Танцующая в таверне Часть 1

Минуло чуть больше суток с тех пор, как я покинул «Ослеплённого Эдипа», готовый на любую крайность, и вот уже снова стою перед дверями таверны, вконец измученный, истерзанный пережитыми тревогами, но не сломленный, не растерявший присутствия духа а, что самое главное, — безмерно счастливый!

Был ранний предрассветный час. Бледнеющие россыпи звёзд прощались с хрупкой тишиной, навеянной безмятежным покоем космических глубин. Ещё никогда в жизни моя потребность в сбалансированной гармонии сущего не была столь остра, как в ту минуту. После всего, что я пережил, мои ощущения были сравнимы с чувствами человека, проскакавшего на одной ноге с завязанными глазами по краю бездны.

Мной владела необоримая уверенность в том, что фортуна, при всём своём недоброжелательном ранее отношении к моим делам и начинаниям, сейчас уверенно заняла-таки мою сторону. За это я трепетно возносил благодарности своей путеводной звезде, которая вела меня дорогой победы и славы, и на которую молился так же истово, как древние догоны молились на Сириус.

Эта звезда — Деянира! Танцовщица из «Ослеплённого Эдипа»!!

На дне большой, кожаной сумки, прикрывавшей моё окровавленное правое бедро, находился непосредственный источник моего ликования! Дьявольская смесь из червлёной мистики, инфернальных откровений, отголосков древней поэзии и самых красочных мифов Античности — вот что являлось моей добычей, полученной ценой великих открытий и отчаянных трудов! Обладание таким трофеем ставило меня на грань умопомрачения и одновременно наполняло сердце буйной радостью!

В моей сумке лежала голова медузы Горгоны!!..

Вынесенная тайком из антикварной лавки старика Гольденвейзера, где долгие годы она бесцельно пылилась на захламлённом стеллаже, погружённая в стеклянное ведро со спиртом, страшная голова волею судеб должна была послужить средством к выполнению Великой Миссии. Её легендарный взгляд, обращающий в камень всё живое, не утратил с течением тысячелетий своей смертоносной силы. Так, по крайней мере, утверждал хозяин антикварной лавки. Он был слишком услужлив и красноречив этот старик, с внешностью многострадального Иова, ошибочно принявший меня за потенциального покупателя и выложивший в связи с тем весь свой набор напыщенно-хвалебных терминов. Он явно перестарался в представлении лучших качеств заспиртованного в банке раритета. Речи старика вошли в меня с такой убеждающей силой, что, вопреки всем своим морализаторским принципам, я решился на примитивный грабёж.

Теперь всё это было позади…

Несмотря на то, что ноги мои гудели от усталости, я взбирался вверх по лестнице с проворством июньского кузнечика, преодолевая одним прыжком по две-три ступени сразу. Сладость желанной и уже столь близкой награды заманчиво кружила голову. В ушах нежно пели флейты, заливались скрипки, гремели фанфары, соединяя свои музыкальные темы в симфонию великих человеческих страстей, в Кантату Торжествующей Любви!!

Дверь на последнем этаже была чуть приоткрыта. В сказочной обители избранницы небес царил покой целомудренного очарования. Дремлющая за порогом тишина переплеталась с ароматами свежих цветов и розовой воды, струящимися из дверного проёма незримым, благоуханным потоком.

Я вошёл, не постучавшись: казалось бесспорным, что триумфальная ноша, так сладко отягчающая моё плечо, давала мне право на подобную вольность.

Задыхаясь /не от быстрого бега — а лишь от любовного волнения/, я стремительно пересёк комнату по диагонали и, оказавшись возле глубокой ниши алькова, замер на миг перед бархатистым пологом с изображением целующихся эльфов.

Сладкая дрожь сотрясала моё тело до самых костей. Где она, моя нежная нимфа? Моя лучезарная Аврора?.. Где?..

«Дея, любимая, ты ждала, ты верила в меня — и вот я перед тобой!» — благоговейно шепча, я отдёргиваю полог…и тут же, поперхнувшись от неожиданности, судорожно отшатываюсь назад с чувством непередаваемого отвращения.

Что это — верить ли глазам своим?!..

Никакой Деи тут нет и помине! Ни нежной нимфы, ни лучезарной Авроры! Вместо неё на кровати ворочается огромная, бесформенная, волосатая, обросшая неопрятными жировыми складками туша мужского пола, единственный вид одежды которой представлен сильно полинявшими оранжевыми кальсонами! Куда я попал? Что здесь происходит?!..

