Танцующая в таверне Часть 2

Беседа наша затянулась чересчур долго. По мере сил я стараюсь щадить впечатлительную натуру хрупкой девушки, но всё равно, в целом ситуация вырисовывается достаточно угрожающая.

Итак. Завтра. Праздник Города. Знаменитая церемония театрализованного «жертвоприношения», на котором может пролиться кровь невинной жертвы. Подводное чудище, доисторическая гигантская рептилия, поднявшаяся на поверхность из глубин океана, для которой люди — всего лишь какой-то копошащийся наземный планктон. Подплыв к туфовой скале, кровожадный монстр проглотит Дею в мгновение ока. Он просто слизнёт её языком, как ящерица муху, а горожане будут восторженно аплодировать и кричать «браво», восхищаясь редкой натуралистичностью проделанного «трюка».

Но восторги их будут недолги. Ликование зрителей продлится только до тех пор, покуда воскресший монстр не повернёт свою безобразную голову к многочисленным толпам, заполонившим набережную, и не разглядит в них подходящее средство для утоления своего миллионнолетнего голода. И тогда начнётся нечто ужасное и небывалое!..

Принявшись говорить спокойно и рассудительно, на этом месте я всё же сбиваюсь и начинаю волноваться.

… Итак, когда рептилия вылезет из воды, главное для Деяниры в тот момент — сохранить хладнокровие и не растеряться.

Растерянность и паника погубят её!

Да, чудовище будет настоящее, но оковы, которыми девушку «прикуют» к скале, картонные, бутафорские, взятые напрокат из театра Буфф. И ей ничего не стоит, освободив одну руку, достать из-под камня заранее припрятанную там сумку с Горгоной, затем вытащить из неё за волосы страшную голову и повернуть Медузу лицом к подползающему гиганту.

Когда горгоньи глаза встретятся с глазами чудища, произойдёт настоящее чудо!

Демонический взгляд Медузы вмиг остановит кровожадного монстра; от ужаса гигантский плезиозавр замрёт и окаменеет, как некогда окаменел у берегов древней Эфиопии его пращур, собравшийся пожрать выставленную на съедение Андромеду. Так по крайней мере гласит античная легенда…

Увлёкшись рассказом, я вдруг замечаю, что Деянира совсем не слушает меня. Она думает о чём-то своём, полуотвернувшись в сторону, и блуждающий взгляд её с боязливым интересом то и дело скользит по поверхности заветной сумки.

— Деянира, дорогая, ты совсем не слушаешь меня. Пойми, грядёт час разлуки. Нам суждено встретиться лишь по окончании праздника, если, конечно, он завершится благополучно. Выслушай всё до конца, умоляю! Это — единственный шанс!..

Дея сосредоточенно хмурит тонкие, подведённые брови, слегка покачивая головкой: что-то не устраивает её в моих рассуждениях. Чуть отстранившись, высвобождает свои руки из моих и с капризной миной прикусывает нижнюю губу.

— Да нет, что вы, господин Фронкул, я вас слушаю и всё прекрасно понимаю. Мне непонятно только одно, как я буду брать за волосы эту отвратительную голову, если вместо волос у неё, как вы говорите, змеи?! Я и лягушек-то трогать боюсь, а на змей даже смотреть не могу. Как мне хвататься за них рукой? Я же умру от страха!.. А почему вы сами не можете сделать этого, господин Фронкул? — неожиданно оживляется она. — Вы же мужчина! В недавно рассказанной вами забавной истории про Персея и Андромеду именно Персей показал голову Медузы морскому чудищу, а?..

Детская непосредственность Деяниры, её наивное простодушие обычно умиляли меня — но сейчас время умиляться прошло.

— Дея, любовь моя навеки, когда же ты поймёшь, что мифы и легенды — это одно, а реальная жизнь — совсем другое?! Все объяснения — прочь! Я и так потратил на них времени больше, чем мог себе это позволить! Почему же ты платишь мне таким чёрствым невниманием?! Всё же делается ради тебя одной!

Впрочем, беспокойства девушки вполне объяснимы. Уготованное ей испытание по силам далеко не каждому. Безусловно, задуманное действо, требующее немалой выдержки и мужества, логичнее и удобнее было бы проделать именно мне, как представителю сильного пола. Но, в силу сложившихся обстоятельств, я обречён на мучительное бездействие.

