2

— Ну и как она тебе? — спросил Мартин, без особого даже интереса, а скорее с интонацией «ну вот, а ты ожидал чего-то особенного?»

— Мне больше всего интересно, как вообще вы с ней пересеклись.

На вопрос Мартина не так уж хотелось отвечать (хотя тот наверняка и проводить вызвался для нескольких минут приватного разговора).

— Давнее дело, — Мартин отмахнулся. — Мы ещё по северо-западу знакомы, в столице она позже обосновалась. Да и на северо-запад тоже откуда-то приехала, кажется… Думаешь, она всегда такая была, не от мира сего? — он вдруг серьёзно посмотрел на Мечеслава. — На инженерном участвовала в проекте мультимодального телесигнала — который передавал бы запахи, температуру… Помнишь, были одно время такие идеи?

— Помню, — кивнул Мечеслав. — Лет десять назад.

— Вот. Она этим всерьёз занималась, пока вся их команда не развалилась. И ещё чем-то другим, сейчас не вспомню. Правда, и тогда уже была со странностями, — Мартин усмехнулся. — Говорила, что чего-то главного во всём этом — что мы делаем — всё равно нет и что пока не найдёт его, не успокоится.

Мечеславу хотелось повозражать: неясные устремления Таубанской были ему чем-то близки и сродственны, хоть и не во всём понятны. Но тут вечернюю тишину прервал отдалённый нарастающий крик:

— Ман-ти-ко-ра! Ман-ти-ко-ра!

Они остановились, чтобы всмотреться в компанию, кучкующуюся у старых синих елей.

— Ман-ти-ко-ра! Ман-ти-ко-ра!

Те стояли кружком, выбрасывая какие-то жесты внутрь, к центру круга, и скандировали всё громче и громче, впадая в раж.

Мечеслав прищурился, поморгал, но понятнее ему не стало.

— Что они делают? — спросил он.

Мартин скептично пожал плечами:

— Вызывают.

— Мантикору?

Круг несколько расширился: кто-то остался в центре, но что точно там происходило, отсюда было не разобрать; вставшие же по краям теперь усиленно аплодировали.

— Ман-ти-ко-ра! Ман-ти-ко-ра!

— Соскучились, — кивнул Мартин (они уже отдалялись от ёлок и компании). — Одни девы вокруг.

«Разве ты не слышишь приближенья чёрных крыл?» — пронеслось в голове.

Ника оставила печенье на столе и, кинув на Мечеслава и Георга оценивающий взгляд, оставила их тоже. Но они всё равно вышли на балкон: было жарко, а там хоть чуть-чуть продувало ветерком.

— А Машенька?.. — вспомнил вдруг Мечеслав.

— Гуляет, — Георг сдержанно, чуть смущённо улыбнулся в бороду. — Алексей её вытащил. В парк.

— В кои-то веки?

— Ага… — Георг кивнул, но всё равно, казалось, что-то его тревожило. Мечеслав покосился на него, пытаясь понять, думает ли брат примерно о том же, о чём он сам, сейчас, или тревога эта обусловлена какими-то иными причинами.

— Что за человек этот Алексей? — спросил он. Взгляд между тем по привычке обрисовывал линии домов и мелких построек внизу. Полосатый козырёк летней кафешки, красная роза в окне почти напротив — ах нет, это какой-то другой цветок…

— Нет, он хороший человек, хороший, — торопливо закивал Георг. — А странности… Они, конечно, у всех свои есть.

«И тогда уже была со своими странностями, — и тут же. — Это прежде всего служение, посвящение себя без остатка одному делу, одной идее».

— Георг, — он настойчиво попытался отловить взгляд брата. — Ты помни, что он поэт. Это… понимаешь, это особый коленкор людей. Они могут быть талантливыми, великими и вообще замечательными. Но нам, с нашей обычной человеческой жизнью, подчас лучше не связываться с ними слишком тесно.

— Ну, это не мне решать, а Машеньке… — протянул Георг, обозревая мельком окрестность.

— Ты ей так передай хотя бы. Не в плане отговаривать, просто… Чтобы была в курсе.

— Это да, это да, — пробормотал тот, по-прежнему не встречаясь взглядом с Мечеславом.

Он подождал, не скажет ли брат чего-то ещё, потом снова стал смотреть на притихшую летнюю улочку. На веранде кафешки сидело, кажется, несколько человек, вообще же было пустынно. Жара…

Георг явно размышлял над чем-то — над чем-то ещё, что, возможно, беспокоило даже больше. Озвучивать это он, по всей видимости, не собирался.

— Такая неуверенность тебе совсем не идёт, — попытался пошутить Мечеслав.

— Неуверенность? — Георг удивлённо вскинул голову. — А, ты, наверно, имеешь в виду… Я просто задумался.

— Ну да!

— Ну хорошо, есть одна вещь… Ладно, неважно. Это по работе.

— Так рассказывай.

Вот теперь он взглянул действительно неуверенно. Хотел было сказать что-то, сбился, повозил пальцем по балконному бортику и наконец заговорил, негромко и быстро:

— Послушай… Бывают у тебя такие моменты, когда кажется, что вот сейчас чуть-чуть заглянул в будущее, одним только глазком?

— Ты пообщался с предсказательницей? — улыбнулся Мечеслав. — Или сам в себе обнаружил пророческие способности?

— Нет, мои способности тут никак не причастны, — пробормотал Георг. — Это просто… бумажка, документ для архива. В общем, ничего выдающегося. По крайней мере, хотелось бы так думать.

— Ну и что за бумажка?

— Бумажка… — Георг нахмурился, бросил на Мечеслава быстрый взгляд. — Ладно, ты мой брат, в конце концов. Я тебе покажу.

Он исчез за дверью. Мечеслав не успел ничего спросить, и теперь оставалось только опираться на бортик и бесцельно рассматривать людей, что иногда проходили внизу.

Он насчитал двоих и ещё одну парочку, когда Георг снова появился в дверях балкона.

— Зайди лучше в кухню, — сказал он. — Тут уже не так жарко.

Мечеслав последовал за ним, переступил высокий порог. Георг убедился, что он вошёл, и только тогда принялся расправлять на столе какую-то бумагу.

— Вот. Можешь взглянуть.

Он приблизился посмотреть, что представляет собой бумага. Похоже на некий государственный указ — с гербом вверху страницы, с печатью и подписями. В чём, однако, дело и почему это так важно… Мечеслав перечитал дважды, но тут было мало понятного.

— И что это? — он вопросительно посмотрел на Георга.

— Не понимаешь? — тот внимательно глядел на него. Потом вернулся к бумаге и подчеркнул пальцем несколько отдельных строк. — Получается, что при любых неустранимых разногласиях или — или — особых обстоятельствах, требующих вмешательства, весь контроль переходит к одному человеку. Вот к нему, — Георг ткнул в фамилию в тексте.

— Что за особые обстоятельства?

— А это, Слава, может быть всё что угодно. Расплывчатая формулировка, — Георг озабоченно просмотрел текст ещё раз, пробормотал тихо. — Что-нибудь подогнать — это быстренько делается, легко так. Вот и конституцию же подгоняют, — он кивнул на бумагу. — Особо нигде не освещали, насколько я слышал… В архив пришла тихо копия — больше нигде ничего.

— А ты её вот так запросто домой притащил? — с укоризной проговорил Мечеслав.

— Нет, сама она лежит там, где ей положено лежать. Это я скопировал себе.

— Это разве разрешается?

— Нет.

Мечеслав улыбнулся, изумлённо покачал головой:

— Ты меня удивляешь всё больше и больше, — протянул он. — С каких пор ты стал вмешиваться в дела политические?

— Ты меня знаешь, я не лезу во всё это, — Георг отмахнулся. — Тут просто… Понимаешь, я вдруг подумал… так, представилось, что если это действительно во что-то выльется — не сейчас, года через три-четыре, — а я буду знать тогда, что видел же, видел этот документ, что я уже тогда подумал, что так будет, что это не сейчас неожиданно началось… Случись всё так — я же не смогу себе простить, что видел, держал в руках и даже не сделал копии и что теперь не доказать, что он вообще был, ещё тогда.

— Хочешь сказать, у нас срочно восстановится монархия? — Мечеслав рассмеялся.

— Я ничего не хочу сказать. Вполне возможно, это просто ещё одна бумажка, которая осядет в архиве и больше никак не проявит себя, — сейчас каждый день выходят указы, многие из них весьма странны. И если так, это было бы лучше всего.

— А что иначе?

— Иначе, думаю, заменят чем-то более солидным со временем. Чтоб однозначнее, без всяких там «неустранимых разногласий». А это, — он кивнул на бумагу, — возможно, и ликвидируют вообще.

Мечеслав усмехнулся:

— Я и не знал, что мой брат — латентный искатель компромата.

— Я и сам не знал, — нахмурился Георг. — Всё когда-то начинается впервые.

На столе задержалась белая тополиная пушинка — видимо, прилетела с балкона. Мечеслав задумчиво смахнул её.

— Если б мы жили во времена царя Гурголика, — заговорил он, — я бы сказал, что всё это для тебя плохо кончится.

— Ну, это вряд ли… — пробормотал Георг. И даже усмехнулся, но как-то не очень весело.

Посмотрев на него немного, Мечеслав кивнул на бумагу:

— Тебе лично это надо?