Фактор внезапности действует столь ошеломляюще, что я не сразу признаю в ворочающейся туше Продавца Воздушных Шаров, того самого, что постоянно вертится на пристани со своим надувным товаром среди отъезжающе-приезжающих. Ещё чаще его можно встретить у дверей «Ослеплённого Эдипа», где торговля шарами почему-то идет наиболее бойко. Да, это его лоснящийся нос-рыльце, рыжеватые усики-бровки, прилипшая к плоскому, беспородному лбу такая же рыжеватая чёлочка, из-под которой затравленно блестят крохотные, прозрачные, как стекло, глазки. Кажется, его зовут Авель…

Скорчившись на кровати в ломкой позе богомола, изобличённый Авель судорожно пытается прикрыться одеялом и, давясь нервно-идиотическим смешком, заикаясь на каждом слове, униженно просит меня дать ему возможность встать, одеться и уйти.

«Поверьте, сударь, всё не так, как вы думаете…вы меня с кем-то спутали…Я здесь совершенно случайно…Ведь я коммерсант, судите сами… И если бы налоги на продажу шаров оставались прежними, я бы ни за что… Но они растут, безбожно растут, вы понимаете, всё дорожает, это всё очень сложно… — застигнутый врасплох, толстяк в оранжевых кальсонах несёт с перепугу бог весть какую околесицу, лишь бы как-то заполнить зловещую паузу. — Вы же понимаете, сударь, как стало трудно торговать Воздушными Шарами… Сколько стоит газ для шаров — вы знаете? Это же сплошное разорение!.. А покупатели сейчас какие?.. Все, как один, капризные и привередливые… Им не угодишь, этим заносчивым обитателям припортовых отелей…»

Я тупо и невыразительно смотрю на ворочающуюся груду жировых складок, слушаю её трусливый лепет, и чувство непереносимой гадливости овладевает мной.

Пошатываясь, я на ватных ногах перемещаюсь в противоположный угол комнаты, где, прислонясь лбом к холодному мрамору пилястры, замираю в полной неподвижности, стараясь подавить отвратительные спазмы, поднимающиеся из глубин моего желудка к гортани.

За моей спиной слышен лёгкий, постельный шум, сменяющийся оживлённым шлёпаньем босых ног по полу.

Скрывшись за ширмой, стыдливый толстяк начинает быстро одеваться, но спешка в подобных случаях — плохой помощник. Путаясь в белье, Авель всё время хватает что-то не то, роняет нужное на пол, поднимает и снова роняет. Мне слышно, как пару раз он злобно-плаксиво чертыхнулся сквозь зубы, то ли не попав ногой в штанину, то ли одев задом наперёд свои бриджи.

И весь этот унизительный процесс идёт под непрерывное, слюняво-оправдательное бормотание, в котором постоянно, с чувством глубокого внутреннего убеждения произносится, что он здесь оказался «совершенно случайно», и что «я его не так понял».

«Замолчите, ради бога, немедленно замолчите, прошу вас!» — хочу крикнуть я, но не могу, ибо меня продолжает мутить, и малейшее сокращение мышц рта и гортани может вызвать жесточайшую рвоту, позывы которой удаётся сдерживать с большим трудом.

Наконец одевальная процедура завершена.

Продавец Воздушных Шаров, уже облачённый в свой обычный клоунский наряд, тиская в руках шляпу, перевитую разноцветными ленточками, осторожно выглядывает из-за ширмы. Хоть беспорядок в его одежде очевиден и говорит сам за себя, но в нём чувствуется куда больше уверенности, чем когда его наготу прикрывали одни кальсоны.

Правда, рыжая чёлочка Авеля продолжает нервно подрагивать. Ему, похоже, не верится, что он сумел отделаться так легко. Положительно ожидая с моей стороны каких-то наступательно-агрессивных действий, Продавец Шаров читает в моём показном равнодушии скрытую угрозу, истолковывая его как затишье перед бурей.

Наконец, приняв про себя какое-то решение, Авель, подобострастно изогнувшись, гибким, почти изящным движением выкладывает на туалетный столик пару купюр. При этом пухлые розовые губы его растягиваются в понимающе-многозначительную улыбку человека, привыкшего платить по счетам.

Произнеся заговорщицки вполголоса «Надеюсь, это недоразумение останется между нами», он открывает окно и, перемахнув с удивительной для своей комплекции ловкостью через подоконник, затевает полный опасностей спуск по стене, пользуясь, видимо, средствами, заранее заготовленными на случай внезапного бегства: пожарной лестницей, трубой водостока или же привязанным к карнизу канатом.

