Дети

Глава 2.

1.

Инга, будучи девушкой, злоупотреблявшей наркотиками, родила меня от одного из своих многочисленных дружков. Она никогда не говорила со мной об отце. А что она могла мне о нём рассказать? Думаю, она и сама не знала, кем был тот парень, семя которого, проникнув в её яйцеклетку, зародило в ней новую жизнь. Инга и после моего рождения не перестала вести беспорядочный половые связи с сомнительными типами. Она приводила в нашу комнату в общаге разных представителей мужского пола, которые надолго не задерживались в ней. Конечно, будучи совсем маленьким, я не понимал, что начинало происходить за ширмой после того, как меня укладывали в мою маленькую кровать. Однако всё это не могло долго выходить за рамки моего понимания, и я рано узнал, что такое секс. Наверное, из-за того, что узнал я о нём таким вот образом, он не вызывает у меня интереса. Я никогда не хотел проделывать с людьми того, что делали эти многочисленные пьяные и обдолбаные разнообразными препаратами мужчины с моей мамой. Порой, когда я вставал с уже ставшей для меня слишком маленькой кровати, дабы сходить в туалет, я проходил мимо кровати мамы и видел, как мужчины словно вбивали в неё что-то, напрягая ягодицы. Мама при этом тихо стонала, как я тогда думал, от испытываемой боли. Я не понимал, зачем она терпела всё это и так часто… И от разных мужчин. Иногда она и сама издевалась над собой, садясь на мужчину сверху и насаживаясь на член, из которого у людей вытекает моча. Обучаясь в школе позднее, я уже узнал о смысле всего этого процесса и о том, что из члена вытекает не только моча, и что именно после такого акта я зародился в утробе Инги. А однажды случайно подслушал разговор старшеклассников и понял, что во время совокупления участники процесса не испытывают боли.

Некоторые из мужчин мамы даже пытались со мной наладить приятельские отношения, хотя сами понимали, что долго вбивать свой член в Ингу они не будут. Думаю, они как-то хотели компенсировать то, что я слышал, а порой и видел, происходящее за ширмой.

Инга уверяла меня, что завязала с наркотиками, как только узнала, что беременна. Я не всегда понимал, зачем она мне об этом говорит, я ведь именно от неё узнал о том, что она их принимала до моего рождения. Иногда, вспоминая о Инге, я начинаю её ненавидеть за всё, что она мне говорила, и что делала при мне со всеми этими ти́пам. Прежде чем уложить меня спать, чтобы совокупиться с мужчиной, мама с этим мужчиной употребляла много алкоголя. Я, конечно, при этом присутствовал и наблюдал за изменениями в поведении взрослых, вызванных принятым алкоголем. Иногда в гости к нам приходили несколько мужчин сразу, некоторые из них с такими же, как и Инга, легкомысленными женщинами, среди ночи, изрядно влив в себя спиртное, они расходились, а у нас остался один из мужчин. Иногда гости, видимо не вмещая в свои организмы столько выпитого, изрыгали из себя эти излишки в раковину, установленную у входа в комнату. Зрелище не из приятных, конечно, а запах вызывал во мне рвотные позывы. В такие моменты мне хотелось присоединиться к гостю, корчившемуся над раковиной.

Как-то субботним утром, когда не надо было идти в школу, и мы с мамой могли себе позволить встать с постели не по будильнику, я проснулся и на цыпочках прошёл к холодильнику. Инга ещё спала, и её очередной приятель тоже. Холодильник стоял в нашей комнате, так как соседи могли бы использовать наши и так немногочисленные и не самые разнообразные продукты питания в своих целях, если бы он — холодильник — находился в общей кухне. Холодильник не занимал много места, так как был низкий и маленький. Он был очень старый, в некоторых местах начинал ржаветь и от того, что не закрывался плотно, сильно намерзал внутри. Чтобы его открыть, необходимо было приложить немало усилий, а я рос хилым ребёнком, поэтому по возможности просил взрослых достать нужный мне продукт из него.

Проснувшись, я ощутил непреодолимое чувство голода, а так как мама с очередным мужчиной спали, и я не имел желания их будить, мне пришлось пытаться открыть холодильник своими силами. Я проделывал это не раз, конечно, однако это всегда было тяжело и не получалось у меня с первого раза. Попытки открыть холодильник не были такими бесшумными, как мне хотелось бы, и, видимо, из-за них мужчина Инги увидел, что я, после того как мои попытки открыть холодильник увенчались успехом, достал из морозилки, дверцы у которой не было, кусок сырой свинины, отрезал от него небольшой ломтик и с аппетитом съел его.

Маминого приятеля сначала забавляла моя борьба с дверью холодильника, возможно, поэтому он даже не встал, дабы оказать мне помощь, а неподвижно наблюдал за мной, чего я, к великому сожалению, не заметил сразу. Но, когда он увидел отпрыска Инги, поедающего сырое мясо, он не смог сдержаться и, одновременно надевая штаны и извергая из своего рта с черными зубами ругательства в мой адрес, проявлял явное желание покинуть нашу комнату.

Инга, позволившая себе изрядно напиться накануне, так как в субботу утром не было необходимости собирать меня в школу, даже не проснулась от шума, заполнявшего нашу тихую комнату.

Конечно, больше этот тип не посещал маму, несмотря на то, что он у нас задержался на больший срок, ежели остальные мамины приятели. До случившегося он жил с нами несколько месяцев. Инга не понимала, в чём дело, звонила ему, а он не поднимал трубку, писала смс, на которые он упорно не отвечал. Я даже начал верить, что мама испытывала к этому типу что-то большее, чем к остальным мужчинам, вбивающих в неё свои члены, и при этом не мог её успокоить и рассказать, что в сложившемся виноват только я. Инга напивалась вечерами и спрашивала меня, что она сделала не так. Сокрушалась, а потом обнимала меня, прижимала мою голову к своей груди и говорила, что ни один мужчина не займёт в её разбитом сердце столько места, сколько занимаю я. Я жалел её, но не мог сознаться в своей вине… Инга не должна была знать о моём пристрастии к сырому мясу, это испугало бы её, и она перестала бы меня так любить, как любила. В такие минуты моё сердце разрывалось. Чувство стыда смешивалось со страхом остаться без Инги, ведь какой бы она не была, она была женщиной, из чрева которой я появился на свет, единственным человеком, которому я был нужен.

В тот период мужчины не приходили к Инге, видимо, она их попросту не приглашала. Около месяца она, вернувшись с работы, сидела на кровати в одиночестве и пила дешёвую водку. Я молча наблюдал, как Инга страдает из-за отсутствия своего приятеля и непонимания причин данного отсутствия, а я даже не помню, как его зовут. Хотя, ничего удивительного в этом нет, чаще всего Инга называла, посещавших её детородный орган мужчин, всякими видами животных — козёл, баран, пёс, или попросту обзывала уродом или мудаком. Я бы не мог понять, почему мужчины терпят подобное обращение с ними, если бы они сами Ингу называли по имени. Чаще всего они обращались к ней, используя такие ругательства, как шлюха, корова и тому подобное.

Порой грубость маминых мужиков не ограничивалась оскорбительным обращением к ней. Некоторые из её типов прикладывали руку не только к бутылке, но и к её телу и лицу. Однажды мужик, которого Инга чаще всего называла Грег (думаю, это было не настоящее его имя, а прозвище, полученное от приятелей), изрядно надравшись дешёвым алкоголем вместе с моей материю, очень громко и экспрессивно высказывался о том, что его уволили с работы из-за того самого дешёвого алкоголя, который, видимо, несколько лет подряд не выходил из его организма. Грег использовал все возможные матерные слова и выражения в адрес своих уже бывших работодателей, периодически сопровождая свои слова ударами кулаком по итак еле дышащему столу в нашей комнате, за которым мама всегда сидела со своими собутыльниками, приятелями и ти́пами, вгоняющими свои члены в неё. Когда все матерные слова, извергающиеся Грегом, иссякли, а удары по столу перестали его — Грега, удовлетворять, он решил переключиться на лицо Инги. Думаю, Грег и ранее хотел переключиться от стола на мою мать, но та не давала ему повода, пока не сказала:

— Да, чего ты так возмущаешься, Грег?! Ты посмотри на себя! На работу ни разу за полгода работы не пришёл трезвым! Удивляюсь, почему они вообще тебя взяли на работу! — Инга говорила сиплым голосом женщины, лёгкие которой сплошь состояли из табачного дыма.

— Что ты, сука, говоришь?!

Грег ударил мою мать по лицу лёгким взмахом руки, оставив на её щеке след от некогда крепкой мужской ладони. Потом он схватил её за волосы и потащил к зеркалу, которое висело в небольшой прихожей у входной двери. На полу прихожей стояла кучу старой обуви матери, в основном это были туфли мамы на скошенных шпильках со стёртыми набойками, под зеркалом была оборудована полка со всякими женскими принадлежностями — косметикой, дешёвыми духами, лаками и прочей дребеденью. Грег волок Ингу по комнате к зеркалу, мама перебирала ногами и уже в прихожей споткнулась о небрежно оставленные ботинки Грега, покрытые грязью и с прилипшим к подошве бычком от скуренной сигареты, но упасть Инге Грег не позволил, крепко держав её голову за грязные осветлённые волосы с отросшими корнями.

— Посмотри на себя сама, блядь! — кричал он и тыкал лицо Инги в зеркало так, что она даже при всём желании не смогла разглядеть всё своё уродство и невежество, — ты выглядишь, как пропитая шлюха!

После этих слов Грег выпустил мамины волосы из своих рук, отчего Инга упала на полку со своими принадлежностями, с помощью которых мама пытается приводить себя в порядок по утрам, дабы в более-менее презентабельном виде явиться на работу. Мама сильно ударилась об полку, та в свою очередь сломалась, а косметика и прочие штуки разлетелись по прихожей, испуская свои запахи. Пудра рассыпалась, испачкав мамины любимые туфли, а флакон с духами с грохотом закатился в середину комнаты.

Инга сначала закричала от полученной боли из-за удара, а потом разрыдалась, продолжая верхней своей частью лежать на сломанной полке, а нижней на своей обуви.

Я, забившись в угол своей кровати за ширмой, боялся подать хоть какой-то знак своего существования. Я боялся, что Грег и меня ударит, а на тот момент меня уже били в школе, и этого хватало с лихвой. Я не думал, что как единственный сын Инги и как её главный мужчина и защитник, должен был вступиться за мать и, хотя бы попытаться остановить Грега. Я только сидел, затаив дыхание, и ждал, когда это всё кончится.

Сквозь всхлипывания мать смогла прокричать Грегу:

— Пошёл прочь, ублюдок!

Что Грег и сделал.

Когда мужчина покинул нашу комнату, я ещё долго не выходил из-за ширмы, а мама продолжала лежать в груде своих туалетных принадлежностей и обуви…

На этом рассказ Антона прервался. Он задумался примерно на минуту, будто снова прочувствовал всё происходящее с ним тогда, когда он был ребёнком распутной женщины, для которой пьянки и мужчины, даже не сами мужчины, а секс с ними, были важней, чем собственный отпрыск. Она прочувствовала всю боль, недремлющую до сих пор в душе её подзащитного, боль, полученную в детстве от равнодушия матери, несмотря на проявления, казалось бы, любви и нежности в периоды её одиночества и, конечно же, в состоянии алкогольного опьянения.