— Мне — нет. Всё, что сейчас надо мне лично, это нормально выспаться и желательно в отпуск до конца лета. Лучше — куда-нибудь за город. Но знаешь… Некоторые вещи сильнее нас. Ты видел когда-нибудь, как бабочки бьются о горящую лампу? Они ведь гибнут от этого. Но всё равно зачем-то туда летят. Так и мы иногда, как эти бабочки: знаем, что не надо, но всё равно идём… как будто что-то непреодолимо нас туда тянет.

Георг помолчал какое-то время, в глубокой задумчивости глядя сквозь пространство, потом, будто очнувшись, поспешно сложил документ.

— Думаю, ты понимаешь, что я тебе ничего не показывал, — проговорил он негромко.

— Без проблем. Семье тоже не покажешь?

— Зачем бы? Машенька всё равно ничего не поймёт в этом, только тревожить её без смысла…

— Ника?

— У Ники отличный слух. Думаю, она и так прекрасно нас слышала, — Георг кивнул на открытую дверь кухни.

Слышала Ника или нет, она ничем не показала этого, когда провожала Мечеслава до порога. Только взгляд — в который раз уже Мечеслав замечал его — взгляд существа в целом мирного, но которое будет защищать то, что ему дорого, не на жизнь, а на смерть.

Он пытался что-то ещё найти про катакомбы — теперь уже просто бегло листая страницы и ловя взглядом всё похожее.

Катакомбы. Ка…

«Карканье ворон традиционно предвещает беду. В примерах фольклора…»

Странно, но слова на листах энциклопедии рассыпа́лись, он никак не мог сосредоточиться на них. Никогда Мечеслав не помнил за собой такого.

Взбрело же ему копировать этот чёртов указ. Ладно, глупости, зачем об этом…

«Карты Терры (колода Терры) — одинакового размера миниатюры, изображающие людей разного статуса и рода занятий, а также отдельные сцены из их жизни, — известны со времён…»

Он не стал дочитывать, лишь скользнул взглядом по изображениям: император — недвижный каменный исполин на огромном троне; колдун, рисующий пламенные письмена прямо по воздуху…

Мечеслав прикрыл глаза и на минуту отложил энциклопедию.

«Если бы мы жили во времена царя Гурголика…»

Так, ну хватит. Ещё Виктора IV вспомнить, для пущей реалистичности.

А ведь точно. Мечеслав открыл глаза и с новым воодушевлением принялся листать страницы. Ведь с «императором-победителем» как раз и связывает катакомбы одна из версий, там и надо смотреть.

На этот раз ему повезло больше: про катакомбы быстро нашлось. Мечеслав с интересом погрузился в чтение.

Викторские тюрьмы охранялись на ура, и сбежать оттуда было практически невозможно. Однако, видимо, народная молва не любит невозможностей, и нескольким узникам (числом десять или пятнадцать) приписали не только попытку бегства, но и благополучное исчезновение из поля зрения императора и его верных прислужников. Говорили, что после некоторых приключений эти люди укрылись под землёй.

Всё это, конечно, мало похоже на правду. Но если только предположить, что кто-то из беглецов мог действительно уйти в пещеры, забраться так далеко, где не найдёт ни один человек… Ведь, если так, они могли жить там годами, своей тайной, для всех невидимой жизнью; может, даже обустроить там отдельный, подземный мирок — дома, улицы… подземные корабли для подземных рек.

Нет, ну это его, конечно, занесло, — Мечеслав усмехнулся. Однако вряд ли бы стали столько говорить о том, чего в природе никогда не существовало, ни в каком виде. Он пролистал немного вперёд, вчитался в зацепивший взгляд абзац.

«Фотографии ринордийских катакомб были сделаны И. Ларсеном, однако позже снимки оказались повреждены, и первоначальное изображение утратило всякую чёткость. Впоследствии фото были утеряны. Свидетельства же тех, кто видел снимки до повреждения, сильно разнятся между собой.

Из века в век всевозможные ясновидцы и предсказатели уделяли катакомбам повышенное внимание, приписывая им особую важность и даже роковое значение в жизни столицы…»

Следующий абзац, вдвое больше предыдущего, был полностью посвящён тому, каким пережитком является вера в ясновидцев и предсказателей и с какой лёгкостью можно разоблачить случаи их предвидения. Мечеслав уже знал подобные вставные абзацы наизусть и не стал дочитывать этот.

Кстати, а ведь Сибилла.

Если всё же приведётся увидеться с ней — может, она что-то знает о Железнистой долине и о пещерах под землёй?

— Нужна отмашка от собрания, — сказал Мартин.

— Была же уже!

— Тогда не знали, что здесь подземелья.

Одна мысль о том, что отмашки может не быть, повергала в бессильную ярость, будто отнимают нечто невыразимо ценное.

— И что теперь? — только спросил Мечеслав.

— Сказали ждать. До того, как будет их решение.

— С такими проволочками мы никогда не закончим, — проворчал он.

— Я тебе сказал как есть, — Мартин пожал плечами. — Должны собраться на выходных, после Дня стояния, тогда будет ясно окончательно.

— Что им не нравится, — пробормотал Мечеслав и неожиданно для себя взорвался. — Что им, чёрт возьми, не нравится? Они боятся, что своды укреплять надо будет? Так нам бы по-любому пришлось укреплять свод и стенки, только ещё и прорываться туда сначала. Или так не хотят отходить от плана? Это не собрание, это сборище бюрократов, которым, кроме своих бумажек с печатями, ничего не важно! Для них революции не наступило, они не знают, что сейчас Новое время и всё должно решаться совершенно по-другому!

— Вот им позвони и скажи, — оборвал Мартин. — Мне-то ты нафига это вещаешь?

Глаза его отсвечивали знакомым зеленоватым блеском: верный признак, что его что-то злит не на шутку, не стоит провоцировать дальше. Мечеслав заставил себя замолчать: ссориться им сейчас из-за далёких людей в собрании было бы довольно глупо.

— Ну, дожидайтесь тогда, пока отмахнут, — он сам махнул рукой и отошёл, оставив Мартина и всю рабочую братию. Никто из них не виноват в том, что снова придётся простаивать, даже собрание не виновато, — на самом деле он понимал это. У них какие-то свои согласования, свои договорённости — со столицей и кто знает с кем ещё. Но как же всё-таки глупо, глупо…

Остановившись на краю площадки, он машинально окинул взглядом сложенные стройматериалы. Целые горы… За штабелем труб промелькнуло вдруг какое-то движение и тут же затаилось.

— Эй, — позвал Мечеслав. Ему не ответили, но он видел, что она прячется именно там. Мечеслав быстро оглянулся на площадку (никому нет дела), шагнул к сложенной горке.

— Ну, выходи, — негромко сказал он. — Я тебя уже заметил.

Сибилла, смущённо опустив голову, вышла из-за труб.

— Здравствуй, — проговорил он приветливо. — Давно меня выслеживаешь?

Она подняла на него неожиданно решительный взгляд. Так же тихо сказала:

— Давно.

— Ну вот и встретились… — протянул Мечеслав несколько растерянно. — О чём же ты хотела мне поведать?

— Вам надо уехать из Ринордийска, — быстро, не повышая тона, заговорила Сибилла. — Это теперь будет плохое место.

— Почему же плохое?

Она покачала головой:

— Я не могу вам этого сказать. Скоро здесь будет плохо всем, и тогда будет уже поздно. Это станет совсем другой город… совсем, совсем другой, в котором нельзя оставаться никому. Они этого пока не знают… но я-то вижу.

— Вот как, — он невольно улыбнулся, постарался скрыть улыбку, но не очень удачно. — И где ты это видишь? Здесь же? Или в каком-нибудь магическом шаре?

— Н-нет, — Сибилла слегка задумалась. — Как будто параллельно тому, что вокруг. Как будто слегка… за завесой. Сквозь приоткрытую дверцу, — она вновь посмотрела на Мечеслава. — Вы ведь мне не верите, да?

— Нуу… — замялся он.

— Мне никто не верит, — Сибилла кивнула со слегка потерянной, смиренной улыбкой. — Мне только Маргоша поверила. Но она гордая… Сказала, никуда отсюда не уедет. А я даже не могу её предупредить.

Она замолкла, но на лице остались тревога и тайные невысказанные раздумья. Мечеслав посмотрел на неё, затем оглянулся ещё раз на площадку. По-прежнему никому нет дела: у котлована виднелось несколько рабочих, больше же людей не было.

— Вот что, Сибилла… — он сделал паузу, чтоб убедиться, что можно называть её этим именем. — А не прогуляться ли нам где-нибудь? В Центральном парке, например, там сейчас должно быть хорошо. Я приглашаю.

Листва в парке переливалась всеми вариациями зелёного, и весело крутились кабинки солнца-колеса, чей золотистый лик улыбался в середине кружения. Снова доносилась откуда-то шарманочная мелодия: Мечеславу показалось даже, что он когда-то слышал эту песню, вместе со словами, но когда и где — не мог вспомнить.

Стая птиц взлетела в воздух и скрылась за оборотом колеса. Сибилла проводила их взглядом.

— Хочешь прокатиться? — предложил Мечеслав.

— М, — она будто растерялась сначала, но тут же уверенно покачала головой. — Я боюсь высоты.

— Зря, — он подумал снова про небоскрёбы и космос, про глубины, пещеры, о которых хотел спросить, но всё это смешалось в голове, так пригревал ясный летний день в своём разгаре, и было лень думать о чём-то. — Часто тут бываешь?

