История первая. Бабочка

У каждого из нас есть детские воспоминания и они производят на нас абсолютно разное впечатление, к примеру, мое заставило меня погрузиться во всю кружевную кутерьму оккультизма. Многие детские страхи мы забываем с такой по-детски чистой наивностью, что это были лишь наши собственные плоды фантазии. Вы когда-то задумывались, насколько это ошибочно? Я лично потратил на это жизнь!

Возможно, ища наследника своего, ошибочно публиковать эту историю первой, дабы определенно, не прочувствовав все серьезность моей работы, ты решишь, что именно эта — вымысел, но на свой страх и риск, я положусь на то, что детские страхи понятны всем и каждому, а значит, ты, наследник, легче поймешь меня.

Это было осенью, когда листья, подобно страху сшелушиваются с наших ничего не стоящих, алчных душонок. В то время я уже прославил себя в некоторых кругах как псих или маньяк, а в некоторых — как человек, сведущий в делах потусторонних. Ко мне обратилась мать одной милой девочки, звали ее(девочку) Дарьей, имя матери я не запомнил как информацию лишнюю, подобно телевиденью, засоряющую нам мозг. История эта, как уже ранее говорил я, является одной из самых сомнительных по действительности, но искренность и страх, смешанные в равной доли в глазах ее, заставляли меня, человека видавшего многое (от изгнания дьявола до отрезания головы безнадежной до лечения его жертве), слепо верить во все ею сказанное.

Она запиналась, а голос ее дрожал, она говорила медленно, то ли стараясь ничего не забыть, то ли было ей так удобней. Начала она совершенно не по делу, будто бы собрались мы с ней попить чайку, но годы общения с людьми взрастили во мне чутье самого профессионального психотерапевта, я знал, что ей есть о чем рассказать, а значит, мне следовало лишь ждать, пока она, доверившись мне, выложит все. Так она и сделала.

До своего рассказа она твердила мне о любви к паровозам, горячему чаю, к насекомым, голос ее крепчал, когда на устах появлялась робкая улыбка. Мне, тогда еще достаточно молодому мужчине было приятно говорить с ней, она, вероятно, и сама не догадывалась, какое чудо таится в ней, юной. А какой восторг, подобный ликованию ребенка, впервые очутившемуся в цирке, испытывал я, глядя на испуг на ее девственно-наивном лице! Как кусала она еще молочными зубками свою нижнюю губу, как в нервном исступлении закладывала светлую прядь волос за ухо, нащупывая ее трясущимися пальчиками, часто не улавливая ее!

И вот она перешла к главному, предварительно замолчав на миг дольше, нежели ранее во время нашего разговора. Я напрягся, ощущая, что все мое существо лишилось каких-либо чувств, кроме слуха и зрения.

— Он говорил про бабочек, — начала она. Я не понял ничего, кроме того, что мое детективное чутье, с вашего позволения, подражателя Огюсту Дюпену* (Холмс, как по мне, лишь жалкая его пародия**) не подвело меня. — Бабочки, — повторила она, будто бы речь шла о чем-то, само собой разумеющемся, что я априори должен был знать. Затем она очнулась и начала рассказывать нижеизложенное.

— Я играла с папой в паровозы, знаете, такие металлические и такие тяжелые… он долго катал их из станции на станцию, как будто животные в них не хотели на работу или домой к маме. Он долго их катал… Потом папа, как всегда, пошел писать что-то в своих бумагах, мама говорит, что свою работу надо любить, а папа ее не любит, но он-то любит, я знаю… Ну… папа ушел, а я продолжила играться, разрешив бедным Мистеру Коккреу и Мисс Ру-Ру отправиться домой. Потом он заговорил.

— И что же он сказал? — спросил я бледнеющее тело девочки(именно так ее состояние выглядело со стороны), способное тогда лишь повторять что-то, подобно старому радио.

— Бабочки. Он сказал «ба-боч-ки-и», — она выдохнула и впилась, словно странник пустыни в стакан с водой, в угол почти неосвещенной комнаты.

— Папа? Папа сказал «бабочки»?

— Нет! — она посмотрела на меня, будто бы я произнёс оскорбившую ее глупость. — Он.

— Он? Кто?