Открытой входной дверью он откровенно пренебрегает, несмотря на то, что я нахожусь достаточно далеко от неё и, более того, всем своим видом даю понять, что никоим образом не собираюсь мешать его уходу. Но как раз это и кажется ему особенно подозрительным. Тяжело свесившись по ту сторону окна, он шумно пыхтит и сопит и, судя по всему, отчаянно трусит — это же последний этаж! — тем не менее, от своего не отступается.

Он исчезает в оконном проёме постепенно: сперва уходят вниз толстые ноги, обтянутые пятнистыми, «леопардовыми» лосинами, /хорошо слышно, как по лепнине орнамента скребутся массивные каблуки авелевых башмаков/, затем скрывается его необъятное, бесформенное туловище, окутанное ореолом алой, предрассветной дымки. В последнюю очередь исчезает физиономия, блестящая, словно намазанная жиром, и круглая, как надувной шар. Нежно-купидоновые губы Авеля от нечеловеческого напряжения сворачиваются в узкую трубочку; выпученные, прозрачные глазки до последнего момента буравят меня, недоверчиво и насторожённо ловя каждое моё движение.

В спешке он оставляет на подоконнике шляпу, кокетливо перевитую разноцветными лентами. После исчезновения своего владельца шляпа смотрится почти как физическое, недвусмысленно-едкое напоминание об имевшем здесь только что место полном моём разгроме. Колеблемые лёгким утренним ветром ленты шевелятся, складываясь и тут же распадаясь на множество насмешливо-саркастических улыбок.

Чуть помедлив, я подхожу к окну и, неуклюже задрав ногу — мне противно прикасаться к смеющейся шляпе пальцами — носком сапога сбрасываю её вниз, вслед за её хозяином…

Только после этого ко мне приходит ощущение колоссальной, нечеловеческой усталости. Я безвольно падаю на стул и сижу так, бессмысленно уставившись в одну точку, тяжело и прерывисто дыша, словно только что совершил восхождение на вершину высокой крутой горы. Я не спрашиваю себя, зачем здесь сижу: я просто жду возвращения Деи. Ведь должна же она вернуться, в конце концов, когда-нибудь в свой собственный номер. Но какой теперь будет наша встреча? Что я скажу ей? А она? Да и стоит ли вообще говорить о чём-либо после всего, что я только что…

Истерзанная, смятая постель, ещё не остывшая от жара любовных баталий, хранит на себе следы ночных, эротических безумств. Я стараюсь не смотреть на неё, но моя голова сама, словно её кто-то дёргает за верёвочку, поворачивается в сторону разорённого альковного гнезда. Тогда я закрываю глаза и, провалившись в бесцветную, сияющую пустоту, сижу так до тех пор, пока за дверями не раздаются лёгкие шаги.

Это она, Деянира! Кто ещё, кроме неё, способен передвигаться такой стремительной и воздушной поступью сильфиды, едва касаясь ступнями ковра?!

Я открываю глаза и вижу на пороге Дею…

Она босиком, в накинутом на плечи халатике индийского муслина, под которым угадывается прозрачный пеньюар с кружевными оборками. В руках у неё два глубоких фужера с вином, где помимо льда плавают дольки каких-то экзотических фруктов. Спутанные пряди пепельных волос рассыпаны по плечам в привычном беспорядке; на губах, оживлённых лучезарной улыбкой, точно алая роса на бутоне, сверкают капли красного вина.

Она дышит очень легко, каким-то естественным природным дыханием; кажется, будто вся свежесть утреннего сада, напоённого ароматами распустившихся цветов, заполнила комнату при её появлении.

Увидев меня, Дея застывает на месте.

Полным изумления взглядом она обводит комнату: смотрит на опустевшую кровать, распахнутое окно и опять на меня…

Ещё до того, как она замечает моё присутствие, я ловлю себя на мысли, что мне хочется прыгнуть в окно следом за продавцом воздушных шаров, правда, в отличие от него, уже не пользуясь никакими спасательно-страховочными средствами…

Дея аккуратно ставит бокалы на туалетный столик и делает едва заметный шаг по направлению ко мне — шаг примирения. В её загадочно-улыбчивых глазах читаются оторопь, растерянность, робкое удивление, смущение и… немая укоризна. Она будто хочет упрекнуть меня в том, что я не предупредил её заранее о своём внезапном возвращении.