Говорить Антон начал резко тогда, когда она этого не ожидала. Будто восковая фигура человека, переживающего боль воспоминаний, зашевелилась и наполнилась жизнью. И продолжил Антон свой рассказ совсем не с того места, на котором закончил. Он углубился в ещё дальше в прошлое.

Родился я недоношенным… Рос самым слабым, худым и высоким ребенком во дворе, поэтому меня прозвали шваброидом. Хотя чаще называли недоноском. Ведь для соседских детей не было тайной то, что в утробе матери я пробыл меньший положенного природой срок. Мама со мной долго пробыла в палате роддома, мне поддерживали жизнь в инкубаторе, а Инга страдала от недостатка алкоголя и никотина в её уже слабом организме. Наркотической ломки у неё не должно было быть, ведь она с ними завязала, как только узнала о том, что в её чреве зародилась новая жизнь…

Узнала Инга о том, что беременна слишком поздно для того, чтобы можно было сделать аборт и избавиться от нежеланного чада. А решиться на искусственные роды она не смогла, так как это уже нельзя было скрыть от её бабушки, которая и заподозрила беременность своей непутёвой внучки.

— Инга, ты что ли поправилась? — начала подозревать бабка неладное.

— Нет, — отвечала Инга, как всегда проявляя всеми нотками в голосе нежелание говорить с бабушкой.

У них были плохие отношения… Да, и какие могут быть отношения у молодой наркоманки, кочующей от одной беспорядочной связи к другой, и её бабушки, которая вынуждена наблюдать падение этой внучки на дно. Бабушка в силу отсутствия авторитета не могла повлиять на жизнь Инги, а Инга делала всё для того, чтобы авторитет бабушки не имел возможности зародиться в их совместной жизни.

Когда появляющаяся полнота Инги начала формироваться в области живота, бабушка уже была уверена в том, что в организме её внучки-шлюхи начал жизнь будущий правнук.

— Я избавлюсь от него! — кричала Инга, когда бабуля указала ей на данную проблему.

— Только посмей! Я выгоню тебя к чертям! — таким же криком отвечала бабушка Инге.

То ли некогда существующий авторитет бабушки, то ли боязнь остаться на улице без крыши над головой и денег, которые Инга порой вытаскивали из бабушкиной заначки, повлияли на решение Инги. С амфитаминами, травкой и прочей дрянью было покончено. Инга больше проводила дома в своей комнате, пила пиво и курила в форточку крепкие дешёвые сигареты, от которых отказаться было выше её сил. Да, и смысла завязывать с алкоголем и табаком уже особого и не было, ведь половину беременности Инга, помимо этих веществ, принимала наркотики, не подозревая, что я уже был в её зависимом от дряни организме.

— И как ты могла не заметить того, что беременна, Инга? — спрашивали её подруги, когда узнавали новость об этом.

— Стоп! — она остановила рассказа Антона, — мы с Вами договорились, что Вы будите говорить правду, а сейчас Вы рассказываете те вещи, о которых не можете знать наверняка, ибо в момент излагаемых Вами, Антон, событий Вы были… хм… в утробе матери. Изложение данной истории становится не исповедью преступника, а историей, придуманной Вами, на которую я трачу своё время, которое я могла бы потратить на людей, оплачивающих это самое моё время.

Антон застеснялся, будто его застали за чем-то непристойным.

— Всё, что я говорю… — запнулся он, — это всё не ложь, не мои выдумки. Мать рассказывала мне сама об этом. Не знаю, по каким причинам она хотела, чтобы я знал, как проходила её беременность. Может быть, она хотела дать мне понять, насколько я был не желанным ребёнком, дабы подчеркнуть свою любовь ко мне, которую она порой проявляла, несмотря на то, что рождения моего не хотела, а избавиться от меня она не могла сначала потому, что обнаружила беременность слишком поздно для аборта, а потом бабушка не позволила меня отдать в приют.

Она поверила в его доводы. Поверила не только, потому что они были логичны, но и так как за годы опыта работы с людьми, а зачастую с преступившими закон, научилась отличать правду от лжи, излагаемую ими. Антон не врал. За время общения со своим подзащитным она поняла, что он не умел скрывать свои эмоции, что в данной ситуации было ей на руку, а в ходе дела и судебных разбирательств могло отрицательно сказаться на судьбе Антона.

— Хорошо, продолжайте, — коротко попросила она.

— Прежде чем продолжить, я хотел бы спросить Вас, — Антон запнулся, снова стесняясь чего-то, — почему Вы не берёте с меня оплату за юридическую помощь?

— Потому, что у Вас их нет, — коротко ответила она.

— Да, — потупил взгляд Антон, — но мне же государство предоставило бесплатного адвоката…

— Который не сможет Вас защитить, — перебила обвиняемого она.

— Меня сложно защитить. Я совершал ужасные вещи…

— Я знаю. А ещё много улик, которые подтверждают Вашу виновность, Антон, но мы постараемся сделать всё так, чтобы Вас упекли не в тюрьму, где Вам не выжить, а в больницу, где смогут излечить от… недуга или хотя бы постараются смочь излечить.

— Не думаю, что меня можно вылечить. То, что я делаю… Это необходимо мне, я не выживу без этого, поэтому мне всё равно, где подыхать.

Антон был разбит.

— Антон, — она заглянула в глаза преступнику с сопереживанием, которое испытывала к своему подопечному, она прежде никогда ни на кого не смотрела таким взглядом, — у нас всё получится, у тебя получится, Антон, — она перешла на «ты» без разрешения, тем самым нарушив этику, — Не надо сдаваться, я сделаю всё, чтобы ты не сгнил в тюрьме.

— Зачем это Вам?

— Давайте продолжим, — не ответила она на вопрос Антона, снова вернувшись к обращению на «Вы» к преступнику.

На вопросы подруг о том, почему она не заметила беременности, Инга не могла ничего вразумительного ответить.

— А месячные? Они у тебя шли что ли? — донимали её подруги.

— Шли… — тихо отвечала Инга.

Месячные у неё не шли, что не совсем пугало 17-летнюю Ингу. А ей и в голову не приходило, что подобный сбой цикла, первый признак беременности. Задержки даже на месяц у неё и случались и ранее, что не было странным ввиду её образа жизни. Именно поэтому Инга и не начала бить тревогу сразу, а потом такое положение вещей её начало устраивать, меньше проблем и больше возможности проводить ночи с мужчинами, которые отталкивали Ингу, принявшую изрядную дозу наркоты и желающую хорошего траха, только узнав, что у неё месячные.

— Об этом мать Вам также сама говорила? — она снова перебила рассказчика.

— Прямым текстом Инга мне об этом не говорила.

Она даже не удивлялась, что Антон называл свою родительницу по имени чаще, чем общепринятым словом «мама».

— Об этом не трудно догадаться, исходя из всего, чего я насмотрелся в детстве, живя с ней.

— Не могу не согласиться, продолжайте.

Небольшой токсикоз, который начал проявляться в первые месяцы беременности, тоже не был знаком, ибо рвота по утрам не была чем-то нехарактерным для жизни Инги. А на непонятные боли внизу живота Инга попросту не обращала внимания.

В общем в голову Инги так не прокралась мысль о возможной беременности до того, как на это указала её бабка, которая начала опекать Ингу, только узнав об этом. Хотя заставить завязать с алкоголем Ингу она — бабушка — так и не смогла.

Бабушка отправлялась с внучкой на прогулки, а порой даже покупала свежего живого пива ей, когда Инга начинала истерить на всю улицу. Бабушка несмотря на то, что Инга всю свою жизнь плевала на неё и не воспринимала как помощницу и воспитателя, терпеливо переносила поведение Инги во время беременности той. Она ведь понимала, что ребёнка будет воспитывать сама, понимала, что Инга, как только выпустит меня из своей утробы в этот мир, оставит меня бабушке для последующих заботы и воспитания. Я был не нужен своей матери… А её бабушке был нужен. Бабуля надеялась, что сможет вырастить из меня хорошего человека, пусть и нездорового. Ведь как может вырасти здоровый и полноценный ребёнок в таком пропитанном вредными веществам организме?

Проверить насколько плод болен и какими отклонениями наделён, Инга со своей престарелой бабушкой не имели финансовой возможности, поэтому бабушка надеялась на божью помощь, а Инга надеялась, что эта «бабушкина божья помощь» поможет родиться мне хотя бы не умственно отсталым или инвалидом.

Беременность, по мнению врачей, в целом проходила нормально, так как ни Инга, ни бабушка не признавались врачам о образе жизни Инги, а на приёмы Инга приходила всегда свежей, выспавшейся и трезвой, да и на ней тогда ещё не оставил следы тот образ жизни, который она вела, к тому же, видимых отклонений у плода не было.

О желании пить пиво Инга рассказывала не только мне, но и всем знакомым, она будто гордилась этим. Говорила что-то вроде: «А я всё время хотела пива, когда беременна была, и пила его. И посмотрите! С моим сыном всё в порядке, совершенно нормальный ребёнок!». А ведь это было не так. Я не был нормальным. Возможно, в глубине души Инга понимала, что со мной что-то не так, но не хотела этого признавать даже себе.

Мать хотела, чтобы я рос и развивался также, как все дети, хотя я уже тогда понимал, что это невозможно, ведь я был не такой, как все, а соответственно все меня не воспринимали, как своего. Со мной не хотели играть в интересные, увлекательные коллективные игры, поэтому я всегда играл один. Ингу это очень волновало, она порой заставляла соседских детей со мной играть, даже не спросив, хочется мне этого или нет.

Странным и отличным от других я себя чувствовал не только потому, что был слабее окружающих, а ещё из-за того, что, как я понимал, не делал никто из окружающих меня людей.

— Вы ели сырое мясо, — констатировала она.

Антон обратил внимание на то, с какой бесчувственностью сказала об этом его адвокат. Будто резюмировала обыденные слова, что-то вроде: «Вы выпили зелёного чая» или «От кофе у Вас повышалось давление». Возможно, постоянное общение с преступниками, совершавших разные нелицеприятные деяния, сделали её беспристрастной и холодной женщиной. Но несмотря на это, Антон чувствовал сопереживание и в какой-то мере понимание своего адвоката, которая к тому же сама предложила свои услуги, бесплатные услуги. Антона интересовали причины, по которым она решила его защищать, но не получив ответа ранее, решил не повторять пока своего вопроса об этом, а просто продолжил свой рассказ.

Мама не знала, в чём истинная причина издёвок надо мной. Она думала, что всё из-за того, что мужчины, бывающие в её постели, менялись раз за разом, поэтому винила себя во всех издёвках надо мной. Почему она не могла остановиться на одном мужчине? Даже не могу сказать определённо, могу сказать, что некоторые мужчины появлялись в нашем доме единожды из-за меня. Я их пугал: во-первых, своим наличием в жизни Инги, во-вторых своими странностями отпугивал тех, кто не боялся того, что у Инги есть сын.

В чём были мои странности?