Моя свобода передвижения по городу сведена до минимума. С тех самых пор, как тайная секта Мартинистов, согласно чьим-то сомнительным видениям и пророчествам, объявила мою скромную персону тринадцатым /а посему самым несчастливым/ воплощением вавилонского царя Навуходоносора, жизнь моя превратилась в сплошной кошмар. На меня объявлена настоящая охота. Агенты Ложи Мартинистов рыщут повсюду, и если я рискну выйти на улицу, не приняв соответствующих мер безопасности, то буду схвачен ими тотчас же.

Кроме того, и антиквар Гольденвейзер наверняка успел заявить в полицию о пропаже ценного экспоната. Так что теперь, помимо всего прочего, моими поисками займутся /если уже не занялись/ и правоохранительные органы. Опасность, которой подвергается моя жизнь, растёт не день ото дня, а час от часу. Я и без того рискую на каждом шагу, но сейчас иду на риск только ради неё.

Отсутствующе-беспечный взгляд девушки, её шаловливая улыбка, затаившаяся в уголках капризно надутых губ приводят меня в отчаяние.

— Соберись, милая! — умоляюще взвываю я к ней. — Это вопрос жизни и смерти! Давай ещё раз повторим слово в слово всё, что ты должна сделать в День Города, чтобы остаться целой и невредимой…

Негромкий стук в дверь обрывает на полуслове наш сеанс подготовки.

Тотчас умолкнув, я весь обращаюсь в слух. Моя шея тут же начинает непроизвольно вытягиваться, как у всякого, кто, свыкнувшись с навязанным ему образом Движущейся Мишени, в каждом постороннем звуке ищет намёк на скрытую угрозу. Неужели шпионы Тайного Общества всё же выследили меня?! Настырность стучащего рождает очень нехорошие подозрения.

Меньше чем через минуту стук повторяется вновь.

«Это кто?» — одними губами спрашиваю я, но прежде чем Дея успевает ответить, из-за дверей раздаётся приглушённый, визгливо-шамкающий, надтреснутый голосок, слёзно молящий поскорее открыть дверь какому-то «шелковистому козлику», «сгорающему от нетерпения», запросто именуя при этом саму Дею «букашечкой», «козочкой», «бонбоньерочкой» и «мотылёчечком»…

Характерная скрипучая надтреснутость голоса безошибочно указывает на весьма преклонные годы «сгорающего от нетерпения», а фамильярное использование ласкательно-уменьшительных прозвищ — на дурное воспитание и испорченность нрава. Теперь, с небольшими погрешностями, без особого труда можно представить хилую старческую фигурку, переминающуюся с ноги на ногу по ту сторону дверей и потирающую в нетерпении сухие ладошки. Изумлению моему нет предела…

Доверчиво прижавшись к моему плечу, Дея шёпотом сообщает, что стучится не кто иной, как сам владелец «Ослеплённого Эдипа», господин Япитус. По её словам, это очень хороший, благородный человек, сотканный из одних достоинств и добродетелей. Он предоставил бездомной девушке стол и кров, и Дея бесконечно благодарна ему за то, что он разрешает ей выступать перед посетителями таверны, при чём платит за выступления весьма прилично по нынешним расценкам. Как человек добрый и щедрый, он любит иногда делать подарки — просто так, ради своего удовольствия — и сейчас наверняка принёс с собой какую-нибудь безделушку, исключительно из желания скрасить серые будни скромной танцовщицы.

Образ почтенного, благообразного старца, нарисованный Деей, как-то не очень вяжется с тем, что доносится из-за закрытых дверей. За ритмическим рисунком частых, вкрадчиво-назойливых ударов вырастает характер мелочный, пакостный, способный на любую гнусность. А развязное бормотание у замочной скважины говорит о чём угодно, только не о благородстве и великодушии.

Немного выждав, Дея отзывается на стук с нарочитой сонливостью в голосе. Показательно зевая, она говорит господину Япитусу, что очень устала и хочет спать. На всякий случай девушка добавляет, что у неё сильно разболелась голова, по причине чего просит оставить её в покое.