— Там. За оградой.

— Ты никогда здесь не бывала? — удивился Мечеслав.

Сибилла отчего-то смутилась и опустила голову.

— Оттуда и так всё видно…

— Видно! — рассмеялся он. — Как будто это для того, чтоб смотреть.

Она совсем стихла и всё отводила взгляд: на вид лет пятнадцати, а может, и восемнадцати, сложно сказать, русоволосая, с причудливо заплетёнными косами, в аккуратной, но очень простенькой одежде — особенно по сравнению с нарядными людьми, что гуляли тут и там по парку… Ну конечно же. Какой он болван.

— Так, — сказал Мечеслав. — Пошли в центр, туда, где вся толпа, и будем там делать всё, что захотим. Сегодня у нас маленький личный праздник.

Разумеется, никакой высоты Сибилла не боялась, и они сделали один большой кружок вокруг «солнца». Им досталась белая кабинка: круглая, с двумя входами, завешенными цепочками, по обе стороны.

— Зелёный — цвет жизни, — объясняла Сибилла, пока другие кабинки по одной проплывали мимо, а ближайшая ось колеса вставала вертикально. — Красный — цвет борьбы.

— А белый? — поинтересовался Мечеслав.

Она задумалась на мгновение.

— Белый — много чего…

К тому времени, как колесо сделало оборот и они сошли обратно на землю, он уже настолько доверял Сибилле, что неожиданно рассказал ей всю свою историю: про северо-запад, про его величественные и одинокие вечера, про то, как в числе других добровольцев вызвался ехать в столицу, чтоб строить там метро, про Георга, про Нику и Машеньку, про то, как хорошо, что они есть, и про своё беспокойство за Машеньку, она ведь так мало понимает в жизни (правда, о том, что не показывал ему Георг, всё же предусмотрительно решил умолчать), про всё-всё…

Сибилла редко перебивала, иногда только уточняла какое-нибудь непонятное слово, а чаще кивала и улыбалась мягко и ободряюще одновременно. Они так долго гуляли по дорожкам парка, что даже устали и заглянули в ту самую кафешку, где Мечеслав был в день своего приезда.

Людей было, пожалуй, побольше, а навесы выглядели чуть менее прозрачными (вероятно, затемнили от света), но в целом здесь ничего не изменилось.

— Хочешь молочный коктейль? — спросил Мечеслав.

— А что это?

— Ты никогда не пробовала? — удивился он.

— Нет…

— Сейчас попробуешь.

Через пять минут перед Сибиллой стоял высокий стакан с пузыристым коктейлем (клубничным). Она с некоторым недоверием оглядела его, осторожно потянула через трубочку. Улыбнулась.

— Вкусно.

Через открытую дверь виднелись солнечные тропинки и деревья парка. По траве расхаживала большая чёрная птица — вроде вороны.

— Это грач, — сказала Сибилла. — Они совсем не похожи на ворон… Только притворяются.

— Ты знаешь много птиц, Сибилла?

— Мы следим за ними, — проговорила она задумчиво. — Птицы рассказывают многое… Есть свои, ринордийские птицы — они поют вместе с городом. Когда сюда залетают чайки, они приносят с собой северный ветер и перемены. Есть большие, тёмные птицы — они появляются перед ненастьем и кружат над городом.

«Разве ты не слышишь приближенья чёрных крыл», — вспомнилось снова. Откуда-то потянуло холодком.

— А когда всё совсем плохо, — негромко проговорила Сибилла, — птицы исчезают. Это значит, что город в беде.

Возвращались они через Главную площадь. Мечеслав видел её впервые, и его удивило, как буднично и спокойно она выглядит. Старая брусчатка под ногами — сколько веков она здесь пролежала? — легонько отзывалась эхом на их шаги, посередине же площади высилась тонкая Часовая башня.

Тоже ведь на холме, — сообразил он. Башня стояла на возвышении, от неё же площадь чуть заметно скатывалась под уклон во все стороны. Словно дождавшись, когда пришедшие будут проходить мимо, с вершины раздался гулкий протяжный звон. Било три.

— В Ринордийске всё спокойно, мерно башенка звонит, — прокомментировал Мечеслав, когда часы смолкли.

— Я знаю это песню, — задумчиво проговорила Сибилла. — Вы разве тоже знаете? Я, наверно, слышала её ещё в детстве.

— Она старая… Говорят, кажется, ещё позапрошлого века.

— Наверно, человек, который её сочинил, любил бывать здесь, — Сибилла улыбнулась чему-то про себя, будто вдруг увидела и человека, и дома, которые стояли тут, когда он проходил по площади, — совсем другие, чем сейчас, и идущие люди — другие, и весь мир вокруг — другой. Лишь брусчатка всё та же да тонкая Часовая башня.

Это вновь напомнило о том, о чём Мечеслав хотел спросить у неё.

— Сибилла, а давно ваш род живёт в Ринордийске? — начал он издалека. Они миновали башню и спускались теперь к Передвижному мосту над матовой чёрной рекой.

— Давно, — кивнула она. — Моя прабабка жила тут ещё девчонкой. Однажды её здесь едва не повесили. Когда она предсказала войну.

— Великую войну? — удивился он.

— Да. Никто же не верил, что на нас нападут, а она ходила и всем рассказывала, как это будет, — что-то, казалось, вдруг рассмешило Сибиллу. — Когда так и вышло, все решили было, что она шпионка. Еле убедить удалось, что будь она шпионкой, то не стала бы, конечно, ничего разбалтывать. Сам военачальник потом женился на ней.

— Даже так?

— Да, после того, как она предсказала, что на Ринордийск нападут из Железнистой долины. Если бы не это и если бы военачальник не поверил ей, туда бы точно не успели дойти. Они и так пришли в последний момент, партизаны уже сделали всё, что смогли.

Они подходили к середине моста. Ветер здесь был прохладнее и как будто резче. Над водой мелькали тонкие белые птичьи силуэты (чайки?)

— А ты знаешь что-нибудь про Железнистую долину? — поинтересовался Мечеслав.

Сибилла будто бы только вернулась из прошлого в век настоящий, глянула с тревогой.

— Вы ведь там работаете?

— Работаем, — Мечеслав окинул взглядом расстелившиеся вокруг дали. — Говорят, там есть подземные пещеры…

— Есть, — подумав, кивнула Сибилла.

— Большие? Ты там бывала?

— Вы хотите туда спуститься, да? — тихо произнесла она.

Мечеслав растерялся в первый момент.

— Ну… Если начальство даст отмашку — все спустимся, — улыбнулся он.

— Нет, вы сами. Сами хотите спуститься туда, без отмашки.

Он подумал и решил, что от Сибиллы ему утаивать нечего.

— Да, хочу. Не знаю, зачем, но хочу. Понимаешь, что-то тянет меня туда, как будто там есть нечто очень важное. Может быть, вообще самое важное, что только может быть. Если удастся увидеть это…

Сибилла вдруг резко встала на месте. Мечеслав остановился, взглянул на неё: замерев, она всматривалась во что-то на том берегу и вид у неё был испуганный, будто она увидела призрака или ещё кого-то в том же роде.

Он легонько тронул её за плечо:

— Сибилла? Что случилось?

Правой рукой она нетвёрдо нашарила ограду моста, обхватила металлический набалдашник. Помолчав ещё с минуту, перевела дыхание и остановила взгляд на Мечеславе.

— Уезжайте как можно скорее. Вас убьют здесь.

Он невольно рассмеялся:

— Что, прям здесь?

— Нет. Но отсюда видно.

Она чуть заметным кивком указала на массивное серое здание на том берегу. Солнце высвечивало сейчас одну стену — крепкую, кирпичную, похоже, без окон. Остальное тонуло в тени.

— И что там? — полюбопытствовал Мечеслав. — Отравят меня?

— Застрелят, — проговорила Сибилла, потом вдруг вскинула на него яростный взор. — Прекратите спрашивать! Я и так вам слишком много сказала! Просто уезжайте. Лучше за границу, если получится. Если нет — возвращайтесь на северо-запад, там вас никто не тронет.

— А Георг? — спросил он уже серьёзнее. — Машенька? С ними всё будет в порядке?

Сибилла с вымотанным и уставшим видом смотрела теперь куда-то вниз — сквозь чёрные перила ограды, на плещущиеся волны внизу.

— Я не могу вам этого сказать…

С тихим скрежетом через мост проехал красный трамвай. Потревоженные им, из-за опоры взвились чайки и с криками унеслись вдоль переливчатой ленты реки.

Город не нравился сегодня. Мрачный, помпезный — он будто бы взялся предвещать не лучшие перемены. А ведь праздник.

Если точнее, День Великого стояния — если праздник, то весьма специфический. Но Лунев всегда с некоторым пиететом относился к подобным датам. Ну, или почти всегда.

На Главной площади взгромождали какие-то леса — видимо, чтобы к вечеру всё тут украсить. Пока же эти тонкие зубастые конструкции ничего не украшали, а суета и окрики рабочих вокруг только добавляли раздражения. Поняв, что в центре ему сегодня делать абсолютно нечего, Лунев развернулся и быстрым шагом ушёл отсюда — куда-нибудь вдаль… в переплетение узких окраинных улиц, где никто не будет искать его и приглашать участвовать в чём-то.

Никто, кроме самого Ринордийска.