Под её взглядом мне вдруг становится крайне неловко. Меня бросает в жар, и я густо заливаюсь краской так, словно меня уличили в чём-то постыдном и непристойном, словно это именно я был застигнут врасплох в чужой постели, на смятой простыне, в одних кальсонах.

— Деянира…

— Господин Фронкул!

— Дея, я, видишь ли… мне только хотелось бы знать… а, впрочем, чего там?.. Слова бессильны и немощны… А Жизнь слишком коротка, чтобы тратить драгоценные минуты на пошлый вымысел… — избегая смотреть ей в глаза, я стараюсь говорить твёрдо и решительно, но получается всё наоборот. — Я только хотел сказать, что принёс тебе то, что обещал. Голова Медузы Горгоны у меня — теперь ты спасена!.. Это главное! Но мне всё-таки хотелось бы знать, а, впрочем, не надо… Слова бесполезны и глупы… А Жизнь слишком коротка, чтобы объяснять необъяснимое… Я ничего не понимаю, Дея, но ты должна меня понять… Должна меня… понять… ты… понять… меня… — окончательно запутавшись в словах и самом себе, я беспомощно умолкаю, отвернувшись.

Тогда раздаётся её голос: он звучит нежно и певуче, словно кто-то слегка трогает пальцем струны эоловой арфы.

— Я ничего не понимаю, господин Фронкул, ровным счётом ничего. Вы должны мне всё объяснить с самого начала. И желательно — поподробнее!

Да что же тут объяснять, если и так всё ясно, хочу крикнуть я, тем не менее, сдерживаюсь, изо всех сил стараясь казаться холодным и невозмутимым. Но, даже не глядя на неё, вижу, как она улыбается. Какая светлая у неё улыбка! Она видит меня насквозь, заранее зная всё, что я хочу сказать. Похоже, со стороны моё поведение действительно кажется нелепым, но вести себя как-то по-иному я не умею и не могу.

Чувствуя, что долго так не продержаться, я опускаю сумку на пол и со словами «простите, мне надо идти», пытаюсь бочком мимо неё проскочить в открытую дверь.

Дея преграждает мне путь.

— Господин Фронкул, куда же вы собираетесь идти? — снова нежно-маняще звенит эоловая арфа. — Послушайте, но ведь это глупо. Это даже совсем не смешно. Подумайте сами, чего вы добьётесь вашим глупым упрямством. Уверяю, ваш вид и ваши манеры достойны лучшего. К тому же вам я искренне рада. Поверьте мне! Вы обещали — и сдержали своё обещание. Вы — настоящий рыцарь! И за это я вас поцелую, — невзирая на моё сопротивление, она обнимает одной рукой меня за шею и, привстав на цыпочки, целует в щёку. Случайно взгляд её падает на сумку, стоящую у моих ног, и в глазах девушки тотчас загорается любопытство. — А вы в самом деле принесли голову с собой? Ту самую? О которой говорили? Голову Медузы Горгоны? Да?! А можно на неё взглянуть?..

— Нет-нет — что вы, Дея! Это же очень опасно! — пугаюсь я и отодвигаю на всякий случай сумку ногой в сторону, подальше от неё. — Разве вы не знаете, чем это может грозить? Я специально нёс её вам в этот неурочный, ранний час. Хотел прийти пораньше… но, тут… такое…Я, конечно, не вправе предъявлять вам… Слова беспомощны, а жизнь слишком коротка, чтобы… Наверное, человек, торгующий надувными шарами, достоин большего, чем тот, который… Впрочем, всё это уже не имеет значения. Деянира! Послушайте! Я оставляю вам эту сумку здесь со всем её содержимым. Будьте с ней осторожны и… позвольте мне уйти, прошу вас.

Деянира ещё решительнее загораживает проход.

Она закрывает дверь на ключ, затем кладёт руки мне на плечи и легонько ударяет по ним маленькими своими ладонями, заставляя посмотреть ей в глаза. Улыбаясь, гладит мою шею, потом скрещивает пальцы у меня на затылке, шутливо ероша мои волосы.

— О-о, вы, должно быть, опытный сердцеед, господин Фронкул, если позволяете себе с такой лёгкостью отвергать признание бедной девушки, — говорит она, и глаза её лукаво искрятся. — Если мой поцелуй для вас ничего уже не значит, то нетрудно представить, до какой степени вы избалованы женской лаской, — она опять привстаёт на цыпочки и так близко придвигается ко мне лицом, что мы почти касаемся кончиками носов. — Послушайте, господин Упрямец, прекратите ваши нелепые капризы! Вы слышите? Немедленно прекратите! А то я рассержусь, — она делает вид, что сердится, полу-шутя, полу-серьёзно сдвигая брови и укоризненно качая головой. — Хорошо, если даже этим вас не пронять, тогда, вместо одного обещанного, я подарю вам ещё один поцелуй… и ещё…, — притянув меня к себе за шею, она целует горячо, томно, страстно… Её влажные, упругие губы, стойко хранящие терпкий вкус изысканных виноградных сортов, требовательно прижимаются к моему рту, провоцируя ответную ласку. Против воли я уступаю и тут же весь вспыхиваю, чувствуя, что опять становлюсь красным, как рак.