Я ел сырое мясо…

Лет в пять-шесть я впервые попробовал сырого мяса, это была говядина, долго лежавшая у нас в морозилке. Инга не всегда находила время и желание готовить дома, поэтому чаще мы питались полуфабрикатами, но иногда она всё-таки покупала продукты для готовки, которые долго лежали в холодильнике, пока Инга не решалась из них чего-нибудь сварганить. Готовила она отвратительно, хочу сказать, хотя точно знать этого не могу, потому что и полуфабрикаты, разогретые Ингой, и пища, которую мы ели у кого-нибудь в гостях, мне также не нравились, но всё-таки стрепня матери была хуже из всего, что я ел тогда.

После того, как я попробовал сырого мяса, я понял, что ничего вкуснее не ел ранее.

— Могу я спросить, почему Вы вообще решили попробовать той замороженной говядины? — она снова прервала рассказ Антона.

— Даже и не могу дать чёткого и лаконичного ответа. Я просто почувствовал желание съесть сырого мяса, мой желудок подавал сигналы в мозг, а мозг воспроизводил эти сигналы в мысли ребёнка. Эти мысли были о непреодолимом желании съесть сырого мяса. Не знаю, где бы я его взял тогда, если бы не этот кусок говядины…

— И Ваша мать не знала об этом? Ведь, тот мужчина, который увидел Вас, когда Вы ели сырую свинину, не сказал ей об этом.

— Да, она не знала.

Об этом никто не знал. Я боялся. Боялся, что, если кто-нибудь об этом узнает, то мне не жить. Мне нужно было свежее сырое мясо. А потом я понял, что сырое замороженное мясо, или то, которое пролежало хотя бы несколько часов, мне не подходит, оно… протухшее. Конечно, оно было вкуснее любой приготовленной пищи, но всё равно я не получал должного удовольствия от его поглощения. Я смотрел на детей, на то, с каким удовольствием они едят сладости и мороженое, и понимал, что не ощущаю такого, когда ем, даже, когда ем сырое мясо. При виде довольных детей, уплетающих шоколадные батончики, или взрослых, наслаждающихся жаренным на костре мясом, я испытывал чувство зависти. Я тоже хотел получать такое же удовольствие от пищи.

— И вы начали есть…

— Кошек, — не дал закончить предложение Антон своему адвокату.

— Кошек? — она была удивлена. Несмотря на то, что в её подвале хранились останки людей, аккуратно сложенные в контейнеры для пищи, она не могла не осудить в мыслях Антона за то, что тот поедал беззащитных животных.

После нескольких лет мучений от желания наслаждаться пищей также, как и другие дети, я попробовал по-настоящему свежее мясо, хотя и кошачье мясо не дало мне такого же наслаждения, какое я видел в глазах людей, пожирающих стейки за окнами ресторанов. Но мой организм требовал свежего мяса, я не перечил ему, к тому же мясо только убитой кошки было гораздо вкусней давно убитой свиньи или телёнка. Я понял, что несколько лет питался тухлятиной.

— А как Ваша мать не замечала Вашего пристрастия к сырому мясу?

— Я был вынужден есть нормальную пищу, чтобы никто ничего не заподозрил. Забивал свой желудок всем, что Инга мне давала, чтобы не испытывать чувство голода.

— Иначе бы она заметила стремительно исчезающие куски мяса из холодильника, верно? — она как никто понимала своего подопечного, ведь ей самой приходится притворяться.

Вместе с жалостью к Антону она испытывала радость от того, что могла есть нормальную пищу и могла получать от неё удовольствие, в отличие от Антона, в те периоды, когда не чувствовала дикого желания вкусить человечины… сырой человечины.

Когда я начал есть кошек, риск быть замеченным Ингой снизился, и при этом я мог не давится её едой, а мог выйти на улицу и отловить бездомную кошку. Однако, это не всегда удавалось. Бездомные кошки, как правило, очень осторожны, недоверчивы. Иногда я по несколько часов выслеживал животное, ожидал, пока кошка, почувствовав себя в безопасности, заснёт, и лишь потом хватал и душил. Душил котов я с помощью старой тряпки, бывшей в прошлом частью маминой простыни. Я обматывал тряпку вокруг шеи животного и тянул за два конца, пока не понимал, что оно мертво. Животное брыкалось, хрипело, а я продолжал душить и плакал. Это были жуткие моменты, которые предшествовали наслаждению от поглощаемой пищи, поедая которую я продолжал плакать. В эти моменты я ненавидел себя, но желание есть сырое мясо только что убитого животного было сильнее этой ненависти, поэтому я возвращался к этому процессу снова и снова.

Однажды попытался бросить есть сырое мясо котов. Я думал, если перестану его есть, то отвыкну и начну жить и питаться, как все нормальные дети и люди. Тогда я не питался кошками около месяца, давился нормальной пищей и надеялся на излечение. Мне было… около двенадцати лет тогда. Мальчишки во дворе уже во всю задирали девчонок, девчонки начинали вилять своими не округлившимися задницами, а я только и думал о свежем куске мяса. У меня начиналось обильное слюноотделение, когда я видел пробегающее мимо бездомное животное. Это мучение длилось всё лето. Лето того года запомнилось мне жуткой, изнуряющей жарой и жутким, изнуряющим голодом.

Еда Инги не помогала мне утолить этот голод, я набивал желудок, а потом мучился от болей, постепенно зарабатывая гастрит. Понимая, что от стрепни Инги мне только хуже, я практически перестал есть. Организм истощился. Всё чаще и чаще у меня начала кружиться голова, всё чаще и чаще я находился в предобморочном состоянии.

Я довёл себя до того, что в начале осени того года меня забрали в реанимацию на скорой, я был на грани жизни и смерти. Несмотря на моё практически бессознательное состояние, я слышал крики врачей на маму:

— Вы что не кормите своего сына?!

Инга, захлёбываясь и заливаясь слезами, отвечала, испуская изо рта запах застоявшегося перегара, который сквозь стену моего бессознания просачивался в мои ноздри:

— Я кормлю! Он ничего не ест! Чего я только не готовила! Он даже сладкое не ест!

Тогда в больнице мне запомнился только этот момент и отвратительный запах перегара изо рта матери.

Сейчас по истечении стольких я лет, я понимаю, что в больницу я мог попасть и по другой противоположной причине — я ведь ел сырое мясо бездомных животных, организм которых мог быть наполнен всякой заразой. Да, я не питался кошками с явно выраженными внешними признаками болезней, однако болезни могут и не проявляться в виде, например, лишайных облысевших пятен на телье животного. Многообразные паразиты, обитающие внутри организма, могли привести к моему летальному исходу. При этом я так и не подцепил никакую гадость от сырого свежего мяса, возможно, в моём иммунитете изначально есть антитела, позволяющие питаться этим мясом без последствий, угрожающих моему здоровью. У врачей на предмет этого я, конечно, не проверялся по понятным причинам, но уверен, что за безболезненное существование необходимо благодарить именно эти антитела.

Продержав дней десять меня под капельницей, врачи выпустили меня из стен больницы полным сил и здоровья. И первое, что я хотел сделать, это съесть свежего сырого мяса. Не мать увидеть, чего хотел бы нормальный ребёнок, а съесть сырого свежего мяса.

Несколько месяцев воздержания не привели меня к той цели, которую я преследовал, претерпевая голод, они привели к реанимации, близкой смерти и боли. После происшедшего я решил, что бросить есть сырое мясо мне не удастся.

Почему я не обратился к врачам? Боялся. Боялся, что узнает мама, ребята из двора, а в школе узнают не только ученики, но и учителя. Боялся, что мне упекут в психлечебницу, которые никак не прельщали. Что такое психиатрическая больница, я узнал не только из книг и фильмов, но и на жизненном опыте, вернее из наблюдений.

Общежитие, в котором мы жили с Ингой, располагалась рядом с городской клинической психбольницей. Из окна нашей комнаты на пятом этаже был виден двор больницы. Во дворе находился небольшой сквер, по которому разгуливали больные, сидели на лавочках, рядом со сквером были беседки со столами для настольных игр. Казалось бы, неплохие условия для умалишённых — свежий воздух, деревья, которые дают положительную энергию и вбирают в себя отрицательную. Но я не видел в этих условиях ничего хорошего. Как бы комфортно не было больным в клинике, они были за забором с колючей проволокой, не позволяющей выбраться. Может быть, блаженные психи и не желали ничего большего, кроме как сесть на скамейку в привычном сквере и сидеть часами под солнцем, пуская слюну, но я-то желал бы выбраться из этого здания, где, я готов был поклясться, меня бы пичкали лекарствами, совершенно не утоляющими голод и желание есть сырое мясо только что убиенных животных.

— А сейчас Вы испытываете те же чувства, думая о психиатрической больнице? — она снова прервала рассказ Антона.

— Думаю, да.

— Вы понимаете, что с имеющимися доказательствами Ваших преступлений, включающих показания свидетелей, Вас могут либо упечь за решётку, либо заключить в лечебницу?

— Да, понимаю. И понимаю, что больница меньшее из зол в данном случае.

— Хорошо, мы сделаем всё, чтобы разбирательство этим и закончилось.

Она посмотрела свои наручные часы, элегантно покоящиеся на её тонком запястье.

— Наше время вышло. Свой рассказ Вы, Антон, продолжите при нашей следующей встрече.

Как только она договорила, в комнату зашли сотрудники сизо, чтобы отвести преступника в камеру.

2.

Однажды несколько ребят из моего двора заметили, как я сдирал шкуру с кошки. Я тогда сильно испугался, ведь все могли узнать мою тайну, и Инга, и отбросил окровавленную тушку животного в сторону. А ребята не испугались. Дети вообще менее трусливы перед опасностью или чем-то неизвестным, ежели взрослые. Возможно, это связано с неадекватностью какой-то или неопытностью. Взрослый может не показывать этого, но он перед опасностью трусит, потому что понимает, каковы могут быть последствия. Понимание это появляется вследствие жизненного опыта, логики и адекватного восприятия, а дети нелогичны, неопытны и неадекватны. Взрослый, увидев подростка, разделывающего бездомную кошку, обязательно сделал бы замечание и попытался бы остановить происходящее. А потом бы сделал бы всё, чтобы отгородить своих детей, животных от общества малолетнего изверга, обязательно сообщил бы родителям оного о случившемся. В общем взрослый бы принимал меры, чтобы опасность миновала его и его близких, а желание принимать меры возникает из-за боязни, что опасность не минует, что этот подросток сотворит то же и с кошкой их любимой дочери, что приведёт к смерти кошки и стрессу дочери.

Дети же, заставшие меня за разделываем кошки, с некой угрозой в голосе спросили меня:

— Ты что собираешься есть её?

— Н-н-ет, — заикаясь ответил я.

— Ты собираешься есть её! — уже утверждали они, будто убеждая меня в этом, — Фууу! Кошкоед!

Я в слезах убежал тогда домой.

Инга даже не заметила, что я, задыхаясь и захлебываясь от слёз, забежал в комнату. Не заметила, потому что принимала очередных гостей, что, конечно же, сопровождалось пьянством. От этого мне стало ещё обидней, я улёгся на свою кровать за ширмой и уткнувшись в подушку тихо плакал так, чтобы Инга и её гости не услышали.