Город смеялся, закрывал перед ним все двери и маленькие дверцы, город говорил: «Да ладно, неужели тебе и в самом деле так туда надо?», — и обращал в труху всё, к чему бы ни обращался Лунев, даже те стихи, про сверкающую белую башню. Город только усмехался и говорил: «Ты никакой не поэт, Лунев, ты просто обычный бездельник», — так, как это делает только Ринордийск, с холодным блеском в горящих глазах, с наигранно обвивающим тебя хвостом-шлейфом, с мимолётным оскалом, что мелькает вдруг за брызгами пурпура.

«Терпеть не могу таких людей», — подумал он.

(Сразу вспомнилась Вероника Николаевна с её сероватыми ледышками и её манера задавать вопросы без нормального ответа. «У вас такая слабая воля, господин Лунев? Но я в вас верю»).

Машенька была совсем не в неё, разве что светловолосые обе… Да и не в отца, пожалуй.

Он отмахнулся при мысли о Машеньке, хотя вспомнил: кажется, она говорила, что на День Великого стояния останется, скорее всего, дома и не пойдёт смотреть фейерверк. Ринордийский фейерверк в центре города всегда притягивает уйму людей: жители специально собираются на выделенных для этого площадках, чтобы увидеть столь грандиозное зрелище. Но, сказала Машенька, ей становится не по себе на просторных площадях, в скоплении народа, сразу хочется домой. А фейерверк она всё равно потом по телевизору увидит.

Хочет ли он сам посмотреть на фейерверк, Лунев ещё не решил. Может, тоже ограничится телевизором в этом году, — он злобно усмехнулся. Когда дела не ладились, его влекло прочь от величия, от красоты — чтоб не вспоминать, что они вообще где-то есть. Так легче было поверить, что он не лишён ни того, ни другого: их ведь просто не существует.

Фейерверк был по-настоящему красив, Лунев всегда это признавал. Но это ничего не давало и ничего не меняло, оставляя в итоге лишь мелкое гложущее чувство: «а сам ты — ходячее ничтожество». А он же не Евгений Зенкин, чтоб с искренним восхищением взирать снизу вверх, не претендуя на то, чтоб самому что-то из себя представлять.

Лунев снова с раздражением вспомнил, как тот звонил, звал на встречу во Дворце Культуры. Столько людей там будет, кое с кем познакомлю… Как будто это что-то сейчас изменит.

Дорога, как по заказу, вывела в отдалённый от центра новый район, где теснились недостроенные ещё высотки с чёрными провалами окон. Бросив беглый взгляд на серого гиганта — вершина его уходила в свинцовые тучи и угрожающе нависала сверху, — Лунев прошмыгнул мимо. Эти наполовину готовые здания выглядели, наверно, как после бомбёжки; только стрелы строительных кранов, пронзающие небо, говорили, что на самом деле не так.

Новые строящиеся районы никогда не нравились Луневу, он с нетерпением ждал, когда их уже закончат. Но сейчас будто что-то остановило его здесь: голый бетон, железо, одинаковые мрачные коробы… Наверху, примерно там же, где высились крыши зданий, хрипло прокричала ворона и, заметив Лунева, тяжело поднялась в воздух.

«Карканье ворон традиционно предвещает беду, — само собой всплыло в голове. — В примерах фольклора средневековья и начала Империи вороны часто вьются над обречёнными».

Он только успел усмехнуться этой мысли, как звуки перекрыл приближающийся механический шум. Издавая монотонное гудение, в небе показался хеликоптер.

Лунев с интересом следил за ним. Летающая махина зависла на минуту в воздухе, потом, накренившись, пролетела косо у него над головой. «Сейчас упадёт», — подумал он машинально, вовсе не желая так подумать. Но хеликоптер не упал, а описал большую дугу и скрылся за пустооконной высоткой.

Лунев захотел было последовать за ним, но хеликоптер уже исчез из вида, и не было никакой возможности его догнать. Ворона тоже, по-видимому, успела улететь. Может, и вообще покинула город.

Остались только многоэтажки, и он тут был лишним.

«А почему бы не к Машеньке», — подумал он вдруг с непривычной для себя дерзостью. Скоро вечер, а вечер — время гостей. Тем более получается, что дома будет только она, — остальные-то пойдут смотреть на фейерверк.

«Ну и зачем?» — сказал внутренний голос. Сидеть ли у них дома или у себя дома — какая, в сущности, разница. Тусклая синь за окном и усталый свет лампы в комнате останутся всё теми же. А если он ждёт чего-то ещё… Чего он, кстати, ждёт?

Чего можно ждать в мире, где рабочие заставляют Главную площадь лесами и перекрикиваются между собой?

Неожиданно он вспомнил совсем другое место: ту кленовую аллею на пути к их дому. Он всегда проходил там, когда шёл к ним в гости, и ему там нравилось.

Да, именно. Именно туда, именно сейчас, и плевать, зачем ему это.

Уже зажглись фонари к тому времени, как Лунев дошёл до места, и аллея лучилась украденным у них светом, и казалось, что где-то играет оркестр, хотя он слышал, что всё по-прежнему тихо, но музыка заливалась, кружилась и погружала всё в свою вечернюю феерию. Музыка заразила его безбашенным весельем, он широким шагом шёл по аллее, и чудилось даже, что за маленькими деревцами мелькает иногда Машенька в малиновом платье — у неё ведь не было малинового платья? — и манит его, и вновь ускользает. Лунев пошёл быстрее, почти перешёл на бег, и, хотя она всё пряталась за каждым деревом, всё равно же он нагонит её в итоге — пока сияют огни в ветвях, пока играет музыка…

— Фейерверк через час, давайте быстрее!

Ника ушла в соседнюю комнату — ещё раз спросить Машеньку, точно ли она не хочет пойти. Нет, не хочет, там холодно и много людей. Ну хорошо, — сказала Ника и ушла собираться сама.

Мечеслав сейчас только пришёл и стоял в прихожей, у дверей, ожидая, когда хозяева будут готовы. От нечего делать он разглядывал себя в зеркале на стене. Особенного ничего: не такой представительный вид, как у Георга, и без той толики привлекательной чем-то оторванности, что была у Мартина, — но в целом, как уже сказано, вполне ничего. Шум в комнатах то затихал, то возобновлялся вновь, и Мечеславу начинало казаться уже, что они слишком долго, что столько просто невозможно собираться, не на что тратить время… Впрочем, время — он знал это — штука переменчивая и неодинаковая, сильно зависит от того, делаешь ты что-то или просто ожидаешь. Тем более, подумал он вслед, иногда неплохо бывает вот так ждать, пока кто-то соберётся, — ему обычно было некого.

Он вспомнил было ещё о Сибилле: как она, нормально ли после вчерашнего, хотя он довёл её почти до дома… Но тут в прихожей как раз появился Георг. Привычным жестом он поправил запонки на манжетах, попутно улыбнувшись брату. Мечеслав прислушался: из дальней комнаты что-то уже слишком давно не доносилось ни звука.

— А что Ника? — тихо спросил он.

— Сейчас будет, — ответил Георг, продолжил, сильно приглушив голос. — У неё неприятности на работе, и, кажется, она не слишком хорошо себя чувствует. Я ей предлагал не идти, но у неё пунктик на этом. Говорит, это один из тех праздников, которые надо отмечать при любых обстоятельствах.

— Я всё слышу, — сказала Ника собственной персоной: она появилась на пороге прихожей.

— И зоркий слух, не терпящий сурдинки, — с улыбкой прокомментировал Георг и кивнул Мечеславу. — С ней не пошушукаешься.

— Вот ещё, — Ника неопределённо пожала плечами и прошла в огороженный закуток за шкафом. В этот момент постучали в дверь.

Мечеслав, находившийся ближе всех к выходу, вопросительно посмотрел на Георга и, уловив немое согласие, открыл.

Там стоял молодой человек — похоже, ещё студент, ну, явно не намного старше двадцати. Он как-то растерянно взглянул на Мечеслава, поискал глазами кого-то в глубине квартиры.

— А, Алексей, — мягко окликнул Георг. — Здравствуй. Мы, правда, сейчас уходим.

— Я, с-собственно, хотел узнать, дома ли Машенька… — проговорил тот.

— Дома, — Георг кивнул, не спуская взгляда с пришедшего. — Останетесь с ней здесь? Мы тогда не будем больше звать её с собой.

Так значит, это и есть тот самый Алексей Лунев, — понял Мечеслав и тут же уставился на гостя во все глаза. Он был… да никаким он не был — ни высоким, ни низким, ни толстым, ни худощавым, ни слишком изящным, ни слишком грубо слепленным… Пожалуй, окажись Мечеслав с ним на пустой улице, мог бы и не заметить, что кто-то прошёл мимо. Правда, Таубанская, вспомнил Мечеслав, тоже была по-своему «никакой»: везде посередине, везде неопределённо, везде — слившиеся в одно крайности. Но Таубанская принадлежала будто другому, тайному миру — хранительница нездешних призрачных грёз, переменчивая, как и они. Лунева же сложно было заподозрить в чём-то подобном: лицо его ничего не выражало, разве что немного замешательства, обычного для создавшейся ситуации.

Кивнув несколько раз Георгу, Лунев неловко двинулся было в сторону комнат, но тут же столкнулся с вновь появившейся из-за шкафа Никой. Им удалось разминуться, но секунду они стояли один против другого, и в этот момент проскользнуло что-то странное — будто сталь клацнула в воздухе и тут же исчезла. Мечеслав так и не понял, что там произошло.