Визгливый, трескучий смешок по ту сторону дверей даёт полное представление об отношении господина Япитуса к высказанной просьбе. Мерзкого, плюгавого гнома прямо-таки корчит от смеха. Не переставая скрестись в дверь, как нагулявшийся кот, он в перерывах между взрывами подлого хихикания, давясь словами, пылко убеждает Деяниру в том, что после его посещения все её хвори «исчезнут в один момент».

На смену моему изумлению приходит негодование, когда становится ясна цель непрошенного визитёра. Дряхлый сатир тщится проникнуть в спальню моей невесты с намерениями, не имеющими никаких моральных оправданий! Полный решимости проучить стареющего любителя делать подарки «просто так», я начинаю приподниматься с кушетки, но Дея, повиснув на моём рукаве, принуждает меня сесть обратно.

Она молит меня сидеть тихо, не поднимая шума. Любой, самый незначительный конфликт с хозяином «Эдипа» погубит её! Дело в том, что господин Япитус, при всех своих неисчислимых достоинствах и добродетелях, необычайно мстителен! Он может запретить ей танцевать перед посетителями и, более того, случись что, запросто выгонит её на улицу. А после такого позора Дею не пустят уже ни в одно приличное заведение.

Дея сама берётся уладить всё дело. Она говорит, что сейчас откроет дверь — неизбежность такого акта очевидна — и у них с господином Япитусом состоится короткий разговор, по окончании которого тот мирно удалится восвояси. /Дея почему-то убеждена, что ей удастся усовестить неугомонного старика/. Мне же на это время следует залезть под кровать и сидеть там, ничем не выдавая своего присутствия.

Ничего не остаётся, как, скрепя сердце, принять эти условия: Я ложусь животом на паркет и с немалым трудом, пыхтя и сопя, проклиная всё на свете, втискиваю своё тело в узкое, двухмерное пространство подкроватного мира. Косматые, пылевые гирлянды бесшумными, рассыпающимися вихрями приветствуют моё вторжение в их мирную обитель. Свернувшись, как червяк в норе, я даю напоследок обещание «сидеть тихо». «Вам не придётся долго там находиться, господин Фронкул. Минут пять — не больше, — успокаивает меня Дея. — Потерпите немного, я скажу, когда выходить».

Она набрасывает на кровать пышное покрывало, ниспадающее на пол — и для меня всё погружается во тьму. О происходящем теперь можно судить лишь по отдельным звуковым комбинациям, проникающим извне в моё тайное ложе…

Я слышу лёгкий стук воздушных шагов, быстро пересёкших комнату. Звучание эоловой арфы, умоляющей господина Япитуса «обождать ещё минутку». Едва различимое звяканье фужера с вином, поднятого для того, чтобы подарить глоток божественного нектара. Бодрый скрежет ключа, поворачивающегося в замке…

Слушая всё это, я мысленно сопоставляю нелепость создавшейся ситуации с ответственностью, взваленной на мои плечи, одновременно пытаясь представить себе выход Япитуса. Наверняка он появляется с порочной улыбкой фавна на лице и проходит в комнату, неестественно-нарочито выворачивая наружу ступни при каждом шаге. Мне почему-то кажется, что существо, обладающее столь противным, трескучим голосом, должно передвигаться именно такой скользяще-подпрыгивающей походкой скверного учителя танцев.

Войдя, Япитус тут же учиняет девушке строгий допрос. В первую очередь его интересует: почему она так долго не открывала? И с чего это у неё вдруг «разболелась голова»? Дея что-то неуверенно отвечает, явно смущаясь. Оправдывается она тоже не слишком натурально. Зато потом девушка начинает искренне восхищаться каким-то роскошным сандаловым веером, расхваливая искусную резьбу и тонкий аромат изделия. /Господин Япитус, как и следовало ожидать, пришёл не с пустыми руками./

Затем скрипучее стариковское шамканье почему-то выпадает за пределы моей слышимости. Все произносимые им фразы стираются, сливаясь в непрерывное, жужжащее бормотание «мжум-мжум-мжум», в котором изредка проскальзывают уже знакомые мне «козочки» и «мотылёчки». В противовес тому очень хорошо слышен голос Деи. Обращаясь к хозяину «Эдипа», она так старательно чеканит все согласные, словно хочет донести до моих ушей каждое произнесённое ею слово. Девушка отвечает на вопросы, моим слухом не воспринимаемые, но содержание которых угадывается по её ответам.