— Сынок, кушать будешь? Тётя Юля тебе конфеток принесла.

Тётя Юля — это подруга Инги, с которой они часто пили вместе.

— Нееет, — крикнул я.

Инга не стала меня уговаривать.

Тогда я подумал, что зря столько времени скрывал от матери свои пристрастия в еде, я подумал, что Инга не обратила бы внимания, даже если бы я ел кошку с ней за столом, ибо её внимание было бы приковано отнюдь не ко мне, а к бутылке с дешёвой водкой. Тогда мне было обидно, что Инге всё равно, что её сын в слезах пришёл домой, любовь к этой самой водке не позволяла увидеть большее: то, что я практически не ел, привело меня в реанимацию из-за истощения организма, от которого я мог умереть. И после моего выхода из больницы заботы Инги о моём здоровье хватило на пару дней. Инга иногда старалась казаться хорошей матерью, особенно при людях, возможно поэтому тогда она и спросила у меня, буду ли я есть, ведь в гостях была тётя Юля. И чем мать хотела покормить своего непонятно откуда пришедшего сына? Конфетами, которые принесла её гостья-собутыльница.

— Простите за некорректный вопрос, Вы испытываете чувство ненависти к своей матери? — спросила она, сделав ударение на слово «испытываете».

— Нет, наверное. Будучи ребёнком, я её любил, как все дети любят своих матерей, какими бы они ни были, а сейчас я скорее равнодушен по отношению к Инге.

Антон продолжил.

После того, как ребята из двора застали меня за сдиранием шкуры с кошки, меня все начали называть кошкоедом. Молва о моём пристрастии к свежему мясу животных разносилась с катастрофической скоростью.

— Мама, мама, посмотри, этот мальчик ест кошек…

— Мама, помнишь, я тебе рассказывал про кошкоеда? Вот он, посмотри, какой он страшный!

Только и слышал я от детей, видевших меня.

— Почему именно эти животные? Почему не собаки? Голуби? — поинтересовалась она.

— Собак я очень любил. Не есть любил, а, как все нормальные люди, в качестве животных, поэтому мне было их жалко, тем более они для подростка опасней, ежели кошки. А голуби? Ну как мне было их ловить? Особенно если учесть мои физические данные, я же рос слабым и хилым ребёнком.

— Ясно, — убедилась в логичности выбора она.

При этом её поразило отношение преступника, поедающего в детстве животных, к этим самым животным. Он не ел собак, потому что испытывал к ним симпатию в первую очередь, а уже во вторую в целях осторожности и боязни быть покалеченным защищающимся животным.

Наверное, тогда и зародилась моя ненависть к детям, этим жестоким и беспощадным существам. Ненависть росла с каждым днём, укрепляясь очередной издёвкой надо мной, которые я испытывал на себе постоянно: сначала во дворе, а потом уже и в школе. Информация о инциденте с кошкой не могла не распространиться в школе, ибо ребята из двора учились там же¸ где и я, кто в старших классах, кто в младших, а кто в моей параллели.

Тогда взрослые мальчики рассказывали на ночь своим младшим сестренкам страшилки про меня-кошкоеда, будто я по ночам забираюсь в комнаты к маленьким девочкам, сначала ем их кошек, а потом и самих девочек. Эти, запуганные собственными старшими братьями, девочки убегали и прятались, как только я появлялся в зоне их видимости. А я ведь не был не опасен, я был маленьким мальчиком, которому нужно было свежее сырое мясо.

Она отметила, с какой детской обидой произнёс последнюю фразу Антон — преступник, совершавший ужасные вещи, до сих пор в глубине души, если она у преступников имеется, остался пацанёнком, которого дразнили в школе. Черкасов оправдывал свои преступления не столько образом жизни матери, который она вела до и во время беременности, её безразличием к сыну, когда тот родился, сколько отсутствием нормального детства и нормального общения со сверстниками.

Задумываясь об этом, она снова вернулась к мысли, что свои деяния в отношении к людям, она не может как-то оправдать детскими обидами или потрясениями, не может объяснить их неблагоприятным образом жизни родителей.

Мне становилось всё тяжелее и тяжелее: я не мог ходить в школу, где надо мной постоянно издевались, не мог есть то, что хотел, так как ребята из двора установили за мной слежку. Жизнь становилась невыносимой. В школе, помимо того, что называли кошкоедом, дети обижали меня разными способами. Кто-то подставлял подножки, кто-то пинал ногами в спину, девчонки же из младших классов разбегались кто-то куда с визгами и криками. Несколько раз меня били за школьным двором старшеклассники. Они шли за мной из школы, ждали, пока я выйду из школьного двора, подойду ближе к мусорным бакам, проходя мимо которых я сокращал путь домой, окружали меня и начинали пинать, пока я не падал наземь. Долго меня пинать не приходилось, так как я был слабым мальчиком. После того, как я падал, захлёбываясь слезами и соплями, они начинали бить меня ногами по животу и спине. Порой кто-то посмелей бил меня ногами в лицо так, что от запаха грязных ботинок меня начинало тошнить, а из носа начинала течь кровь, смешиваясь со слезами и соплями она стекала на землю. В такие моменты я чувствовал такую жалость к себе, что хотелось, чтобы меня забили до смерти, настолько эта жалость к себе была невыносима. Вместе с тем, чувство жалости к себе перемешивалось с безграничной ненавистью к ребятам, избивавших меня. Ненависть к ним борола желание быть убитыми ими, она рождала желание жить и мстить этим детям, не конкретно этим парням, а всем детям планеты, этим бездушным отродьям, способным измываться над другими только потому, что те каким-либо образом выходят за рамки нормальности. При этом не могу сказать, что эта ненависть делала меня сильней. Нет. То, как издевались надо мной, делало меня трусливей и осторожней. После того, как меня избили возле мусорных баков, я перестал ходить домой этим путём. Ребята из школы проследили мой новый путь и избили по дороге домой уже в другом месте. Потом я начал сбегать с последнего урока, чтобы иметь возможность спокойно добраться домой. Да, это отрицательно влияло на моё обучение, но помогало безопасно добраться до дома.

Учился я отлично и не потому, что зубрил заданный на дом материал, а просто учёба давалась мне легко. Я быстро понимал озвученный учителями материал и запоминал его, также было и с не пройденным на уроке материалом, заданном на дом. Достаточно было один раз прочесть главу из учебника, чтобы она отложилась в моей памяти. Такие способности к обучению были по меньшей мере странными, ибо у наркоманов, по словам взрослых, обязательно рождаются отсталые в умственном развитии дети.

Если бы не слава кошкоеда, то одноклассники обязательно бы пользовались моим положением отличника — списывали бы у меня на уроках, просили бы решить за них задачки, заданные на дом. Может быть, тогда я б не подвергался избиениям.

Когда старшеклассники смекнули, что я сбегаю с последних уроков, чтобы не быть побитым ими, они также начали сбегать с последних уроков, выслеживать меня и бить. Снова и снова.

— А мать? Что она делала, увидев Вас, вернувшегося из школы избитого?

Антон посмотрел на неё, как преподаватель, которому задали глупый вопрос.

Чаще всего она не замечала этого. Хотя бывало пару раз, когда я зарёванный с идущими кровью и соплями из носа, забегал домой, Инга видела это и начинала паниковать.

— Сынок, родной, что с тобой? Кто это сделал?

— С-с-старшекласс-с-с-сники, — отвечал я, заикаясь.

— Завтра же иду в школу! Разберусь! Что там у вас в школе твориться?!

Но она так и не ходила. После работы к ней заходила какая-нибудь подруга с бутылкой, и о проблемах ребёнка Инга забывала напрочь.

А меня продолжали бить.

Я не понимал, почему, кроме того, что я ел кошек, меня били ребята из школы. Я же не их кошек ел, а бездомных. Домашних кошек мне было жалко, вернее не самих кошек, а их хозяев, даже если этими хозяевами были те самые ребята, которые издевались надо мной, а этих ребят было так много, что питаться их кошками я мог месяцами. Позднее я понял, что не ел домашних кошек не из-за жалости к их хозяевам, а из-за боязни этих хозяев. Если они так издевались надо мной из-за того, что один раз меня застали за сдиранием шкуры с бродячего животного, то что будет со мной, если они увидят, как я ем их домашнее животное. Также я не мог понять, почему им так жалко бездомных кошек, которые и так бы умерли насильственной или случайной смертью. Кого-то бы сбил автомобиль, кого-то застрелил мужик за то, что те по ночам не дают ему спать. И более не было понятно то, что эти же мальчишки, избивающие меня, сами мучали дворовых кошек — тягали их за хвосты, кидали с высоты, наслаждаясь тем, как коты мягко приземляются, пинали ногами, поджигали их жизненно необходимые усы. Почему садистские наклонности детей, проявляющиеся в издёвках над животными и другими более слабыми детьми, не воспринимаются обществом так негативно, как просто желание съесть сырого мяса? Почему дети, избивающие меня за то, что я ел кошек, не избивали друг друга за то, что приходили домой и ели жаренное мясо свиньи или говядины? Это никак не укладывалось в моей голове. Откровенно говоря, это до сих пор не укладывается в голове.

Она была солидарна с ним в данном вопросе, однако не могла поддержать его, ибо не должна была даже столь близкому в рассуждениях о данной теме человеку показывать понимание. Это понимание могло навести на подозрение, а ни единая душа не должна была даже догадываться, что в подвале её дома находится морозильная камера, заполненная разрезанной на куски человечиной.

Поэтому она просто молча посмотрела так, чтобы Антон понял, что от рассуждений о пище и несправедливости пора вернуться к продолжению истории его жизни, объясняющей его нынешние преступления.

Антон понял и продолжил рассказ.

Я больше не мог всего этого терпеть и начал просить маму, что бы мы переехали. Мама говорила, что мы не можем, потому что у нас нет денег.

А откуда было бы взяться деньгам? Инга не могла работать на престижную компанию с высоким заработком ввиду отсутствия даже среднего специального образования и опыта работы в какой-либо высокооплачиваемой области труда.

Как-то к нам пришла соседка, они с мамой закрылись на кухне и начали что-то серьезно обсуждать. Я разобрал немного:

— Ваш сын… моя дочь боится… кошмары… кошки… ваш сын… деньги…

Через два дня мы продали комнату в общежитии и переехали в другой район города, купили маленькую однокомнатную квартирку. Для этого Инге пришлось влезть в долги и кредиты.

Я пошел в новую школу, где меня тоже не любили и смеялись надо мной, но я уже не обращал никакого внимания на это, привык. Тем более эти издёвки касались исключительно моей внешности: слабого, хилого тела и высокого роста, ну и на лицо я, как сами видите, не очень привлекателен. Мама нашла новую работу, где она работала в ночные смены. На работу она уходила к семи вечера, а возвращалась утром, поэтому ее не было дома вечерами. Такой график меня устраивал, ведь я мог приносить домой кошек и есть их.