Лунев хотел было что-то сказать, но, видимо, передумал и, только выдавив из себя улыбку, проскользнул мимо Ники в комнаты.

Ника чему-то кивнула и быстро подошла к зеркалу, на ходу застёгивая длинный светлый плащ.

— Там тепло, Слава? — спросила она.

— Относительно… Но ветер, а к ночи, думаю, похолодает.

Она снова кивнула:

— Ну, идёмте.

Они вышли на узкую площадку около лифтов. Георг захлопнул дверь и потянулся за ключами.

— Не надо её закрывать, — встав у окна, Ника что-то разглядывала внизу на улице. — Пойдёмте быстрее, там трамвай, — и она вприпрыжку спустилась по лестнице.

Площадка была в центре Ринордийска, только чуть в стороне от Главной площади.

Тут уже собралось много людей — очень разных, но, если присмотреться, они подходили друг к другу, как костюмы и расписные маски из одного спектакля: статисты в ожидании главного появления. Они задирали головы и смотрели в стемневшее небо над верхушками зданий, хотя никто ещё ничего не запускал. По краям площадки стояли большие чёрные репродукторы, и неразборчивый голос уже что-то вещал через них. Мечеслав прислушался внимательнее, но за помехами и тихим говором людей всё равно не разобрал.

— У меня выдаётся не так много случаев бывать в центре, — по-деликатному негромко заговорил Георг. — Кажется, сегодня тут расстарались.

— Да, сделали хорошо, — отозвался Мечеслав.

Он подумал сейчас, что на северо-западе никогда не устраивали таких праздников: чтоб все пришли, собрались в одном месте и смотрели бы на что-то, что им, только здесь и теперь, покажут, или просто веселились бы все друг с другом. Ведь тогда многие бы не успели добраться через болота или не смогли бы присутствовать по другим причинам, это бы их обидело и только усугубило бы разделённость. Зато там запускали ночное сияние, и в праздники маленькие цветные огоньки разбегались по проводам от дома к дому. Мерцающими нитями они тянулись по тёмному небу, и каждый человек в каждом доме знал в этот момент, что он не одинок, что о нём помнят и что все остальные с ним. Длинными зимними ночами это было особенно кстати.

— Внимание, внимание! Время жителей и гостей столицы, — вдруг куда более отчётливым голосом разразился репродуктор. — Время вспомнить, зачем мы здесь сегодня, в День Великого стояния.

Голос, то ли мужской, то ли женский, каждую секунду чуть меняющий тембр и интонацию, но неуловимо остающийся тем же, свободно лился через динамики.

— Есть выбор воли, и есть выбор обстоятельств, мы не можем отменить одного и не можем отречься от другого, и мы никогда не видим заранее, какая из чаш в итоге будет наша, — до последнего. Мы не знаем, когда начнётся битва, а когда она начинается — не знаем, чем она завершится, и каждое наше решение отражается в зеркалах случайностей. Мы стоим на перекрёстке дорог — как те, в чью честь носит название этот день: несколько человек, несколько упрямцев, у которых не было ничего, кроме веры, что враг развернётся и уйдёт по их словам. Будет ли победа за нами — так, как была она за ними, — это нам неизвестно, никто не скажет нам и никто не даст гарантий. Мы можем только верить, выходя на очередной перекрёсток, — даже если больше ничего не остаётся. Верить, что всё это не зря.

— Какой-нибудь неудачно вышедший, наверно, поспорил бы с этим, — шёпотом предположил Мечеслав.

Георг улыбнулся в ответ.

— Не факт, не факт… — пробормотал он и хотел добавить что-то ещё, но что-то ещё утонуло в торжественной мелодии, грянувшей в динамиках.

Будто тени минувших веков столпились теперь по краям площадки: неожиданно близкие, будто бы знакомые, взаправду жившие здесь когда-то. Конечно, история о стоянии — всего лишь легенда, совсем не обязательно так было в действительности, но ведь кто-то слушал эту легенду на протяжении столетий, кто-то встречал этот праздник, прошедший сквозь время, год за годом, кто-то внимал таким же торжественным словам и откликался на них, тоже что-то думая по этому поводу… Век за веком, век за веком.

Похожее чувство владело им возле Часовой башни, и оно было непривычно и ново, но теперь — гораздо сильнее: когда картонные исторические фигурки в узнаваемых нарядах становятся вдруг настоящими, из плоти и крови — из обычных, как твои, плоти и крови, не сверхчеловеческих и не условно-кукольных, нечувствительных к боли. И им тоже ведь было не по себе — там, на перекрёстке, без всяких гарантий.

В этот день все они были здесь. Ещё немного сгуститься теням — и выйдут, приблизятся в переменчивом свете такие же, как ты, люди, и только древняя крепость будет так же выситься вдалеке: наверняка её кирпичную стену, высвеченную сейчас огнями, видели и они, когда стояли на этом месте…

Кто-то пристально смотрел ему в затылок. Наверно, уже с минуту. Мечеслав обернулся, но тень тут же ускользнула, затерялась в толпе и бликах, оставив по себе едва уловимый холодный запах земли — словно её только что разрыли. Странно, подумал Мечеслав, тут ведь сейчас ничего не роют. Он бросил взгляд по сторонам — вдруг всё же удастся обнаружить таинственных копателей, — но тут взлетела первая звезда фейерверка и разорвалась в небе красными брызгами. Они уронили вниз свой отсвет.

Только тишина осталась теперь в доме. Это было ново и непривычно.

Машенька сидела в кресле — немного скованно, зажато, будто её стесняло что-то; хотя кресло, пожалуй, было ей даже велико. Машенька была в нём как бабочка в коконе.

Лунев почти по-хозяйски прошёлся по комнате, окинул взглядом разную мелочь: стеклянные шарики, вазу с цветными вставками, стопку книг на столе (он тоже чувствовал себя неуверенно и нуждался в поддержке этих предметов). Шарики красиво переливались, но тронуть их он не рискнул: очень уж хрупкой казалась игра света на них, исчезнет — больше не возобновится. Вместо этого он легонько погладил причудливые, несколько вычурные перья в высокой вазе (фазаньи? или чьи ещё такие могут быть?)

— Неплохо тут у вас… — проговорил Лунев.

— Да? — то ли спросила, то ли согласилась Машенька.

Он не ответил: все точные и правильные слова затаились где-то, все, кроме этого «неплохо».

В этой похожей на кукольный домик комнатке Лунев не бывал прежде. Словно маленький зачарованный мир навсегда замер в одном из моментов, и все предметы здесь тоже застыли, заснули, и никто не тревожил их покоя, только кукольная девочка со светлыми, лунными волосами сидела посреди всего.

«Тогда отступят, будто насовсем, тоска и вязкая тревога», — всплыло в голове. Строчка из его недавних стихов. (Хорошо, кстати, он сообразил не лезть сейчас с этим к Веронике Николаевне, потом успеется). Пожалуй, та строчка была как раз об этой комнатке: теперь, когда первая скованность прошла, всё здесь успокаивало, делало все сложности, настоящие и будущие, не такими уж важными.

Он пересёк комнату, подошёл к подоконнику, где тоже разместилось много необычных диковинных штучек. Взгляд проскользил по ним, зацепился за небольшую фарфоровую шкатулку. Крышку украшали нарисованные венки чуть подвявших пепельных роз.

Лунев осторожно взял шкатулку в руки. Внизу почти сразу нащупался скрытый от глаз заводной ключ. Ах вот оно что…

Ключ поддался пальцам и повернулся хоть со скрипом, но легко. Лунев сделал им два или три оборота и открыл крышку. Миниатюрная парочка закружилась в вальсе, а из глубин шкатулки послышалась смутно знакомая мелодия, которую сей механизм переложил в тоненький отрывистый перезвон — что-то из детства, как далёкая полузабытая сказка.

— А я знаю эту песню, — неожиданно произнесла Машенька. — Иногда играю её на пианино.

— Да? — Лунев обернулся к ней. Машенька отчего-то смутилась и спрятала взгляд в обивке кресла.

Пожалуй, сейчас ему можно и понастойчивей.

— Тогда покажешь? — полюбопытствовал он. Машенька подняла взгляд, какое-то время подумала, но всё же кивнула.

— Покажу.

Другая комната была гостиной — большой и затемнённой. Пианино чёрной громадой стояло здесь у стены и слегка поблёскивало отражённым светом. Машенька присела рядом с махиной, та ощерилась узкими белыми клавишами.

Машенька коснулась их — неуверенно, будто и сама ждала от них подвоха. Молча подумала над чем-то.

— Я не могу вспомнить эту мелодию, — призналась она наконец. — Могу другую.

И вопросительно посмотрела на Лунева. Он кивнул.

Машенька вновь обернулась к пианино, занесла обе руки, снова несмело коснулась клавиш. На этот раз они откликнулись тихим нежным переливом.

Было что-то завораживающее в движении этих тонких пальцев и в том, как с ними в такт возникали и угасали звуки в недрах чёрного механизма. Лунев отошёл чуть в сторону от Машеньки, чтобы увидеть, как она играет, — как если бы она была здесь одна и ни одной живой души вокруг. Тени растений колыхались в углах и запускали в комнату ночной тропический лес.

Машенька немножко склонилась в сторону, и из-под её пальцев вырвалась волна других, громких и мощных звуков, они вскинулись и зазвенели пронзительно, устремляясь в вышину, — и там, в высях, на случайной ноте вдруг замолкли и опали, снова схоронились под клавиши.

