Окаменелые сердца, или Медуза Горгона, ч. 1, гл. 4

Глава четвертая.

И вот, к этому Виталику теперь и пошел Павел Александрович пить водку, заглушить свою боль хоть на время, потому что знал, что завтра будет то же самое.

В этом, стемневшем так быстро родном когда-то дворе, боль в душе возобновилась с новой силой. Неприветливо смотрели на него глаза-окна двух домов, стоявших под прямым углом друг к другу, темное небо, обложенное болезненно нависшими серыми тучами, и никого вокруг, как в пустыне, ни души. А когда-то, совсем недавно, была рядом Ира, всегда была, а почему нет сейчас?.. Нет, и не будет никогда!!..

Павел Александрович нырнул в темную пасть бронированной двери подъезда, которая захлопнулась за ним как выстрел в спину. Света на первом этаже не было, и Павлу пришлось с помощью зажигалки нащупывать кнопку лифта и долго ждать его прибытия в совершенно полной тьме. Открылись двери, и хороший, добротный свет в кабине несколько успокоил его душу, но и напомнил, как они с женой каждый раз целовались здесь и говорили, что так будет вечно. Боль, уже не только в душе, но и в груди, усилилась, и Павел Александрович, измученный и исстрадавшийся, позвонил в квартиру Виталика.

Он открыл ему дверь, измятый, полупьяный, и впустил его в дом. Сказал, что Полины нет, а он смотрит порнуху. Павел разделся, прошел на кухню, поставил на стол бутылку и закурил. Виталик несколько обрадовался, но с перепоя двигался медленно и смог поставить на стол только бокал томатного сока и хлеб с солью. Извинился, но Павлу было все равно: он быстро налил обоим по большому бокалу, и они помянули Иру, чокнулись, потом вспомнили, что в этом случае не чокаются. Сразу отлегло от сердца, приятная теплота пошла от желудка по всему телу, и приятели закурили.

— Завтра поминки, — сказал Павел, — но тебя не пригласили.

— Почему?! — возмутился Виталик. — Я Иру всегда любил и очень переживаю, что ее теперь нет.

— Это ты Аню спроси, я, в общем-то, тоже был против.

«Опять все пошло не так, зачем я это ему сказал?» — подумал Павел. Но в квартире Виталика, и в природе за окном, и в самой жизни Павла тоже все было не так. И бутылка водки на грязном столе; грязная, с окурками пепельница, неумытая рожа Виталика с всклокоченными волосами — все требовало, чтобы и разговор шел тоже не так.

— А ты почему против? — взъярился Виталик, так осуждающе, в самую душу глядя на Павла, что он невольно опустил глаза.

— Пойми, — Павел наклонился к нему, — вдруг ты напьешься, скажешь что-нибудь не к месту — это ведь поминки, дело сокровенное, святое.

— Не ожидал… — внутри у Виталика все бушевало, — а еще друг, так обо мне думать… гад ты… самый настоящий… да и все твои…

Павел быстро налил водки себе и Виталику, выпил, а он не притронулся. Он сидел и сверлил, увечил своими большими темными глазами Павла — тот не знал, куда деться от них.

— Ну ты выпей, чего ты… ну прости… ну пойми… не могу я тебя к Ире, на ее поминки пустить… выкинешь пакость какую-нибудь…

— Сволочь ты… — сказал Виталик и залпом опрокинул в себя бокал. — Сволочь.

— Ладно, тогда я пойду, прости… мне здесь делать нечего.

— Иди, иди… идите вы все к черту!!! — крикнул Виталик и грохнул кулаком по столу.

В это время в бронированной двери заскрежетал замок, и появилась Полина. Разделась, быстро прошла на кухню и воскликнула:

— Уже тепленькие!.. Виталик, ты ведь только вчера… до потери пульса — я тебя всю ночь отхаживала…

— Вон, — Виталик показал на Павла, — пришел… у него жена умерла.