Иногда мама спрашивала у меня, правда ли то, что про меня все говорили, но я врал и говорил, что нет. Вообще я не был сторонником лжи, но в данном случае иного выхода у меня не было. Сейчас я так привык скрывать некоторые аспекты образа моей жизни, так привык врать, что моё отношение ко лжи далеко от того, каким оно было в детстве. И так ведь живут большинство людей — врут друг другу, льстят, скрывают свои недостатки, стесняются высказать своё мнение и тому подобное. В мире столько лжи, что моя ложь о том, чем и как я питаюсь просто капля жира в сковороде жаренного мяса.

В новой школе, несмотря на то, что я был среди самых неавторитетных детей, над которыми издевались более авторитетные, считающие себя элитой, ученики, одноклассники охотно пользовались моими способностями к обучению и успеваемостью. А я не гнушался тем, что позволял им списывать у меня на уроках. Некоторым я делал домашние задания… Я понимал, что отказы в этом выйдут мне боком — меня снова начнут бить. Насилия над собой я очень боялся. Очень не хотелось снова плеваться кровью и землёй, попавшей в рот, не хотелось ходить с синяками и ссадинами, разбитым лицом. Больше всего не хотелось снова чувствовать боль от ударов и пинков. Поэтому я просто молчал, опустив голову, когда ребята из школы шутили и издевались надо мной, и давал им списывать, когда они этого требовали.

Так и проходили мои дни в школе, пока не нашёлся повод для больших издевок надо мной и последующих за ними избиений. Данный повод не касался меня лично и моих предпочтений в еде, тем более ел я с большей осторожностью, чем раньше. Хотя слава кошкоеда могла дойти и до нашей школы, мы же с мамой не в другой город переехали.

В общем поводом было то, что Инга, как оказалась, работала проституткой.

Этим объяснялся её высокий заработок, яркий макияж, который она наносила перед уходом на работу, и вульгарный внешний вид.

Слухи распространила какая-то мамаша, которая, якобы, видела мою мамы на трассе. Хотя другие слухи говорили о том, что эта мамаша видела Ингу не на трассе, а в постели со своим мужем, решившим вогнать свой член в проститутку, а не в, видимо надоевшую, жену. Эта мамаша спросила у своего сына, не со мной ли в классе он учится, а когда тот ответил согласием, категорически запретила хоть как-то контактировать со мной. Парень сильно упирался и просил озвучить причины, ведь он был один из тех, кто списывал у меня на уроках, и кому я иногда делал домашние задания. Чтобы убедить сына не общаться со мной, его мать сказала, что моя мама проститутка, и что от меня можно заразиться СПИДом.

В заразу СПИДом не особо-то поверили, а вот слух о том, что Инга проститутка крепко засел в головах моих одноклассников и учителей. Некоторые дети, которые не так увлекались взрослой жизнью, а играли в игрушки, бегали во дворах и на детских площадках, не совсем понимали, что означает «профессия» моей матери, всё равно повелись на всеобщее мнение не общаться со мной. А некоторые из детей, что постарше, решили наказать меня за мамины деяния, а именно систематически избивать после уроков.

Не выдержав всего происходящего, я всё-таки напрямую спросил у Инги:

— Мама, а кем ты работаешь?

— Сынок, ты же знаешь, что продавцом в круглосуточном магазине.

— А в каком?

— Какая разница? Он далеко от дома.

— А где?

— Антон!

— Мама, скажи! — я был настроен получить ответ, поэтому был напорист, что удивило Ингу, я никогда с ней так не разговаривал.

— Антон! Почему ты повышаешь на меня голос?!

— Потому что по школе ходят слухи, что ты проститутка! И заразила меня СПИДом!

Инга открыла рот от удивления и несколько секунд не могла его закрыть.

— Что? — удивлённо спросила она.

Я молчал.

— Это кто такое говорит?!

— Все. Мама, мне начали бить из-за этого, — зачем-то проговорил я.

Мне стало так себя жалко, что я расплакался, стоя перед мамой.

— И давно это происходит?

— Несколько недель.

Инга села, обняла меня и пообещала, что всё исправит. Я сделал вид, что верю ей, хотя из опыта понимал, что ничего не изменится.

— Но сначала, я докажу тебе, что не проститутка, а продавец в магазине.

— Как?

— Поедешь сегодня со мной на работу, а потом дядя Олег отвезёт тебя домой.

— Какой ещё дядя Олег?

«Видимо, очередной хахаль Инги» — подумал я.

— Это мой приятель.

Знавал я таких приятелей.

Когда Инга показала мне, где она работает, я убедился в том, что слухи о её проституции просто слухи. А внешний вид её был таким же, как и ранее, просто на почве слухов я решил, что он стал более вульгарным. Денег же появилось больше, потому что работала она ночью, за что платили больше, чем за дневные смены.

На следующий день она пришла в школу к директору, прилично одевшись (я и не думал, что у Инги есть подобная одежда), и опровергла слухи, предоставив свою трудовую книжку.

Мамаша, распустившая слух, была вынуждена прилюдно принести извинения Инге и мне, после чего бить меня перестали. Откровенно говоря, я хотел тогда, чтобы начали избивать сына этой мамаши за то, что та наглая лгунья и сплетница. Оказалось, враньё не такой отвратительный порок, как желание продавать своё тело. Хотя нельзя назвать проституцию желанием, скорее это необходимость. Думая о образе жизни Инги, я понял, что, если женщина желает отдаваться всем попавшимся им на пути мужчинам, которые бы их захотели, она будет делать это и бесплатно. А зарабатывать на жизнь можно и более легальным, пусть и менее оплачиваемым, способом, при этом считать себя не шлюхой, а свободной женщиной, получающей желанное.

— Мы с вами проституцию собрались обсуждать? — остановила она Антона.

— Извините, — кротко проговорил преступник и продолжил свой рассказ.

Когда мне было четырнадцать, Инга умерла.

Как оказалось, у неё долго был цирроз печени, а потом и гепатит. Я подозревал, что с её печенью что-то не так, даже говорил ей об этом, рекомендовал обратиться к врачам, но она не реагировала и продолжала вести привычный для себя образ жизни. Поэтому её жизнь оборвалась так рано, она ведь была совсем молодой.

Она удивилась, с каким отсутствием каких-либо эмоций преступник говорит о смерти своей матери, будто это не его мать умерла, а героиня какого-нибудь фильма плохого качества с паршивой игрой актёров.

Меня забрали в детдом, а за квартирой стала следить соседка с нашей лестничной площадки. Кроме неё некому было, бабушка давно умерла, братьев и сестёр у Инги не было, а с дальними родственниками она давно потеряла связь, их не было даже на её похоронах. На похоронах вообще были я, пара её подруг и пара бывших любовников, да и соседка, которая и приняла на себя обязанности в организации этих похорон. Старушка всегда жалела Ингу, считая её примерной материю-одиночкой, нуждающуюся в поддержке и помощи.

В детдоме было ещё хуже, чем в школе. И дело было не в воспитателях и учителях, а в детях — самые жестокие и злые дети живут в детдомах. Там невозможно спастись от издёвок и избиений отличной учёбой, детям из детдома плевать на учёбу, они не думают об оценках, поэтому в моей помощи в учёбе никто не нуждался, кому нужны были хорошие отметки, те учились сами, кому не нужны, те просто посещали занятия, пропустить-то занятия вариантов нет.

И издёвки в детдоме отличаются большей жестокостью. Я до сих пор не могу точно понять, то ли эта жестокость обосновывалась тем, что сами по себе дети в детдомах несчастней, чем остальные, то ли тем, что у них больше возможностей проявлять эту жестокость. Мы ведь не только учимся в одном классе или одной школе, мы живём в одном доме, в одном большом доме. Склоняюсь к тому, что обе эти причины имеют место в обосновании большей степени жестокости детей из детдома.

Меня не полюбили сразу. Как я уже неоднократно говорил, хотя Вы и сами это видите, я рос хилым и слабым ребёнком очень высокого роста. Дети поняли, что я не буду приносить особой угрозы, не смогу дать отпор, поэтому начали активно этим пользоваться.

Один парень бил меня и спрашивал:

— Где ж я тебя видел, а? Придурок!

Я не отвечал, хотя помнил его. Не отвечал, потому что тяжело отвечать на вопросы, когда ты скрюченный лежишь на полу с полным собственной кровью ртом, а тебя ещё продолжают бить ногой в живот. Однако, даже если бы он и в более спокойной обстановке меня об этом спрашивал, я бы не признавался, где он мог меня видеть и откуда он меня знает. Он был одним из тех, кто видел, как я ел кошку. Что он делал в этом приюте, я не знал. Вообще его нахождение в детдоме было несколько странным, он рос в благополучной семье, у него были молодые и здоровые родители, бабушка с дедом приезжали к ним иногда. Я не мог понять, как он здесь оказался, но я не ошибался, это был именно тот, о ком я думал. Я всеми способами старался не попадаться ему на глаза и надеялся, что он не вспомнит, что я тот самый кошкоед из бывшего когда-то нашим общим двора.

Проходили недели, а я не ел свежего сырого мяса. Обычную еду я, конечно, ел, чтобы не умереть от истощения организма, но это не доставляло мне никакого удовольствия, я впихивал в себя еду, которая была отвратительна даже детям не питающимся сырым мясом. Иногда, набив желудок, я не мог удерживать еду в нём и выблёвывал все, что съел, чтобы было ещё одним предметом для издёвок надо мной.

В детдоме жила одна кошка, девочки ее очень любили и подкармливали, а я хотел ее съесть, но боялся, вдруг кто-то узнает, что это я ее убил. При этом я понимал, что ещё пару недель без свежего сырого мяса, я не вынесу. Мои пищеварительные органы желали мяса, они бунтовали, что проявлялось в жутких болях и моей агрессии. Я вёл себя, как голодный мужчина, оставшийся без обеда. Некоторые ребята даже начали опасаться меня, когда на их издёвки я начал реагировать и отвечать ругательствами. Ранее я просто молчал и, если была такая возможность, покидал зону видимости издевающихся надо мной. Меня начали называть психом, при этом затрагивать меня стали меньше, я даже начал жалеть, что не реагировал на людей агрессивно раньше. Раньше я боялся, что моя агрессия повлечёт за собой большую агрессию ко мне от окружающих, хотя с некоторыми из детей так и было, теперь более сильные и уверенные в себе ребята желали не просто надо мной издеваться, но и проучить за то, что я перестал позволять им это делать.

Избиения только усугубляли мои боли в животе, я понимал, что больше я не вынесу и всё-таки съел ту кошку.

Когда дети обнаружили исчезновение кошки, я начал опасаться, что тот парень вспомнит меня, вспомнит случай во дворе, когда он с ребятами видел ужасающую картину — мальчик сдирает шкуру с дворового кота. Мои опасения не были напрасны — он вспомнил меня.

— Ты ешь кошек! Так вот куда пропал наш кот Сундук! Ты его съел! Он съел кота! — он кричал, тыкал в меня пальцем и оглядывался на стоящих вокруг в недоумении детей.

Я был в панике. Агрессия, которая последнее время помогала мне избежать большинства избиений, куда-то исчезла, я прижался к стене и готов был разрыдаться и упасть в ноги этому парню, молясь, чтобы тот меня не бил и оставил в покое.

— Точно! Теперь я точно вспомнил! Ты кошкоед! — он продолжал кричать и привлекать всеобщее внимание.