—… Да-да, господин Япитус, я всегда рада вас видеть, хотя мне и не совсем понятны причины вашего визита в такой час… Да-да, а вот это вы совершенно напрасно, господин Япитус!.. Ай! Нет и ещё раз нет!.. Конечно, мне приятно получать от вас подарки и я с большим удовольствием приму этот красивый сандаловый веер, но вы не должны после этого думать, что я… Ай! А вот это вы уже совершенно напрасно!.. Конечно, сандаловый веер очень хорош, но всё же это не даёт вам право на подобные… Будьте благоразумны, господин Япитус и никогда не говорите мне таких слов!.. Я не должна этого слушать!.. Мне не к лицу обращать внимание на такие предложения… Ай! Вот это вы уже совершенно напрасно…

Общаясь таким образом, оба беспрестанно передвигаются по комнате странными круговыми, ритмически выверенными движениями, словно танцуют вальс. И на каждую определённую порцию стариковски-сладострастного «мжум-мжум-мжум» приходится нетерпеливо-категоричное «А это вы уже совершенно напрасно, господин Япитус!». С каждым разом восклицания Деи звучат всё напряжённее и громче, постепенно повышаясь в тональности…

Так проходят пять минут, обещанных Деей, и ещё пять и десять, и становится ясно, что спровадить настырного старика так просто не удастся. Намерения Деи воззвать к его благоразумию ни к чему не приводят. Япитусу здесь хорошо и комфортно. Атмосфера уединённой /как ему кажется/ близости с юной баядеркой заметно оживляет его, разогревая холодеющую кровь в старческих жилах…

И чем больше распаляется страстью мерзкий гном, чем выразительней и приторнее звучат его «мжум-мжум», тем труднее мне дышать под кроватью, и тем ощутимее становится жар расплавленного чугуна, которым наливаются мои кулаки. Я хорошо помню своё обещание «сидеть тихо», но вместе с тем понимаю, что долго мне так не продержаться. Хлопья пыли, как мухи, липнут к моему разгорячённому лицу, вызывая нестерпимый зуд и адское желание чихнуть. Чтоб не выдать себя, я зажимаю обеими руками рот и напрягаюсь так, что глаза вылезают на переносицу. Мне катастрофически не хватает воздуха: я начинаю задыхаться. Косматые гирлянды затевают вокруг меня зловещий хоровод…

И вдруг — в один миг наверху всё стихает!

«Вальсирование» по комнате приостановлено. Оборвалось сладострастное «мжум-мжум», испуганно умолкает Дея. Старик заметил мою сумку!

— А что это у тебя, моя букашечка? — озадаченно шамкает он, оглядывая саквояж со всех сторон. — Вчера вечером здесь этой сумки не было. Откуда она взялась? — в один миг голос из медоточивого становится жёстким и колючим. — Кто-то посещал мою козочку этой ночью? А?..

— Я ни в чём не виновата!, — чуть не плача отвечает девушка. — Эту сумку мне на рассвете принёс посыльный! Он поставил её и ушёл, ничего не сказав… Я понятия не имею, для чего мне её прислали?!..

— Ты хочешь сказать, что не знаешь, что в ней? — строго, почти сурово вопрошает старик, больно сжимая её руку. — А может, всё-таки знаешь? А? Наверняка знаешь!..

— Клянусь — не знаю! Откуда мне знать?! — горячо оправдывается Деянира, но лгать она не умеет, и по её голосу нетрудно догадаться, что всё она прекрасно знает. — Наверное, там какая-нибудь пустая безделица. А, впрочем, не всё ли равно?! Разве может что-нибудь сравниться с сандаловым веером, подаренным вами, господин Япитус?! Ах, какой прекрасный веер! Какая тонкая резьба! Какой дивный запах! Я получаю огромное удовольствие, обмахиваясь им…

Старик тяжело и недовольно урчит.

Настроение его безнадёжно испорчено. Как все тайные сластолюбцы, он болезненно ревнив и подозрителен. Нехорошие догадки копошатся в лысом, шишковатом как панцирь омара черепе. Я отчётливо представляю себе, с каким бешенством раздуваются его багровые, мохнатые ноздри. Он жадно тянет в себя воздух, подобно хищному зверю, словно пытаясь уловить, с какой стороны пахнёт дразнящим ароматом добычи.