— Паша, извините, я вас понимаю, сочувствую вам, я Иру очень любила, но Виталик… он невменяемый…

— Ладно, — Виталик как-то быстро успокоился, — садись и выпей.

Налил ей полный бокал. Жена скривила лицо, посмотрела на водку, улыбнулась и села.

— Пей, — Виталик подвинул бокал Полине, — помяни Иру.

— Ну разве помянуть… — она выпила половину.

— До конца надо, — потребовал Виталик.

Она допила.

А дальше все пошло как всегда. Пили, говорили друг другу ласковые слова, вспоминали Иру, а потом потребовалось еще горячительного. И Павел вновь пошел его добывать, потому что и сам хотел. Сосед напротив его квартиры по-прежнему курил, и Павел занял у него еще сотню. И опять пошли в магазин они вдвоем с Виталиком, закурили по дороге.

— Как у тебя с Полиной, Виталик? Я давно у вас не был.

Он помолчал.

— Хреново.

— А что?

— Да она вообще оборзела…

— Как это.

— Привязывается к разным мужикам, они ее пивом угощают.

— Пьяная что ли была?

— Да нет, чуть-чуть, может быть. Вчера пошли в ЦУМ, там мужики сидят с бутылками. Она подошла к ним, закурила. Ну, они предложили ей прямо из горла. Выпила, потом с одним ушла куда-то.

— А тебя бросила?

— Ну да… я ее весь вечер искал… Пришла поздно, пьяная, и сразу спать.

— Не фига себе. Не ожидал… так разводись на фиг.

— Я уже давно думаю, хата у меня есть… Жалко ее… она какая-то сама не в себе.

— Да, понимаю.

Взяв бутылку, они медленно вошли в свой двор, среди которого вдруг загорелся яркий фонарь. Павел видел, что ветви деревьев с темными, мертвыми, осенними листьями корежились, трещали, стонали их стволы в немой боли отчаяния, будто их живьем ломали. И опять эта муть обволакивала его, деревья, казалось, это она ломает их. Одна ветка наклонилась так низко, что он задел ее головой и вскрикнул от боли. И она тоже заскрипела, застонала и повисла, будто сломанная. Подъезд сузился, да так, что Павел и Виталик с трудом открыли бронированную дверь и еле протиснулись в нее. Но первый ничего этого не замечал, а шел, углубленный в свои мысли, в свое горе.

Опять заскрежетала бронированная дверь квартиры Виталика, и они вошли в теплый дом. И Павел понял, что в данный момент у него есть только одна отрада: вот этот теплый дом, квартира его соседей, что надо здесь посидеть, отдохнуть, насладиться теплом, общением, выпивкой, а больше у него уже нет и никогда не будет тепла, общения. Ему не хотелось идти к Свете и Эдду, в свой бывший дом, слушать их нравоучительные разговоры, терпеть их неподобающее для себя обращение.

Полина улыбалась им навстречу, на столе появилось уже что-то вразумительное: хлеб, масло, колбаса, сыр и соленые огурчики с помидорами. Сели, опять помянули Иру, выпили.

— Ну, как ты, Паш, немного приходишь в себя? — спросила Полина.

— Да так, не очень, — ответил Павел. — Все напоминает о ней, плачу.

— Я понимаю, — сказала Полина, — но ты держись: со временем это пройдет, время все лечит.

Виталик налил ему водки:

— Давай, пей, — водка все лечит.

— Нет, не все, — сказал Павел, — я только сейчас понял, что Ее люблю. Как я вам завидую, что вы оба живы, что вы вместе, что у вас семья.

— Да, «семья», — сказал Виталик. — Какая это семья, когда жена может бросить мужа в любую минуту и уйти с мужиками пиво пить…

— Да ты что, Виталик, я же шутила, неужели ты всерьез?

— А с кем ты весь вечер шлялась, я тебя искал, ждал… как проклятый.

— Да ни с кем: парень мне свои стихи читал… а потом я домой пошла, да трамвая долго не было… А ты куда убежал?

— Стихи читал… до полуночи что ли?