На крики собиралось всё большее количество детей, вскоре к детям присоединились воспитатели и учителя. Все начали переговариваться, удивляться и делиться впечатлениями, касаемо меня. Прекратила всё это завуч:

— Молчать! — громко закричала она, — Пронькин, Черкасов, ко мне!

Пронькин, такой оказалась фамилия моего бывшего соседа, замолчал и уставился на завуча, я понял, что могу вздохнуть с облегчением, ведь пока беда меня миновала, хотя я понимал, что на разговоре с завучем и этим инцидентом в коридоре дело не закончится.

— Остальные разойдитесь каждый по своим делам!

Завуч была строгой, её все боялись и уважали, поэтому никто не осмелился ослушаться.

— Думаю, наше время вышло, — она быстро глянула на часы, — Что было дальше, расскажите при нашей следующей встрече.

— Да, хорошо. Рад, что Вы тратите столько времени на меня. Я ведь ни с кем так откровенно не делился.

— Я Ваш адвокат, и трачу на Вас отведённое для Вас в моём расписании время, ни больше, ни меньше — холодно ответила она.

Антон понял, что на сантименты их время она тратить не считает нужным.

3.

В тот день меня жестоко избили, так сильно и яростно меня не били ранее никогда. Я проклинал себя, кошек, детдом и жизнь вообще! Избили меня вечером перед сном, когда воспитатели объявили отбой. Мне закрыли лицо закрыли подушкой, чтобы заглушить мои крики, и били по рёбрам, груди и животу, отбивая все внутренние органы.

Разговор с завучем был короток.

— Вадим, что это за обвинения ты выдвигаешь Антону? — строго спросила завуч, когда мы сидели в её кабинете.

Я сидел с опущенной головой, боясь смотреть на завуча и Пронькина, Пронькин же с уверенностью смотрел на Завуча, с отвращением поглядывая на меня.

— В детстве мы с этим… — Пронькин замялся, понимая, что не стоит при учителе использовать ругательства, — жили в одном дворе, — продолжил он, так и не подобрав приличного слова, — и мы с ребятами видели, как он сдирал кожу с кошки!

— Это правда, Антон?

Я только кивнул головой.

— Вадим, а почему ты уверен, что Антон сдирал с кошки шкуру именно для того, чтобы съесть её?

— А для чего ещё?! — крикнул Пронькин.

— Кричать нет необходимости, — тихо проговорила завуч.

Пронькин стал говорить спокойней.

— А для чего ещё? — уже тише спросил её.

— Ну, а для чего мальчишки отрывают хвосты котам, жгут животных заживо? — спросила учитель и сама же ответила, — для развлечения.

Я поднял глаза с надеждой, что меня не будут считать кошкоедом.

— Эти развлечения, конечно, выходят за рамки нормы, но они не означают, что Антон хотел съесть ту кошку. Верно, Антон? — завуч вопросительно посмотрела на меня.

Я был изумлён.

— Д-да… — тихо проговорил я.

— Как-то неуверенно отвечаешь, Антон, — завуч продолжала смотреть на меня, ожидая моего чёткого согласия.

— Да, это так. Я не хотел есть того кота.

— Мы заведём новую кошку в приюте, с которой ничего не случиться. Да, Антон?

— К исчезновению предыдущей я не причастен, — уже уверенно начал лгать я.

— Ага, конечно, — не верил мне Пронькин.

— Конечно, Антон, ты уже слишком взрослый, чтобы издеваться над животными, — сказала завуч, смотря на Пронькина, чтобы тот понял, что не стоит раздувать из обычного исчезновения животного такой скандал.

Прислушался ли Пронькин к словам завуча или нет, я не знаю, но независимо от этого он подговорил ребят, и они жестоко меня избили.

Всю следующую неделю я пролежал в больничной палате, мучаясь от боли. Если ребята хотели из меня выбить таким образом пристрастие к свежему сырому мясу, у них этого не получилось. Это я имел возможность проверить, ведь меня посещали девчонки, принося с собой новую кошку. Я понимал, что они просто издеваются надо мной, однако был вынужден притворяться, что рад их присутствию в своей палате, и я был бы рад их присутствию, не будь с ними кошки.

Как только меня выписали из палаты, я сбежал из детдома. Оказалось, это не так и сложно: на одном из открытых уроков по биологии я просто вышел из ворот на улицу. С собой я ничего не брал, дабы не вызывать подозрения, ведь на уроки берут с собой только необходимые для урока вещи и предметы. Денег тоже не было, так как в детских домах воспитатели не дают на карманные расходы, ибо расходов никаких нет. Да, деньги мне особо и не нужны были, только на проезд, а пропитание я мог добыть на улице, ведь бездомных кошек на улицах достаточно для того, чтобы утолить мой голод.

Куда податься я долго не думал, как-никак пустовала квартира Инги, куда я первым делом и направился, надеясь, что прибуду туда раньше людей из детского дома, которые, как я думал, начали бы поиски меня с данного места.

Дверь в мамину квартиру открыл какой-то худой, с впалыми глазами молодой парень, испускающий неприятный запах перегара изо рта, напомнивший мне об Инге. Этот запах на несколько секунд вернул меня в прошлое, когда по утрам мама будила меня в школу, целуя мой лоб своим ртом, запах из которого забивался мне в нос, вызывая отвращение. Когда я вспоминал подобные моменты, я даже в некоторой степени радовался, что Инги больше нет, и мне больше не придётся терпеть этот отвратительный запах из её накрашенного красной помадой рта.

— Эй, я тебя спрашиваю, ты кто такой, чёрт тебя дери? — выдернул из воспоминаний меня парень, открывший дверь в квартиру Инги.

— А ты кто? — осмелился спросить я, вместо того, чтобы ответить на поставленный вопрос.

— Я снимаю эту квартиру. А тебе чё надо?

— Я сын хозяйки этой квартиры… ну и так как хозяйка мертва, судя по всему, хозяин этой квартиры, — запинаясь произнёс я.

В момент этого разговора я не понимал, что мне делать, и где жить, если квартира занята жильцами. Отчаяние начинало нарастать, я начал бояться, что останусь на улице, а возвращаться в детдом категорически не хотел. Не хотел оказаться в доме, жильцы которого знают о моих пристрастиях в еде.

Внезапно появившаяся на лестничной площадке соседка, которая осталась следить за квартирой, остановила начинавшийся приступ паники.

— Антон? — первым делом удивилась она.

— Да.

— Елена Кирилловна? — вопросительно обратился парень к соседке, пытаясь понять, что происходит и не выгонят ли его теперь со съёмной квартиры.

— Антон, пойдём ко мне, расскажешь, как ты здесь оказался.

Я только покорно кивнул головой.

— А ты, Федя, возвращайся в квартиру.

Елена Кирилловна была очень старой и от неё исходил неприятный запах старого тряпья, еды и… в общем пахла она, как все пожилые люди. Даже её аккуратность и чистоплотность не смогли уберечь от этого запаха, распространявшегося вокруг неё и заполнившего, как я почувствовал, войдя в её квартиру, её жилище.

Соседка провела меня в маленькую чистую кухню и велела сесть на стул возле обеденного столика.

— Ну, рассказывай, — начала она, — как ты здесь оказался? Когда искать тебя начнут?

— Вы правильно поняли, я сбежал, — тихо произнёс я, опустив голову.

— Почему? С тобой плохо обращались там?

Елена Кирилловна оказалась понимающей. Я думал, что она сходу начнёт меня ругать и будет звонить в детский дом, чтобы сообщить о месте моего нахождения, даже приготовился умолять её не делать этого, однако старушка просто пыталась выяснить, что заставило меня вернуться домой, где ранее я жил с Ингой.

Я поднял голову и, уже смотря на Елену Кирилловну, ответил:

— Да.

Соседка молча ждала более развёрнутого ответа.

— Меня жестоко избили ребята, а когда я лежал в палате после избиения, продолжали издеваться надо мной.

Старушка искренне удивилась, не веря в существование детской жестокости.

— Но за что? Ты же и кошки не обидишь! — возмутилась она.

Она еле сдержалась, чтобы не издать смешок, благо умение скрывать свои чувства и эмоции она вырабатывала в себе годами, поэтому преступник даже не заметил, что она оценила иронию. Хотя вполне возможно, что Черкасов ждал реакции от неё, которой не последовало.

Понимая, что надо продолжать давить на жалость, я начал практиковаться во лжи, ведь этот навык мне необходимо было освоить, иначе с моими предпочтениями в еде не выжить.

— Елена Кирилловна, Вы же видите, какой я слабый и хилый, вот сильные ребята этим и пользуются, думаю, они так самоутверждаются.

— Если это правда, это нельзя оставлять без внимания. Я позвоню в детдом и разберусь, ребята должны понести наказание!

— Я уверен, что они его уже понесли, пока я лежал в палате.

Нельзя было допустить того, чтобы старушка вернула меня обратно. Я не хотел обратно, не хотел возвращаться туда, где подозревают меня в том, что обычной пище я предпочитаю сырое мясо кошек.

— Пожалуйста, не надо. Они вернут тогда меня, а ребята продолжат надо мной издеваться, а потом угрожать расправой, если я сообщу об издёвках. Дети очень жестокие и хитрые, поверьте.

Елена Кирилловна, уже успев привстать со стула, на котором сидела напротив меня, чтобы подойди к проводному телефону, снова села на стул и задумалась.

Я молчал и умоляюще смотрела на свою потенциальную спасительницу, при этом не понимал, как она может меня спасти.

— И какое решение приняла Ваша соседка?

Немного подумав, Елена Кирилловна предложила мне опекунство. Я согласился, даже не обдумав все нюансы.

Как только я дал согласие, в дверь старушки позвонили. Елена Кирилловна встала со стула и начала медленно направляться к двери, а я сидел и боялся, что это люди из детдома.

Дойдя до двери, соседка посмотрела в глазок и спросила:

— Кто там?

Если она не знает того, кто пришёл в лицо, значит это люди из детского дома, не сомневался я.

— Мы из детского дома №3. Откройте, пожалуйста.

Старушка открыла дверь, пришёл в действие шпингалет, поэтому работники детдома вынуждены были начать разговор через щель, между проёмом и дверью.

— Один из детей сбежал. Мы думаем, он пришёл к Вам, Вы ведь следите за квартирой его умершей матери.

— Сначала покажите документы, подтверждающие то, что вы работаете в этом детском доме.

Старики порой бывают такими недоверчивыми, лучше б они это недоверие проявляли, когда их обманывают мошенники, высасывающие уловками и враньём из них деньги. Хотя сейчас это недоверие было мне на руку, я надеялся, что у людей из детдома нет никаких документов.

Этими людьми были директор и одна из воспитательниц, которая больше остальных мне симпатизировала. И документы, подтверждающие то, что эти люди те, за кого себя выдают, у них были.

Елена Кирилловна впустила их и только после того как усадила их за стол на кухне, за которым уже сидел я, сообщила о своих намерениях оформить опекунство надо мной.

Директор, воспитательница и мой будущий опекун долго обсуждали этот вопрос, ведь сотрудники детского дома должны были убедиться, что отдадут своего подопечного в хорошие руки.