Не зная, куда деваться от стыда, я вдруг, к полной для себя неожиданности, начинаю на чём свет стоит ругать городские власти, никак не регламентирующие распространение на пристани мелкой розничной торговли и воздушных шаров в первую очередь.

Останавливаюсь я только тогда, когда перехватываю взгляд Деи, полный нездорового любопытства, устремлённый к моей сумке.

— А у вас там, в самом деле, настоящая голова Медузы Горгоны? — вновь с детской непосредственностью спрашивает она, дождавшись первой же паузы. — Ну, можно мне на неё хотя бы одним глазком?.. Хоть чуть-чуть. Ну, почему же нет? Почему? Я же только краешком глаза. Пожалуйста…

Руки её так и тянутся к сумке, так и норовят открыть застёжки. Ну, разве так можно?! Она словно не понимает, что это такое, воспринимая страшный дар, как маленькая девочка рождественский сюрприз.

— Нет-нет и ещё раз — нет! Нельзя, Дея, пойми же, наконец! Это смертельно опасно! Я запрещаю тебе это делать! Слышишь?

Господи, какое младенческое простодушие! Да она совсем ещё дитя! Её ни в коем случае нельзя оставлять здесь наедине с этой ужасной сумкой! Она не устоит перед соблазном, забудет все мои наставления, она всё напутает, этот несмышлёный ребёнок! Не ровён час — может произойти что угодно. Я никогда потом себе этого не прощу!

Беру её руки в свои, заставляю сесть на кушетку, сам присаживаюсь рядом и принимаюсь объяснять, что и как надлежит ей сделать, чтобы всё обошлось благополучно, и главное, чтобы сама она осталась жива. Впрочем, всё это было изложено мной в прошлый раз достаточно подробно, со всеми необходимыми комментариями, но ничего, видимо, не задержалось в юной, прелестной головке, заполненной одними лишь танцами да песнями на морские темы…

Завтра. День Города. Ровно в полдень начнутся празднества, посвящённые знаменательной дате.

После всех обязательных церемоний, карнавальных шествий, концертных выступлений, развлекательных игр, после фейерверков, праздничных салютов и проч. Дею как самую красивую девушку побережья, согласно древней традиции, отцы города должны «принести в жертву» «страшному чудищу», которое в назначенный час «поднимется» из пучины морской.

Дею приведут к жертвенной туфовой скале, по форме напоминающей раковину, «прикуют» к ней кандалами и оставят одну, чтобы красотой её умилостивить Властелина Бездн Глубоких /так его, кажется, здесь называют/

Так велит древний обычай, который свято и добросовестно исполняется горожанами на протяжении уже не одного столетия. Правда, никто из ныне здравствующих старожилов не может припомнить, как выглядело чудище на самом деле и существовало ли оно вообще. За последние двести-триста лет кровавое жертвоприношение утратило свою бесчеловечную сущность, постепенно сменившись пышным театрализованным шоу с обязательным соблюдением всех необходимых лирико-драматических составляющих.

Завтра, как и всегда, зрители будут воспринимать ритуальное «жертвоприношение» как роскошную театрально-феерическую мистерию, начинённую всевозможными красочными спецэффектами, и никто, почти никто не знает, даже не догадывается, что на сей раз чудовище окажется настоящим. Невероятно, но факт! На этом празднике города благодаря таинственным смещениям в Великом Кодексе Законов Океана произойдёт нечто непостижимое, таинственное и ужасное!

Вместо искусно сконструированной чешуйчатой, хвостатой куклы, изображающей дракона, неизменно вызывающей восторг у публики, на поверхность всплывёт исполинская доисторическая рептилия, продремавшая в толще каменноугольных отложений несколько сотен тысяч, если не десятков миллионов лет.

Что произойдёт впоследствии — даже представить невозможно!

Самое искушённое воображение бессильно нарисовать и толику того кровавого хаоса, который воцарится в городе с приходом истинного Повелителя Бездн глубоких…