— Ну, трамвая не было, ты знаешь, что их иногда по часу не бывает…

— Врешь ты все…

Павел вмешался: предложил всем выпить. Выпили, закусили.

И опять корежились, корчились вокруг предметы, постанывая, подвывая в каком-то паническом бессилии. Искривилась с воплем подставка для цветов, прикрепленная к стене, и горшок с розой упал прямо на Павла, больно ударив по плечу. Он вскочил, поставил горшок на место и стал отряхиваться. Потом сел и уставился на сидящую напротив Полину.

— Полина… зачем ты обманываешь Виталика, ведь он хороший человек и любит тебя?

— Ничего я не обманываю… мне просто тошно очень, вот я и как-то стараюсь общаться.

— С пьяными мужиками?

— Слушай, Паша, а какое тебе дело, с кем я общаюсь? Это мое дело. А он не просыхает каждый день… это что, хорошо?

Все кривилось вокруг до неузнаваемости, стонало, скрежетало, стены перекашивались в злобном остервенении и страдании, прыгала люстра, готовая упасть, даже окно напротив Павла ломалось и трещало. Он видел, как выскакивали из деревянных рам щепки, как кричало детскими воплями и лопалось стекло, и летели осколки, летели мелким бисером, играя кричащими, радужно яркими огоньками, как осколки жизни сидящих вокруг людей и его собственной. Ужас, тошнота и злоба подкатывали к горлу. Как бы придавленный, раздавленный всем этим рядом сидел Виталик, опустив голову, пьяный уже окончательно, беспомощный, отчаявшийся, смирившийся и безмолвный. Павел встал, покачиваясь и дрожа от накатившей жалости и злобы:

— Знаешь что, Полина, ты на глазах у живого мужа обнималась с Владиславом, ты целовалась с ним, я видел, а Виталик все тебе прощает.

Полина вся тоже искривилась, волосы ее растрепались, как при сильном порыве ветра, лоб сузился, нос вытянулся и искривился, губы растянулись в стороны, и она, теперь похожая на бабу-ягу, прошипела, глядя на Павла блудливыми, хищными, полными ярости глазами:

— Ты хочешь сказать, что я шлюха?.. Ты это хочешь сказать!?

Павел собрался с силами:

— Да.

Потом он не помнил, что произошло, но только видел и чувствовал, как две сильные мохнатые лапы схватили его за плечи, подняли и стали больно и сильно выталкивать его к прихожей, раскрылась со скрежетом бронированная дверь, и он вылетел на лестничную площадку, упал, уже совершенно пьяный, на каменный пол. Опять грохнула бронированная дверь, и Павел увидел над собой двух человекообразных монстров, похожих на обезьян или скелетов со светящимися изнутри костями, которые махали руками, или лапами, и в бешенстве орали на него, брызгая пеной и слюнями, один из них ударил его ногой в лицо. Потом они поставили его на ноги, он что-то еще пытался сказать, но Виталик (теперь он его почему-то ясно видел) толкнул его в грудь, в самое сердце… вниз, по каменной лестнице. Он попятился, шагая по ступенькам, оступился и грохнулся почти плашмя, вниз лицом, на руки, которые спасли его голову от сильного удара о камень. Твари что-то верещали, гавкали ему вслед, но Павел уже ничего не чувствовал: то ли потерял сознание, то ли заснул, но не слышал и заключительный «аккорд» этого побоища: грохотание закрываемой бронированной двери и скрежет ключа в ее железном чреве.

Так он и лежал несколько часов в это, уже позднее время: иногда скрежетал остановившийся на этом этаже лифт, выходил запоздавший сосед, но то ли не видел его, то ли не хотел видеть, но Павел так и оставался лежать неподвижно, один, на каменных ступенях. Его обволакивала, заволакивала серо-черная муть, которая шла с улицы, просачивалась отовсюду: особенно из окон на этажах, снизу. Она завихрилась, ползла, змеиными, извивающимися телами обволакивая всего Павла, забираясь в уши и ноздри, полуоткрытый рот внутрь его.