Угрюмо шевеля облезлыми бровями, он медленно обводит комнату придирчивым, стариковски-въедливым взглядом, после чего делает безошибочный вывод.

— У тебя кто-то был!

В зобу у него тут же начинает что-то клокотать и булькать, как у разгневанного индюка. Ещё раз с ненавистью оглядев комнату, господин Япитус присаживается на корточки и, сумрачно вздохнув, начинает расстёгивать мою сумку.

— Умоляю вас, господин Япитус, не делайте этого, — слышится дрожащий голосок Деяниры. — Эту сумку нельзя открывать! Господин Фронкул не разре… Поверьте, заглядывать в неё нельзя! Это очень опасно!.. Пожалуйста, не надо…

Она чуть было не сказала «Господин Фронкул не разрешил заглядывать в эту сумку», но Япитус так увлечён своим делом, что не обратил на её слова никакого внимания.

— Сейчас посмотрим, какие моей козочке носят подарки, — сердито бормочет он, возясь с застёжками. — Сейчас увидим, какими сюрпризами её хотят побаловать…

Япитуса не страшат предупреждения об опасности, а робкие попытки девушки помешать ему только возбуждают стариковское любопытство. Он пыхтит всё усерднее, с трудом развязывая скрюченными пальцами тугое плетение ремней.

Мне под кроватью становится не по себе. Неужели старый тролль всерьёз надумал сунуть нос в мою сумку? Что же он такое делает?! Его надо остановить любой ценой — иначе произойдёт непоправимое!

Но Дея бессильна помешать ему: ей самой стало дурно. Слабый стон девушки свидетельствует о её полуобморочном состоянии.

Проходит ещё несколько секунд напряжённо-пыхтящей возни, наконец, сопротивление застёжек и ремней сломлено /старик издаёт победное крякание/… и повисает тяжёлая, многозначительная пауза, говорящая о многом.

Минуты затишья растекаются по комнате гремучими флюидами зажёгшихся инфернальных горгоньих зрачков. Даже у меня начинают неметь конечности, хоть я и сижу в укрытии, являясь лишь акустическим свидетелем происходящего.

Вот раздалось натужное, болезненное кряхтание: у Япитуса, похоже, прихватило сердце. Затем вновь слышен его голос: теперь он звучит совсем иначе. От былой велеречивости не осталось и следа.

— Бог мой! Да что же это?!.. Ах!.. Ох!.. Не может этого быть! — потерянно-слезливо бормочет старик, пятясь от сумки, как собака от намордника. — Господи, спаси и помилуй! Ведь это же… это же… А-а-а-а…

Из глубины саквояжа на него пахнуло ледяным холодом гибельных пространств Аида. Будто бездонные колодцы преисподней, перед Япитусом отворились мёртвые, застывшие глаза, полные испепеляющей, сверхчеловеческой ненависти. Яд, источаемый ими, не имеет противоядия в мире людей.

Старик обречён.

Противясь неминуемому, он корчится в жутких конвульсиях, отчаянно цепляясь за жизнь. Судорожный хрип, стон, короткое проклятье, мольба о помощи, предсмертный горловой спазм — признаки неотвратимого конца, промчавшись стремительной чередой, растворяются, наконец, в омуте гранитного безмолвия…. Всё кончено!

Я лежу, скованный льдом заворожённости, но через секунду пронзительный визг Деяниры буквально выбрасывает меня из-под кровати. Вновь свободный, я могу наблюдать картину, в целом уже нарисованную мне взволнованным воображением.

На кровати бьётся в истерике Дея, а в центре комнаты, возле расстёгнутой сумки громоздится средних размеров каменная глыба, похожая на старца, пытающегося подняться с колен. Левая рука старика судорожно прижата к груди, другая воздета кверху жестом безумного прозрения. Застывшая смесь мрака и ужаса! Окаменевший сгусток животного страха и неизрасходованного запаса трусливой злобы!

Ещё не веря своим глазам, я опасливо погладил статую ладонью: наждачная шероховатость камня убедила меня. Значит, прав был всё же старый антиквар, утверждавший, что тяжесть минувших тысячелетий никак не отразилась на силе магических глаз Горгоны. А ведь до самого последнего момента меня не переставал грызть червячок сомнения…

Ошеломлённый, я обошёл несколько раз статую кругом, дивясь математически-скурпулёзной точности всех схваченных камнем деталей.