Лунев приблизился. Что-то странно влекло его к этой маленькой кукольной фигурке: может, изгиб плеч в неверном свете или звуки пианино, за которыми послушно следовали пальцы, обе руки беззащитно прикованы к белым клавишам — чтоб не нарушить, не потерять мелодию. Это было похоже на то, как билась о его сомкнутые ладони пойманная бабочка, — он помнил, как-то раз. Приблизившись ещё больше, он остановился за спиной у Машеньки — почти вплотную.

Машенька, однако, была поглощена клавишами и его не замечала. Мелодия после взрыва лилась теперь спокойно и наполняла пространство приглушённым уютным светом. Прямо над пианино висело широкое и длинное зеркало, в котором отлично отражалась почти вся комната. Не сразу, но Лунев увидел в ней и себя.

На противоположной стене, прямо над его правым плечом — над левым плечом двойника в зеркале — размещалась картина. Дева Летенция, — разглядел Лунев. Прекрасная в своём последнем танце, будто не сгорала в огне, а возносилась над миром, — она знала, конечно же, знала, что её жертва не напрасна, и смотрела теперь победно и вдохновляюще, словно звала идти за собой. Лунев никогда не любил эту легенду.

Что ему до Летенции! Машенька, кукольная девочка с лунными волосами, была здесь, перед ним, и тянула к себе куда больше. Да, решил Лунев, он хочет это существо себе, неясно зачем, но оно должно быть у него, желательно насовсем.

Где-то за окном, вдалеке отсюда раздалось первое грохотанье фейерверка.

Лунев положил руку на плечо Машеньки. Она отвлеклась от взвившихся звуков, что готовились прянуть сейчас с высоты, и вскинула взгляд — чуть испуганно, но скорее просто с вопросом.

— Я люблю тебя, — сказал он.

Наверно, это называется так.

Глубокие ультрамариновые и пурпурные искры разлетались в небе гигантскими шарами. Совсем мелкие там, наверху, они росли, будто бы тяжелели и надвигались угрожающими гроздьями, готовые обрушиться с высоты на головы. Но, не достигая земли, гасли.

Окрестность озарялась их цветами — одним за другим, по очерёдности, — в промежутках же наступала непривычная после вспышек темнота. Тогда делалось неясно, кто и что теперь вокруг, кто бродит и шепчется за спиной, что за чёрные крылья осенили площадку и всех, кто на ней. А потом снова разрывался цветной шар, и отсвет его падал на землю и стены зданий, на лица, обращённые к небосводу.

В одну из вспышек он заметил, что Георга нет рядом. Мечеслав завертел головой по сторонам: было бы глупо вот так потеряться в толпе.

Нет, Георг был здесь, чуть подальше — у одной из тумб, что огораживали площадку. Он настойчиво звонил кому-то, раз за разом набирая, по-видимому, один и тот же номер. По лицу его вместе с переменчивым светом блуждала тревога.

— Георг? — он подошёл совсем близко, потому что тот зажимал второе ухо рукой и не слышал. — Что случилось?

— До Машеньки не могу дозвониться, — пробормотал Георг. — Не берёт трубку.

Не вполне понимая, в чём дело, Мечеслав нахмурился и пожал плечами:

— Но с ней же этот Лунев? Наверно, всё нормально.

Георг поднял голову, взглянул на него, будто только сейчас увидел. Тихо проговорил:

— У меня плохое предчувствие.

Потом, словно уловив что-то, приобернулся в сторону площадки. Мечеслав поглядел туда же: Ника стояла поодаль и смотрела на них сосредоточенно и спокойно, разве что чуть более напряжённо, чем обычно. Она куталась в плащ, несмотря на довольно тёплый вечер, — возможно, ей действительно было не слишком хорошо — но на этом всё. Следующий шар разлетелся золотыми искрами, и огненное зарево высветило на мгновенье линию скулы, ветер трепал завиток у виска. Ника примирительно прикрыла глаза на секунду, затем развернулась в профиль — как бы пытаясь сохранить в зоне видимости и их двоих, и вспышки фейерверка в небе.

Будто не поддерживай она одна своими мыслями, своим присутствием весь праздник и огни в вышине — они опадут и погаснут. И тогда сгустится полная тьма.

На дне котлована было тихо, лишь поскрипывала едва слышно земля вокруг — или это только казалось…

— Ну так что?

Мартин, подпирающий ограду спусковой платформы, развёл руками:

— До начала той недели они всё равно будут решать. Или ты предлагаешь спуститься туда самим?

— Почему нет.

— Знаешь что, — взвился Мартин, — у тебя уже крыша поехала с этими твоими пещерами и катакомбами. Если не откатят сейчас всё назад, спустимся, куда денемся. Что так рвёшься-то?

— Да ты только рад будешь, если откатят, — проворчал Мечеслав.

— Мне, положим, всё равно. Жду любого внятного ответа. А вот ты, похоже, забыл, что мы метро строим, а не копаемся в своё удовольствие.

— Я помню про метро, — Мечеслав примирительно воздел руки. — Но неужели… Неужели тебе самому не хочется посмотреть, куда эта лестница?

— Ты знаешь, нет, — Мартин покачал головой.

— Там были люди, — Мечеслав присел рядом, на край платформы. — Кто-то же прорубил эти ступеньки. Говорят, туда, под землю, сбегали во времена Виктора, — он перешёл почти на шёпот, заглядывая в глаза напарнику. Должен же он согласиться сейчас, так или иначе. — Они жили там, внизу.

— Жили? — Мартин с любопытством взглянул на него.

— Говорят.

— Погоди, покажу кое-что…

Он выпрямился, поискал по карманам, затем с видом фокусника, чей трюк удался, выхватил и подбросил на ладони что-то маленькое.

— Видел?

— Что это? — не понял Мечеслав.

— Кости.

— Чьи?

Мартин как-то странно усмехнулся:

— Ну, может, и животных, конечно, я не специалист…

Он замолк и в упор уставился на Мечеслава — кажется, не собираясь говорить ничего более.

— Ну, даже если так, — Мечеслав посмотрел на осколки, ещё раз оглянулся на вход в штольню. — Чем это мешает спуститься.

— Тааак. Ладно, — Мартин метнулся к штольне, затормозил на полпути. — Вставай тогда и пошли. Ты был там хоть раз, в самом конце? Не у заграждений, я имею в виду, а там, у самой лестницы? Нет? Ну так идём, покажу, — и, видя, что Мечеслав медлит, потащил его за руку. — Давай, давай, пошли.

Миновав короткий тоннель, они остановились у входа в пещеру. Укрепления здесь заканчивались, дальше со всех сторон нависала только нетронутая порода. Оттуда, из черноты доносился тонкий, чуть слышный свист — ветер?

Мартин сунул ему в руку фонарь.

— Вот сюда вставай, — он протащил Мечеслава за ограждения, сам чуть подался в сторону, освобождая ему место. — Ну как? Ничего не навевает?

Да он не на шутку напуган, с удивлением понял Мечеслав. Потому и встал вот так в сторонке и фонарь отдал потому же.

Мечеслав всмотрелся в раскрытый зев пещеры. Света хватало совсем ненамного, дальше всё тонуло в черноте. Оттуда несло холодом и сыростью.

— А что это должно навевать? — поинтересовался он.

— Это могила, — проговорил Мартин. — Большая общая могила. И у меня нет ни малейшего желания её разделять.

Через секунду его голос донёсся уже сверху, от входа в штольню, и куда более уверенно:

— Но ты как хочешь!

Засмотревшись в черноту, Мечеслав не сразу смог оторваться от неё и заметить, что напарник уже не рядом.

— Мартин! — кинул он вслед. — Ну что ты как девочка!

Ответа не последовало. Бесполезно: если уж Мартин упрётся, его бронепоездом не сдвинешь.

Он вздохнул, поднял фонарь. В свете выступили ступеньки, ведущие вниз, в глубины.

Похоже, и в самом деле придётся идти одному.

Фонарь оказался тяжелее, чем ему думалось. И идти пришлось дольше.

Ступени стлались под ногами — всё ниже, и ниже, и ниже, бесконечная исщерблённая дорожка. Пятно света порой задевало стены, и тогда было видно, как их поело время. Сто лет или, может быть, больше — пятьсот, целая тысяча… Разум не хотел думать о таких величинах.

С какого-то момента на стенах начали появляться рисунки — лица людей, очертания предметов… Они были выведены неяркой, но, видно, очень въедливой краской, раз до сих пор сохранили свою чёткость. Рыжеватый, голубоватый, белый… Да это же колода Терры, вдруг понял Мечеслав. Некоторые изображения были хорошо узнаваемы: например, танцовщица, жрица огня, изогнувшаяся между двух колонн храма. Другие он видел впервые — наверно, это из тех, неизвестных карт, ведь часть колоды по легенде была утеряна. Он остановился на минуту перед рисунком: темноволосая королева сидела на высоком торжественном троне, плечи её укутывала мантия из крысиных шкурок. Ещё чуть дальше — но туда лишь краешком добрался свет фонаря — Часовая башня обрушивалась с высоты на большой прозрачный шар с контурами материков на хрупкой поверхности.

Странно было видеть их: никем не виденные прежде, возможно — как часто думалось — и вовсе не существовавшие в действительности. На протяжении веков они смотрели с этих стен в своём первозданном виде, как-то помимо наземных легенд и хроник, сами для себя — с тех пор как мастер, чьё имя не донесла история, начертал их здесь.