У неё сразу возникли в голове ассоциации с объявлениями о том, как люди ищут хозяев своим оказавшимся ненужными домашним животным. И опять она еле сдержала смешок или колкость в адрес обвиняемого, рассказ которого она слушала. Тем временем Антон продолжал.

Елена Кирилловна отправила меня в школу.

И снова дети, всем по 14-ть, но все равно дети. Меня, конечно, не полюбили, некоторые боялись ко мне подойти, у меня даже не списывали контрольные, хотя я всегда их делал лучше остальных. То ли до одноклассников дошли слухи о моей «любви» к кошачьим, то ли я просто действительно выгляжу крайне непривлекательно. Мальчики встречались с девочками, а на меня ни одна не обращала внимания, хотя мне это и не нужно было. Я не хотел делать тоже с девочками, что и мамины хахали делали с ней. Уже тогда — в 14-15 лет, некоторые мальчишки хвастались тем, как они вбивали свои члены в сверстниц, причём этих парней считали очень крутыми, а к девушкам, в вагины которых эти парни совали свои члены, относились, как шлюхам. Я не совсем понимал разницы в отношении к участникам одного занятия по гендерному признаку, ведь представители обоих полов участвовали в этом процессе. Я же испытывал неприязнь к этому самому процессу, а поэтому одинаково плохо относился к тем, кто этим занимался в независимости от пола участника.

Через полгода моего обучения к нам пришла новенькая — Ира. Увидев меня, она испуганно округлила глаза и отшатнулась. Ну, неужели у меня такой пугающий вид?! За это время я уже отвык от подобной реакции, ведь мои одноклассники поняли, что я учусь лучше их всех по всем изучаемым тогда предметам, начали переступать через испытываемое отвращение ко мне и всё чаще просили у меня списать на контрольных, диктантах и тому подобных методах контроля. Они всё реже перешёптывались, искоса поглядывая на меня, девочки почти перестали хихикали, прикрыв свои рты и тыча в меня пальцем. В общем одноклассники привыкли к моей нестандартной внешности.

Ира вскоре завела себе подружек в классе, она всё время смотрела на меня и шептала что-то им. Я не придавал этому особого значения, так как так делали многие девочки из класса. Но Ира шепталась обо мне чаще других, я списывал это на то, что она ещё не совсем привыкла ко мне, в отличие от остальных моих одноклассниц, которые даже обращались ко мне с просьбой списать или помочь на уроках.

Меня не покидало ощущение, что Ирина мне знакома, я видел её где-то, но не помнил где, не смотря на мою хорошую память, а она явно меня помнила. На одной из перемен между уроками она подошла ко мне и сказала тихо, спокойно, без злости, ненависти и жестокости, просто без чувств:

— Ты испортил мне детство…

И я вспомнил.

Это была та самая соседская дочка, из-за которой мама согласилась переехать в другой город…

Она в очередной раз убедилась, насколько мир тесен, и что она правильно делает, что не заводит многочисленных и случайных знакомств, ибо таковых не бывает.

Мне хотелось обнять её, прижать к своей груди и погладить по голове. Я ведь испортил ей детство… Я испортил ей то, чего у меня самого почти не было. Решив, что ей надо это сказать, я также тихо, как и она, проговорил:

— Я не ем маленьких девочек…

А она просто повернулась и ушла.

На следующий день она принесла в школу кошку. Зачем? Хотя и так понятно зачем — для того, чтобы издеваться надо мной, а может и затем, чтобы проверить, действительно ли кошкоед. Она села за свою парту, которую делила с одной и девочек из класса, посадила на парту, прямо на учебник, эту кошку и нежно поглаживала её, пристально смотря на меня, пытаясь распознать, что я чувствую, при виде кошки. А я так давно не ел, что мне хотелось подбежать к её парте, разорвать кошку, содрать с неё шкуру и съесть, а за одно и Иру. Я не знаю, поняла ли Ира, что я чувствовал в этот момент, но я понимал, какую ненависть я испытывал к ней и её брату. Это ведь брат испортил ей детство, не я. Не я рассказывал ей по ночам страшные сказки про то, что ем маленьких девочек, и что, если она будет рассказывать родителям, что её брат прогуливает школу, то я съем и её, ведь я так люблю полакомиться ябедами и предателями.

Я еле сдерживался от желания сбежать и съесть первое попавшееся животное, будь то кошка, собака или хорёк, которого выгуливала какая-нибудь молодая пара, решившая вместо ребёнка завести домашнее животное. Меня остановило то, что учитель зашёл в класс и, даже не поздоровавшись с нами, начал выяснять, что делает животное в классе.

После уроков я бегал по дворам и искал кошек, но ни одной так и не увидел. Мне очень хотелось есть, ибо давно этого не делал, ведь Елена Кирилловна уделяла мне много внимания, переживала, когда я позже обычного возвращался со школы, обращала внимания на мелочи, такие как исчезновение куска сырого мяса из холодильника, в общем делала то, чего не делала Инга. Эта забота и опека была приятна, однако сковывала мои действия, я не мог уже без присмотра гулять по дворам, чтобы найти кошку и съесть её, поэтому ел то, что действительно утоляло мой голод, крайне редко, а ежедневно приходилось питаться стрепнёй опекунши, которая — стрепня — оказалась гораздо лучше всей той нормальной человеческой еды, которую готовила Инга или давали в детском доме.

Она про себя ухмыльнулась. Человеческая еда… Так она в шутку называла еду, которую сама готовила из человечины. Внешне, естественно, данная ухмылка не проявилась, для Антона она оставалась тем же внимательным беспристрастным слушателем.

После двух часов поиска еды я увидел бездомную собаку и съел ее. Я поразился тому, что собака оказалась намного вкуснее кошек, ведь раньше я их не ел, но тогда голод был сильней любви к собакам. Эта собака была совсем молодой, скорее её назвать можно щенком, мне было так её жалко, что я ел её и плакал от жалости к ней.

Больше Ира не приносила в школу животных, а я даже не смотрел в её сторону, даже когда понимал, что она сверлит мою спину с задней парты взглядом, полным ненависти. Ежедневно ощущать ненависть к себе я привык, но ненависть Иры била больней, даже больней того, как мальчишки из детдома избивали меня, ведь я испортил её детство…

Антон замолчал, и она решила, что на этом его рассказ будет окончен, что разочаровывало её, ведь он не подошёл к тому, как и почему он начал совершать те преступления, за которые его судят. Как только она собралась сообщить Антону о намерениях услышать историю до конца, он вдруг начал говорить снова, будто почувствовал необходимость прервать паузу.

Закончил школу я с отличием. В старших классах меня всё меньше и меньше доставали издёвками сверстники, ибо им было уже не до меня. Их больше интересовали представители противоположного пола и угри на своих лицах, меня же не интересовало ни то, ни другое, да и угри особо не беспокоили, что вызывало неприкрытую зависть ребят, страдающих из-за подобных признаков переходного возраста.

В день, когда я получил аттестат, Елена Кирилловна приготовила пирог, который у нормальных представителей нашего общества считался бы очень вкусным. Опекунша ожидала от меня благодарности и похвал в адрес её кулинарных способностей, я же в свою очередь оправдал её ожидания. Я действительно был ей очень благодарен за заботу, поддержку и уют, чего не было в период проживания с Ингой, однако, поедая пирог я представлял, как сдираю с дворовой кошки её кожу, а потом поглощаю её мясо кусок за куском. Тогда я осознал, что наслаждение доставляет не только поглощение свежего мяса животного, но и сам процесс свежевания. Мысль об этом испугала меня, я ведь никогда не считал себя кровожадным убийцей — да, я совсем не такой, как все, но только в плане вкусовых предпочтений в еде, а не потому что получаю удовольствие от умерщвления беззащитного животного. Я даже никогда не издевался над животными, в отличие от ребят, у которых нет таких отклонений, как у меня. Они же напротив находили наслаждение в том, чтобы потягать кота за хвост, прижечь усы собаке, и тому подобных вещах. Так почему я ненормальный, а эти ребята вполне адекватны и приняты обществом как нормально развивающиеся люди, так как таким образом они познают мир.

Она задумалась над своим отношением к убийству человека для того, чтобы приготовить из него ужин, и поняла, что страсть к убийству загнала куда-то далеко в уголки своего сознания, дабы не испытывать чувства стыда и угрызения совести за совершённые деяния. А ведь она действительно получала удовольствие от убийства, предшествующей ему слежки, она, как хищник, наслаждалась всем этим. Осознав это, она была так поражена, что на секунду даже проявила своё состояние, что Антон заметил, но принял это на свой счёт, ибо он не мог догадываться, что перед ним сидит серийный маньяк-убийца, являющийся при этом одним и лучших адвокатов города.

Елена Кирилловна настаивала на моём продолжении учиться в одном из вузов города, но я решил покончить с обучением и общением со своими сверстниками. Мне пришлось долго убеждать опекуншу в том, чтобы она не отправляла меня получать высшее образование, а она пыталась меня запугать тем, что если я не буду учиться, то меня заберут в срочную службу в армию. Я же знал, что не годен для этой службы и получу отсрочку, однако Елена Кирилловна всё же заставила меня подать документы в вуз. Я с лёгкостью поступил на биолого-химический факультет, где мог изучать животных, сырое мясо которых так мне нравилось. Учился я на бюджете, поэтому Елене Кирилловне не приходилось тратить большие суммы денег на моё обучение, чем та была весьма довольна. Она гордилась мной и рассказывала своим соседям и подругам, какой хороший у неё внук (так она меня называла, считая себя не просто опекуном, а моей бабушкой).

Студенты вуза оказались не так негативно настроенными ко мне людьми, нежели ученики школ и дети из приюта, возможно, это связано с тем, что те же самые негативно настроенные дети выросли и начали понимать, что внешность не имеет первоочередное значение в человеке, а, возможно, и с тем, что те же самые негативно настроенные дети выросли и начали понимать, что неэтично прилюдно высмеивать человека только потому, что у того не такая приятная внешность, как у остальных, при этом подобное высмеивание подкреплять физическим надругательством. В обоих вариантах (а их может быть и больше двух, но я не тратил много времени на размышления на данную тему) студенты — уже не дети, что меня радовало, так как с детьми мои отношения всю жизнь не ладились.

Когда одногруппники обратили внимание на мою успеваемость, активное участие в учебном процессе, общаться со мной начали более близко — кто-то обменивался со мной знаниями, поддерживал разговоры по темам, изучаемым на дисциплинах вуза; кто-то пользовался моими конспектами, записанными на лекциях для повышения своей успеваемости. И уже к середине первого курса меня даже начали приглашать на вечеринки, которые, что, как оказалось, принятым среди студенческой молодёжи, включали в себя распитие дешёвых алкогольных напитков в большом количестве. Я от алкоголя отказывался, так как он мне не был интересен, возможно в связи с тем, что я в детстве наблюдал за попойками Инги до тех пор, пока та не умерла.

— Я так поняла, вуз Вы не закончили… — она прервала его размышления на тему алкоголизма студентов, не дав преступнику развить эти самые раздумья.

Может быть, ей и было интересно обсудить это, однако разговоры на данную тему занимали время, которое она и так бесплатно тратила на Антона. Черкасов, поняв, что нужно уже подходить к завершению истории и подводить слушателя-адвоката к настоящему и совершённым деяниям, кивнул и продолжил уже вернувшись в колею своего рассказа.