— Я… я не знаю. Он, — она продолжила после длинной паузы, и я вновь восхитился внутренней силой такой маленькой девочки, — Он сидел в кресле, где мама любила читать папину газету, когда он еще спит, а потом она всегда говорила, что не читала, хотя читала! А еще, чтобы папа верил, она всегда спрашивала его, что там написано? — она рассмеялась, как только дети и могут. Ее припухлые щеки налились благородным румянцем, мне вдруг страшно захотелось узнать, кем станет она по прошествии лет: скромной матерью двух детей? женщиной, чью душу променяли на карьерный рост? той, кого раньше завуалированно называли блудницами, торговками данного от природы? — Он вертел в руках мой паровозик! — она всхлипнула, и я поразился мыслям своим, разве такие дети вырастают? разве может из такого прекрасного существа вырасти кто-то, способный жить во взрослом мире? От чего-то мне сразу сделалось тоскливо… — Он…он крутил его своими пальцами, — в глазах ее стояли слезы, а аккуратный носик судорожно подрагивал, на последних словах она выразила крайнюю степень брезгливости на своем лице, но, видимо, постыдившись своих чувств, резко сделалась чуть более взрослой. — Он сидел спиной, т-так стоит кресло, — она начинала говорить все быстрее и быстрее, я протянул ей стакан с водой, там криво плавала лимонная долька, — Он как будто пропел «Ба-абочки». А потом спросил, знаю ли я, сколько живут бабочки? Я хотела позвать маму или папу, но дверь… о-она была закрыта, — она со всем неистовством и жадностью, которые может проявить маленькая девочка, стала глотать из стакана воду, иссушив его полностью, — я звала, но…но они… — я возможно слишком грубо вырвал из рук ее стакан, наполнил его водой, лимонная долька вновь поднялась к горлышку, она приняла его, но пить не стала, лишь сжала двумя ручками, — они не пришли, хотя мама всегда говорила, что у нас тонкие стены, но они не слушали… не слышали… А он, он говорил… Сказал, что бабочек правильно называть чешуйчатыми и крылыми.

— Чешуекрылыми, — поправил я совершенно машинально. Она вздрогнула, словно только сейчас узнала о моем присутствии.

— А еще… еще он спросил про моего дедушку. Деда Коля умер, когда мне было четыре, это было полгода назад, еще до Бабочек, до Него… он спросил, что сказал он… — она снова почтила стакан прикосновением детских тонких губ, — что он, деда говорил… п-после смерти…

Дрожь пробежала по моему телу, но, покорно сложив руки, делая вид, что это совершенно нормально, я пытался скрыть пытливый взгляд, боясь отпугнуть ее.

— После смерти?

— Д-а. После смерти, — бездушным голосом повторила моя собеседница. Она мигом сделалась передо мною какой-то слишком взрослой, мне представилось, как старческое нутро прорывается сквозь детскую наружность, бархатная румяная кожа расползалась, словно поношенные брюки, а не ее месте вылезала и вылезала морщинистая и дряблая. Тем временем Дарья, выпив воды, проложила изъясняться, — он спросил, на много ли лет пережил дедушка бабочек? Потом рассмеялся и сказал, держа паровозик в руке, что много, дедушка на много пережил бабочек. Потом он снял шляпу и повернулся боком ко мне, положив паровоз, он еще говорил о том, что шел дождь, когда деда Колю хоронили. Дождь… — прошептала она.

— Дождь… — задумчиво вторил ей я.

— А еще он, он спрашивал, видела ли я, как он у-умер? Я сказала, что нет, не видела, но он не поверил, бросил в меня паровозик… Он сказал, что дедушка Коля был слишком умным, чтоб не сказать, но он правда-правда не говорил! Честно!

— Я верю.

— А он не верил… Потом… потом он сказал, что бабочки живут около девяти месяцев, и… и пропал…

— Пропал?

— Про-ро-пал… — она начинала рыдать, а окончательно избавился от мысли встретиться с ней еще раз, она казалось такой хрупкой, что мне больше не желелось лишить ее этой детской наивности своими возрастом и ему свойственными желаниями. Я вложил в ее ручку стакан, снова долив в него воды, она выпила ее залпом. Затем она резко выпрямилась, и только слезы в глазах, да красное припухшее личико выдавали ее прежнее состояние. Она потянулась назад, за стул и вытащила из большого пакета шляпу, замшевую, потрёпанную, полы ее были протерты, а сама она горько пахла дешевым табаком.

— Это?..

— Да, — не дала она мне закончить и сделала еще один теперь уже короткий глоток.

Все, о чем меня попросили — забрать шляпу, я выполнил просьбу, так и не сообщив, что в эту же ночь она исчезла из моего дома.

Больше не видел я эту девочку, только встретил почти через два месяца на одной из Московских улиц ее мать, облаченную во все черное…

*Герой серии рассказов гениальнейшего(!) писателя и поэта Эдагра По. Так же признан первым сыщиком первого в мире детектива.

** Ни в коей мере не хотела оскорбить чувства фанатов. Сама сейчас дочитываю «Знак четырёх», и высказывала исключительно мнение вымышленного мною персонажа.