Что ж, Япитус получил по заслугам. И мне почти не жаль беспутного старца, ставшего жертвой своих низменных страстей и нездорового любопытства. Зато теперь со всей остротой встал другой вопрос: что делать с этим каменным страшилищем, застывшим посреди спальни в позе квартирного вора, застигнутого врасплох? Статую обязательно надо ликвидировать и как можно скорее, пока Япитуса не хватились и не пришли искать в комнату Деи. Если этого не сделать сейчас, то во всём виноватой окажется именно она. Что сможет сказать в своё оправдание бедная девушка? Какими словами объяснит внезапную «окаменелость» хозяина, да и кто поверит её объяснениям?

Я наваливаюсь плечом на каменного Япитуса, примериваюсь так и эдак, прилагаю пробное усилие, пытаясь проверить, насколько он транспортабелен… и тут происходит неожиданное.

Статуя старика на проверку оказывается намного легче и подвижнее, чем это видится со стороны. И в ней вовсе нет массивной твёрдости, присущей природным гранитным глыбам. Даже от моего, не слишком сильного толчка каменный идол покорно валится на пол и, словно глиняный кувшин, с глухим треском раскалывается на несколько частей. Я удивлён, но не очень. Судя по всему, ещё при жизни нутро хозяина «Эдипа» прогнило и разложилось до такой степени, что, даже одевшись камнем, оно не смогло обрести монолитного единства.

Жалкие осколки совсем ещё недавно властной вседозволенности, кирпичики никчёмной человеческой сути лежат у меня под ногами, как обычный мусор.

Моё замешательство быстро проходит, когда становится ясна вся выгода такого естественного «расчленения». Хаотически разбросанные по ковру бесформенные обломки статуи положительно избавляют Деяниру от каких бы то ни было подозрений. Самая дерзкая, неуёмная фантазия не сможет соорудить из этих разрозненных кусков цельный образ некогда могущественного владельца «Эдипа».

Облегчённо вздохнув, я закрываю роковой саквояж на все застёжки /старательно при этом зажмурившись/, после чего подхожу, наконец, к Дее. Мне бесконечно жаль её. Бедняжка! Нетрудно представить, какое пришлось пережить ей потрясение, когда на глазах её свершилась такая чудовищная метаморфоза!

Девушка продолжает рыдать, уткнувшись носом в подушку. Через каждые пол-минуты она оборачивает ко мне совершенно заплаканное лицо, повторяя сквозь слёзы: «Они не простят мне этого! Они будут жестоко мстить!» Они — это, по всей видимости, великовозрастные племянники Япитуса, твердолобые малые, отличающиеся крайне неуживчивым и свирепым нравом.

Я пытаюсь утешить девушку, говоря, что, поскольку завещание Япитуса, скорее всего, оформлено на них, то племянники, вступив в законное наследство, вряд ли окажутся настолько неблагодарными судьбе, что возымеют желание досаждать кому-либо своей «жестокой местью». Однако в глубине души я сознаю, что всё не так просто. Виноватых в любом случае будут искать, и Дее, конечно, не удастся избежать унизительно-выматывающих объяснений в полицейском участке.

Впрочем, всё это начнётся потом, по окончании Дня Города.

До того момента её, как избранницу на почётную роль «жертвы», никто не посмеет и пальцем тронуть. А для меня это самое главное! Сразу по окончании празднеств, на которых всё свершится именно так, как задумано мною — /мне очень хочется в это верить/ — я увезу Дею из этого ужасного города с его ужасными, бесчеловечными традициями. Мы не задержимся здесь ни одного дня! Мы исчезнем для всех, просто растворимся в вихре событий и потоках времени! Синие дали и безбрежные просторы неизведанного раскроют нам свои объятья и оградят от завистливых глаз и дурной молвы. Мы умчимся с ней в далёкие, чудесные края, мы достигнем Островов Блаженства, где будем жить долго, счастливо и…

Мне опять не удаётся договорить до конца.

Мою речь вновь прерывает чей-то стук в дверь.

Но сейчас стучат совсем по— другому: требовательно и властно. Я не успеваю даже задуматься над тем, кого на сей раз принёсла к нам нелёгкая.

Низкий мужской голос, откашлявшись, коротко произносит за дверями:

— Деянира, открой! Это я!..