Да. Елена Кирилловна начала сильно болеть, я вынужден был уделять ей много внимания, в связи с чем я всё меньше времени уделял учёбе. Опекунша была не из тех старушек, которые занимаются только тем, что жалуются на свои многочисленные болезни и недуги, однако я видел, как ей всё тяжелее и тяжелее жить: передвигаться по квартире, не говоря уже о походах в магазины за продуктами; готовить пищу и тому подобное. Елена Кирилловна очень быстро сдавала позиции, видимо, из-за того, что начала плохо чувствовать себя давно, но делала вид, что в порядке, и до последнего преодолевая боль занималась бытовыми делами сама.

Всё чаще её начала посещать её сестра, младше Елены Кирилловны всего на пару лет, приносила ей продукты, готовила еду, помогала принимать ванну, и даже ходить в туалет. Конечно, этим занимался чаще я, за исключением таких интимных дел, как мыться или ходить в туалет, но помощь Инессы Кирилловны была необходима и давала мне хоть какое-то время для обучения в вузе, в который меня заставила идти учиться опекунша.

Иногда мне казалось, что сестра бабули — Инесса Кирилловна — приходит в первую очередь не для оказания помощи своей сестре, а для того, чтобы убедиться и убедить сестру в том, чтобы та не отписывала мне квартиру, на которую я собственно и не претендовал, даже если бы у меня не было своей, полученной от покойной матери. Такие выводы я сделал, так как однажды слышал разговор двух старушек:

— Инесса, — говорила моя опекунша, — Антон очень хороший молодой человек, оказавшийся один в этом мире. Я ему не смогла не помочь. Ты бы видела, с какими глазами он смотрела на дверь, когда ко мне пришли люди из его детского дома.

— Я понимаю, но у тебя есть сестра, племянники, внуки — дети этих племянников…

Елена Кирилловна не дала довести мысль сестры до конца, перебив собеседницу:

— Ты боишься, что я отпишу Антону квартиру? Как ты вообще смеешь заводить такие разговоры?!

Елена Кирилловна была возмущена, только я не сразу понял, чем именно: то ли тем, что её сестра смела подумать, что она отпишет квартиру какому-то голодранцу из детского дома, то ли тем, что сестра пытается склонить её к тому, чтобы она отписала квартиру в наследство своей младшей сестре или её потомкам. Однако, скорей всего, Елена Кирилловна была возмущена тем, что Инесса Кирилловна больше переживает за судьбу квартиры, чем за судьбу родной сестры.

— Я боюсь, что ты натворишь глупостей из-за своего слишком доброго сердца, дорогая.

— Ой, не льсти мне, — наигранно ответила Елена Кирилловна, а потом добавила уже тише, будто боялась, что кто-то, то есть я, её услышит, — у Антона есть своя квартира, Инесса. Я не вижу необходимости предоставлять моему подопечному ещё одну…

Мне показалось, что я чётко услышал выдох Инессы Кирилловны, будто она услышала хорошие новости, которым предшествовало страшное потрясение, и от этих новостей зависела чуть-ли ни жизнь Инессы Кирилловны. А моя опекунша добавила также шёпотом:

— И, да, если бы у Антона не было своего жилья, я бы включила его в наследство. Так что за то, что вся моя жилплощадь достанется твоим детям, благодари не моё слишком доброе сердце, а умершую мать Антона Ингу.

Не знаю, возвращались ли старушки позднее к подобным разговорам… Может быть, я просто не слышал.

Несколько месяцев мы с Инессой Кирилловной помогали опекунше поддерживать нормальное существование, пока та совсем не слегла. Сестра тогда переехала к Елене Кирилловне, нам пришлось выселить квартиранта из моей квартиры, чтобы я мог в ней жить, готовиться к занятиям. Но к занятиям готовиться было некогда, так как мне пришлось устроиться на работу, ибо основным источником доходов была как раз моя квартира. Я пытался объяснить Елене Кирилловне, что переселяться мне в свою однушку — не выход, так как мы лишались определённой суммы денежных средств, получаемой ежемесячно, но опекунша считала, что моя учёба важней, чем деньги, которые мы тратили на лекарства и пропитание. Мы с Инессой Кирилловной решили врать старушке, что покупаем всё необходимое на её пенсию, пенсию Инессы Кирилловны, а также на те деньги, которые любезно давали племянники моей опекунши. На самом же деле двух пенсий не хватало на жизнь двух старушек и меня, особенно если учесть, что младшая из них не давала все деньги с пенсии, потому что часть отдавала своим детям, которые, конечно же, не помогали своей болеющей тётке. Не знаю, легко ли Инессе Кирилловне давалась эта ложь, я же чувствовал себя спокойно, ибо лгать мне приходилось часто с малых лет. Думаю, что сестра Елены Кирилловны тоже не сильно страдала от угрызений совести, то ли в силу своего характера (если принять за правду, что помогать сестре она прибыла только ради того, чтобы Елена Кирилловна из-за своего слишком доброго сердца и обиды на сестру за то, что та не помогает ей, не отписала квартиру мне), то ли потому что эта ложь была во благо, что считается нормальным у многих людей. Ко мне Инесса Кирилловна тоже начала относиться лучше и теплей, начала доверять мне, то ли потому, что оценила мои поступки, связанные с помощью её старшей сестре, то ли потому, что поняла, что Елена Кирилловна не планирует отписывать мне свою квартиру и даже долю от неё.

Постоянной и стабильной работы я не имел, ввиду обучения в вузе, которое я на тот момент окончательно не бросил. Я обратился в одно из кадровых агентств, где предоставляли заработок для студентов с занятостью не на целый день или с плавающим графиком, что позволяло мне иногда посещать пары и готовиться к занятиям. Однако это всё равно влияло на мою успеваемость, ведь помимо учёбы, работы, моё время занимал уход за старушкой.

— Я так понимаю, ваша опекунша протянула недолго, — она снова пыталась сократить столь подробный рассказ преступника, понимая, что время их встречи на исходе.

Да, прошло ещё несколько месяцев, и Елена Кирилловна… умерла.

Её не то, чтобы удивил, а скорее позабавил тот факт, что Антон с бо́льшим сожалением говорил о смерти неродной ему бабушки, чем о смерти своей матери, которую он бо́льшую часть своего рассказа называл по имени — Ингой. Не удивил потому, что Инга не дала повода жалеть о её смерти, кроме того, что произвела его — Антона — на свет, а позабавил потому, что тепло к этой старушке было довольно милым, особенно если учесть то, почему рассказчик сейчас сидела в комнате для свиданий со своим дорогостоящим, но не для него, адвокатом.

Мы с Инессой Кирилловной организовали скромные похороны, на которые пришли родственники, некоторые соседи и подруги молодости. Когда после поминок все разошлись, мы с Инессой Кирилловной ещё посидели в квартире, практически не разговаривая, каждый думая о своём. Не знаю, о чём думала младшая сестра опекунши, скорее всего вспоминала всё хорошее, что было связано с умершей, а может, она вообще ни о чём не думала, потому что была опустошена происходящим и напряжённостью последних дней. Я же думал о том, что делать теперь без полюбившейся мне старушки, и о голоде, который меня одолевал — я ведь практически ничего не ел на поминках, чем удивлял пришедших, верящих в то, что количество съеденного людьми влияет на жизнь ушедшей в иной мир души. Я не знал, как сообщить Инессе Кирилловне, что пришла пора расходиться, потому что чувствовал, что горевавшей сестре нужно, чтобы кто-то был сейчас рядом, чтобы кто-то сейчас рядом молчал. Я подождал, пока старушка захочет спать, помог ей улечься в квартире Елены Кирилловны, дождался пока она (конечно, не умершая Елена Кирилловна) уснёт, ибо та просила не уходить, тихо собрался и вышел из квартиры, замкнув её на свой ещё оставшийся у меня ключ. Пошёл я не домой, в свою квартиру на той же лестничной площадке, а на улицу. Мне срочно нужно было поесть. Я был немного удивлён своим сильным голодом, ведь раньше я мог неделями обходиться без свежего мяса животных, не сказал бы, что мне это давалось легко, но я мог терпеть этот голод, когда обстоятельства не давали мне его утолить. Сейчас же голод был так силён, что я не в силах был его терпеть. Наверное, действительно люди принимают больше пищи обычного, когда несчастны, а я действительно чувствовал себя несчастным. Я подумал о смерти Инги и не мог вспомнить, чтобы она вызывала во мне такую горечь, которую вызвала смерть бабушки, являющейся не родной по крови.

Она почувствовала, что именно из-за потрясения, перенесённого Антоном тогда, он начал совершать те преступления, к которым его готовила вся жизнь. Она увидела в его глазах ту детскую зависть к детям из полноценных семей, к детям, у которых была хоть и не было отца, как у Антона, но была любящая мать, к детям, у которых были заботливые бабушки, балующие его, к детям, которые не давали повода другим детям издеваться над ними и бить их. И ей снова стало жаль преступника, сидевшего передней, преступника, который начал совершать свои преступления ввиду своей предрасположенности организма к необычной для всех пищи и ввиду жизненного пути, который привёл его именно к тем преступлениям, которые он совершал.

— Вы ведь тогда не съели кошку или любое другое животное?

— Смею сказать, что я съел более жестокое животное, чем любое другое, живущее на земле.

Эпилог.

Она проснулась в 07:00 по звонку своего будильника, была суббота — свободный от работы день, но она ранее договорилась о посещении Антона в лечебнице, в которую его определили по решению суда.

Она понимала, что каннибалу очень тяжело питаться той пищей, которой кормили в больнице, и которая не подходит его организму. Понимала, потому что сама даже представить боялась свой рацион без куска человечины, поэтому периодически посещала Антона, чтобы его поддержать, конечно, не подавая признаков того, насколько она его понимает и может прочувствовать на себе его состояние и желание вкусить свежего мяса человека. За время следствия они сблизились, и Антон мог, не стесняясь, говорить о своих чувствах к человеку, о том, как ему не хватает мяса. В одно из таких посещений Антон высказал:

— Нахождение в лечебнице должно было дать мне возможность избавиться от желания употреблять в пищу свежее мясо животных, а тем более людей, однако я только начал осознавать вину перед собой, вину за то, что я так неосторожно действовал и ел детей, когда мог продолжать есть бездомных животных и спокойно жить на свободе, а не так, как сейчас — в палате с несколькими душевно больными в ней, без свежего мяса детей и даже без свежего мяса хоть какой-нибудь облезлой кошки.

Если до этих слов она сомневалась в своём намерении приносить Антону мясо человека, то после сказанного им, она решила, что даст Антону то, чего он хочет, при условии, что Антон не будет знать, что ест человечину. Таким образом её бывший подопечный начнёт лучше себя чувствовать физически и морально, врачи не смогут не обратить на это внимания, что позволит ускорить выздоровление пациента. Она решила, что сможет сделать так, чтобы Антон вышел на свободу, причём без её юридического вмешательство, которое могло бы ещё более повлиять на пошатнувшуюся из-за дела Черкасова репутацию, и освободить близкое ей по пищевой цепочке существо.