Где-то выше, в отдалении не очень громко, но различимо пророкотало. Он замер и прислушался, но звук уже затих.

Хотелось бы надеяться, что это не обвал. Потому что если там, наверху, завалило вход, то ведь сюда могут и не прокопаться. И случись так, случись что-то с ним тут, в подземельях, никто к нему не придёт и не поможет — некому. Только глухая земля и пустые тоннели.

Впервые он задумался о том, что может умереть. Не где-нибудь там, в абстрактном будущем, а здесь, сейчас — на полном серьёзе.

Думать об этом было неприятно, ещё неприятнее — что, возможно, уже ничего нельзя сделать. Поскольку других вариантов не оставалось, он снова поднял фонарь и продолжил спуск.

Рисунки теперь стали темнее, смотрелись менее отчётливо. Может быть, воздух на глубине не шёл им на пользу. А может, это фонарь светил слабее. Они ведь шли уже, наверно, несколько часов кряду…

Наверху, на изгибе свода промелькнул ещё один, гигантский, рисунок — черношёрстный зверь обвивал себя длинным тонким хвостом, — но тут Мечеслав всё же споткнулся и выронил фонарь. Тот со звоном и грохотом скатился по оставшимся ступенькам и откатился прочь по ровному полу внизу. Мечеслав рванулся следом: лампа по-прежнему светила, хотя совсем слабо. В этом свете ещё увиделось, как фонарь накрыла мохнатая чёрная лапа — или это была бахрома шали? — а потом всё погасло.

И почти сразу же включилось другое свечение. Нездешнее, оно не было из мира людей — призрачное, зеленоватое, в нём отчётливо проступали дальние очертания пещеры и хоровод теней не стенах, бесконечное шествие древнего торжественного обряда. Откуда шло свечение — из глубин других пещер или из какого-то ещё, невидимого глазу источника, — этого было не понять. Да, пожалуй, и не требовалось этого понимать.

Ведь он уже оказывался здесь. Но только Мечеслав успел подумать, как кто-то произнёс без слов:

Ну что, всё-таки пришёл? Что увидеть хотел?

Мечеслав вздрогнул и завертел головой. Странный это был голос… Нет, это не был голос, ни звука не прозвучало в воздухе, но кто-то всё же говорил: то ли мужчина, то ли женщина, а может, и вовсе диковинный неслыханный зверь.

«С-себе на уме пришёл, — прошелестели тени. — Он с-себе на уме…»

Он подался назад — наверно, совсем не следовало тревожить обитателей этих недр, — но лестницы не было за ним. Исчезла куда-то.

«Пришшёл подсмотреть…»

«Пришшёл выведать…»

«Разболтааает…»

Да ладно вам, — прервал голос, и в нём проблеснула ирония. — Он фонарь удержать не смог.

Что-то скользнуло к Мечеславу — что-то тёмное, изящное, довольно большое, но ускользающее от взора.

Было бы забавно, приди ты на век позже, — шерстяное кольцо обвило его, не касаясь, вернулось на место. — Ну, так что ты принёс?

— Принёс? — повторил Мечеслав.

Что-нибудь интересное или вкусное. Ну хотя бы красивое, — оно помолчало. — Как? Ты ничего не принёс? Зачем тогда пришёл? Мне сожрать тебя, как бабочку?

— Как бабочку не надо, — поспешно вставил Мечеслав. На всякий случай уточнил. — И вообще не надо, если можно.

Беззвучный смех прокатился по пещере, заметался в нишах и выступах свода. Тени зашипели и двинулись было к Мечеславу, но тут же прянули обратно, стоило голосу заговорить.

Допустим, я скажу, что можно. Но зачем же ты пришёл сюда? Не полениться преодолеть столько ступенек, пройти лестницу до конца… Никто не будет заниматься этим просто так, без цели, ничего не ожидая в финале. Кого ты думал здесь встретить?

— Тебя, — ответил Мечеслав. Он понял, с кем говорит.

Меня, — повторил голос, как бы оценивая ответ и смакуя его на вкус.

И как тебе… — оно чуть усмехнулось. — Как тебе я?

Грациозно выгнувшись, оно стояло в нескольких шагах от Мечеслава — прекрасно зная, что он его не видит. Только рябь в воздухе обещала порой дать слегка разглядеть, но не выполняла обещание.

Никак, — после долгого обоюдного молчания констатировало оно.

— Я не знаю, — пробормотал он только. — Я всё пытался понять и искал, много — я всегда ищу, и вот сейчас я помню, как тебя зовут, но кто ты… Нет, я не знаю, кто ты.

Зато я прекрасно знаю, кто ты.

Голос чуть заметно переменился — от него повеяло мглистым холодом. Тот, кто этим голосом обладал, легко обогнул Мечеслава, остановился у него за спиной. Этого не было видно: лишь слегка сдавило затылок, и ещё, если прислушаться, можно было уловить покалывающий запах духов, тёмный и тёплый.

Просто человек — глупый, слабенький человечек — как все люди. Разве мог он что-то здесь разузнать, когда и захотеть чего-то толком не может. Впрочем, не худший из людей, даже получше многих… только что очень наивный. Невозможно прямо-таки наивный.

Оно обогнуло Мечеслава с другой стороны, слегка задев его бахромой, и теперь с расстояния большого шага поглядывало искоса.

Так что? Всё ещё хочешь увидеть?

Тени уходили в анфилады бесконечными вереницами и, казалось, тихо пели. Красивое и печальное это песнопение разливалось под сводами пещер, хотя ухо не слышало его. Где-то там, в далёких коридорах, за зеленоватым свечением должен был завершиться их важный ритуал — обряд и представление века.

Мечеслав невольно повёл плечами: пробрало морозцем.

— А я могу отказаться?

Это лучшее, что ты можешь сделать. Ты и так в этот раз зашёл слишком далеко.

— И что, ты меня отпустишь?

Отпущу. Зачем ты мне здесь. Лестница прямо за тобой, два шага назад.

Мечеслав попятился и действительно почти сразу обнаружил лестницу, её старые стёртые ступеньки. И как не мог найти её раньше…

Он начал было подниматься, но на второй или третьей ступеньке остановился и неуверенно оглянулся.

Ну, что ещё?

— Там, наверху может быть обвал, — пробормотал он.

Нет там обвала.

— Он, наверно, случится, пока я буду подниматься. Да?

Что-то вроде беззвучного смешка заискрилось в потёмках.

Думаешь, я специально даю тебе уйти, чтоб в последний момент перекрыть дорогу?

— Как вариант, — предположил Мечеслав.

Если меня сильно разозлить, я перегрызаю горло. А удерживать насильно — не в моих привычках. Особенно когда речь о таких дурачках, как ты.

Что-то слегка покачивалось вместе с воздухом подземелья и, казалось, могло вот-вот сойтись в силуэт — или это рябило в глазах от уходящих теней?..

Иди, на поверхности тебя уже ждут. Фонарь, если не возражаешь, оставлю себе. На память о встрече.

— Но… — он только вспомнил о фонаре. — Там темно… Боюсь, без света я заблужусь.

Заблудишься, идя по прямой? — голос насмешливо фыркнул. — Хотя да, от людей всего можно ожидать, — насмешка его вмиг сменилась серьёзностью. — Не заблудишься. Я дам тебе проводников.

И тут же миллионы огоньков выплыли из глубин, будто много-много маленьких свечек вспыхнуло вдруг в ночи. Снова и снова появлялись они из-под низких сводов пещер и один за другим уходили наверх, мимо старых выщербленных ступеней, мимо хмурых, расписанных краской стен, и нарисованные лица провожали их нарисованными глазами.

— Кто они? — спросил Мечеслав.

Поверь, тебе лучше не знать.

Те, что на самом верху, терялись из вида, и на место их приходили другие — целая река, бесконечный поток плывущих огней, всё выше и выше, наверно, к самому небу.

Просто иди. Всё с тобой будет нормально.

Сдержанная отстранённая печаль колыхнулась в темноте, скользнула напоследок лапкой по плечу и оставила Мечеслава.

Осторожно он двинулся по лестнице, несколько раз ещё оглянулся со ступенек, но там, внизу, было уже ничего не различить. Тогда он стал смотреть наверх.

И, пока он шёл, безмолвные и неназванные огоньки по обе стороны освещали ему путь.

Он сидел на кровати, застланной клетчатым шерстяным пледом.

Тихий субботний день разливался снаружи. С улицы через приоткрытое окно доносилась музыка.

В этом районе всегда было спокойно.

В который раз лениво, совсем неумело подумалось, сон или нет. Если бы он помнил, как проснулся…

Если бы он помнил хотя бы остаток того дня: ведь добрался же он как-то от Железнистой долины до общежития, коль был сейчас здесь. Вспоминалось, но очень смутно… Кажется, ехал на трамвае. И, возможно, даже снова видел ту девушку с чёрными пружинками-волосами. Нет, не ту. Просто похожую, но абсолютно обычную человеческую девушку — наверно, одну из горожанок.

Или и это тоже приснилось?

Надо бы спросить Мартина. По крайней мере, предшествующий их разговор он должен помнить, если тот был взаправду.

Но чем-то не нравилась эта затея, чем-то отталкивала от себя. Будто кто-то, легонько хлопнув по плечу, говорил: «Брось. Не надо».

Под окном проехала машина, остановилась неподалёку, у соседнего подъезда. Хлопнули её двери, слышно было, что наружу высыпало много людей, раздались их громкие и недовольные голоса. Он вслушался было, чтобы понять, о чём они, но в этот же момент зазвонил телефон.

Мечеслав снял трубку.

— Да?

И с облегчением — сам не зная отчего — услышал голос Мартина.

— С северо-запада отзвонились, — сказал тот. — Собрались, видать, пораньше. Решили всё закрывать.

— Что — «всё»? — не сразу сообразил Мечеслав.

— Весь проект. Не будем ничего прокладывать, короче.

— Аа…

— Сказали, ландшафт неподходящий, будем прорываться — может всё поехать и рухнуть в тартарары.

— Вот как.

— Ну, это они так сказали, — повторил Мартин. — Что там на деле, и какие у них причины… Ну, ты сам понимаешь.

От последних слов повеяло мгновенно пробежавшим холодком, и Мечеслав не смог озвучить вопрос. Пока он соображал, как бы половчее уточнить, что имелось в виду и кто из них что понимает (или думает, что понимает), Мартин крикнул:

— Алло, алло! Слава!

— Да-да, я здесь. Просто задумался.

— Я надеюсь, ты не собираешься подбивать рабочих на забастовку, чтоб нам разрешили копаться дальше?

В голосе Мартина послышались хорошо знакомые язвительные нотки, и от этого почему-то сразу стало легче.

— Не настолько же у меня поехала крыша, — улыбнулся Мечеслав.

— Вот и чудненько, — протянул Мартин. — Тем более нас перебрасывают на другой проект.

— Обоих на один?

— Ну естественно!

Естественно, М и М, неразлучная парочка… Мечеслав снова невольно улыбнулся.

— А что за проект такой? Не сказали?

— У нас же, на северо-западе. В подробности не посвящали пока, тоже что-то очень важное, даже поважнее метро. Прямо-таки просили выдвигаться первым поездом, все издержки, сказали, берут на себя.

— Даже так…

Наверно, молчание затянулось, потому что Мартин вновь повысил голос:

— Алло, Слава! Точно нормально всё?

— Да, конечно. Когда поезд?

Утром воскресенья на вокзале было хоть и людно, но спокойно, без лишней суеты. Кто-то, услышав, что объявили его поезд, шёл к платформам, другие тихо переговаривались здесь, за высокими круглыми столиками небольшого кафе.

Мечеслав уже взял билет, но отправляться предстояло только вечером. Его же теперь охватила чуть капризная созерцательная ленца, свойственная человеку, от которого ничего более не требуется. Поэтому, прихватив по пути газету, он стоял у одного из крайних столиков — тех, что почти на улице, — и не спеша допивал кофе в маленькой чашке из нержавейки. Пожалуй, сам кофе не очень, бывает и получше, но ему понравилось, как сделана эта чашка: крепче, чем из стекла или фарфора, и удобнее, чем пластиковый стаканчик. К тому же почти не нагревается. Мечеслав развернул газету.

На первых полосах было всё больше про всяких важных персон на верхах. Вот, пожалуйста — отстранили председателя парламента, по-честному, большинством голосов. Сказали, что не справляется. Взамен, правда, никого не выбрали, потому что так и не смогли договориться, только устроили драку, после чего часть ушла выражать свой протест на крышу, другая же часть объявила себя серьёзными людьми, которые решают проблемы внутри помещения. Мечеслав даже усмехнулся, хотя мало что понимал во всём этом: как дети, право слово.

Он отлистал газету ближе к концу. Так, а что это у нас тут пишут под старой фотографией с дирижаблем? Никак ещё один проект масштаба субмарины А-114…

Точно: как раз на северо-западе планируют наладить производство дирижаблей. Пока готово несколько пробных моделей, но если всё пойдёт как надо, то они будут поставлены на поток, а это откроет новую веху в деле воздухоплавания. Уж не на этот ли проект собираются перебросить их с Мартином? Едва ли, конечно, но если вдруг так… то так было бы просто чудесно. Автор статьи — неведомый собрат Мечеслава по духу — считал, что с распространением самолётов и хеликоптеров дирижабли вовсе не стали случайной страницей истории и могут по праву занимать свою, совершенно особую нишу. Вот, например…

Он погрузился в чтение и даже забыл про кофе, но тут звонкий голос окликнул его:

— Дядя Слава!

Он сбился, поднял голову.

— Машенька! — светловолосая девушка подлетела к нему, он обнял её одной рукой. — Ты здесь откуда? Проводить пришла?

Та смущённо кивнула.

— Папа сказал, вы уезжаете сегодня.

— Да вот, приходится, — улыбнулся Мечеслав. — Труба зовёт.

Думал он в это время о том, при каких обстоятельствах они с братом виделись последний раз: о фейерверке, Нике и том загадочном телефонном неразговоре.

— Как ты? Всё нормально? — осведомился он. (Осторожнее. Не лезть, куда не надо).

— Да, всё хорошо, — вид у неё и вправду был радостный. Даже как-то уж слишком сияли глаза. Он не стал спрашивать почему. (Возможно, стоило лучше спросить Георга, он-то должен знать, если что, но Георга тут не было).

— А что сам папа? — поинтересовался Мечеслав. — Не захотел прийти?

— Он работает, — несколько виновато ответила Машенька.

— В воскресенье?

Она кивнула:

— Он сказал, у них там что-то срочное и очень много, нужно всё успеть до понедельника.

— Ясно…

Чего и следовало ожидать от Георга, — подумал он без всякого удивления. Всё-таки загонит себя когда-нибудь. Вспомнилось вдруг, что надо было у него спросить ещё про что-то, тоже очень важное, но что… Абсолютно вылетело из головы.

— Передай, чтоб берёг себя, — проговорил он только и тихо рассмеялся. — Он вам ещё понадобится.

Машенька улыбнулась:

— Хорошо!

Когда она, случайно взглянув на вокзальные часы, заторопилась, наскоро распрощалась и собралась идти, Мечеслав пробормотал:

— И ты тоже.

Машенька обернулась:

— Что?

— Береги себя. Тоже.

Она распахнула глаза в каком-то совсем детском удивлении, медленно кивнула:

— Хорошо, дядя Слава.

Он проследовал за ней взглядом. Миновав кирпичную арку («Приветствуем сюда входящих»), Машенька делалась всё меньше и меньше, почти уже кукольной, пока не скрылась наконец среди толпящихся у придорожной остановки.

Тогда только Мечеслав отвернулся и оглядел почти пустой столик. Допил из нержавейки кофе.

Теперь и у меня плохое предчувствие, — подумалось ему.

Впрочем, кому какое дело до предчувствий.

Несколько часов оставалось до отправления поезда, и Мечеслав сидел в своей — почти уже не своей — комнате общежития. Все вещи были сложены, и всё, что можно убрать, — убрано, и помещение стало теперь непривычно пустым. Только горел ещё настольный светильник (Мечеслав не стал в последний раз зажигать люстру, когда стемнело), да «Энциклопедия истории Ринордийска» была открыта на случайной странице: надо же занять чем-то оставшееся время. Откуда-то из-за стены, может быть, с верхнего этажа, доносилась лёгкая, чуть меланхоличная мелодия пианино. Красивый женский голос подпевал ей.

Выцветшие слова на жёлтых страницах мелькали перед глазами:

«…Так же, как и бабочка, свеча или просто маленький огонёк увязывается поверьями с символикой души и вообще человеческой жизни — с той разницей, что свечка символизирует всё лучшее, всё самое яркое, что есть в этой душе, то, чем она живёт и к чему стремится. В этом контексте становятся понятны образы потухшей свечи и негаснущего пламени. Не так легко объяснить традицию «ночной реки» — обряд, представляющийся в виде миллионов отдельных…»

Внезапные хлопанье и трепет сбоку отвлекли его. Большая сероватая бабочка забилась под абажуром лампы. Кажется, она не могла выбраться. Мечеслав мигом вскочил.

— Дурочка!

Он погасил светильник, через секунду включил верхний свет и поискал взглядом бабочку. Она была здесь же, на столе, ещё живая, но, видимо, сказался жар лампы: бабочка неловко ползла по столу, то в одном, то в другом направлении, и даже не пыталась взлететь. Впрочем, повреждений заметно не было. Может, придёт в себя потихоньку…

Мечеслав кинул взгляд на часы: уже почти пора выходить. Но не оставлять же её тут, в пустой комнате, где и еды нет.

Прикинув, что брать за крылья её не стоит, Мечеслав накрыл бабочку ладонью и аккуратно отодвинул к краю стола, где осторожно просунул снизу вторую ладонь.

Решив, наверно, что попала в западню, она забилась в узком замкнутом пространстве. Мечеслав даже испугался, что она переломает себе крылья.

— Тише ты, — проговорил он. — Я тебя выпустить хочу.

К счастью, окно было незаперто, оставалось только подвинуть створку локтем. Он высунул руки наружу и вскинул кверху, одновременно раскрыв ладони.

Бабочка выпорхнула — наверно, свежий вечерний воздух привёл её в чувство — и резво помчалась прочь, туда, где за силуэтами деревьев и домов алела полоска заката.

Мечеслав улыбнулся вслед. Ему вдруг стало легко и спокойно — будто так же, как он отпустил бабочку, отпускали сейчас и его самого.

Вдалеке послышался паровозный гудок.

ноябрь 2015 — март 2016