Соло Богини Луны Часть 8

Тут Аделина опять замолчала и, покусывая губы, принялась медленно накручивать на палец свой длинный, каштановый локон, как бы прикидывая, стоит ли ей продолжать дальше.

— А потом, Аделина, что было потом? Говори, прошу тебя, не молчи, — настаивал я, с отчаянием чувствуя, что моё влияние над ней ослабевает, и шансов на то, чтоб узнать всю правду, становится всё меньше.

Задумчивый взгляд Аделины был устремлён куда-то далеко, поверх моей головы: в проём раскрытого окна, в сине-облачную заводь неаполитанского залива и намного дальше — в безбрежные просторы неведомого, воспринимаемого и видимого только ей одной. В её чудных, загадочно поблёскивающих глазах, двух бездонных агатовых гротах, под тенистыми сводами которых ранее находили себе место лучшие скрипичные концерты мира, теперь звучали совсем иные, чуждые мне мотивы. В них было что-то сродни тем чарующим, колдовским мелодиям, что разливались в глубине белоснежного, античного павильона, выросшего из сгустка тумана на вершине померанцевого холма…

Девушка вышла из-под моего контроля намного быстрее, чем я ожидал. Разом вдруг встряхнувшись, она широко, как птица, открыла глаза, подняла голову, пытливо посмотрела на меня, и ясный, чистый взор её говорил о том, что она почти ничего не помнит из того, о чём только что рассказывала.

На этом сеанс гипнотерапии и закончился.

Правда, я не терял надежды разузнать ещё что-нибудь, но продолжения разговора не получилось. Аделина вполне овладела собой и больше не позволяла вовлечь себя в эти игры. На мои дальнейшие расспросы она реагировала с оскорбительным пренебрежением, и ответ её сводился примерно к одному и тому же. «Какой ты нудный, Пинаевский, — со скучающим видом повторяла она, возводя глаза к потолку. — Ну, сколько можно об одном и том же?! Я ведь всё уже сказала!»

Правда, когда я намекнул ей на некие грандиозные часы, закамуфлированные под склеп-часовню, и на ожившую куклу-мумию, уложенную в цветочный саркофаг на колёсиках, моё замечание немного смутило девушку. Она задумалась, словно озадаченная какой-то внезапной мыслью, но замешательство её длилось недолго. Спустя минуту она произнесла:

— Если я что-то и напутала, Пинаевский, или сказала лишнее, то это неудивительно. Я была в таком состоянии, что — сам понимаешь… Пока мы искали тебя, я совершенно потеряла голову, а когда нашли, то чуть с ума не сошла… Ты лежал в траве, под кустом цейбы, неподвижный и бесчувственный, грязный, мокрый, — тут на лицо Аделины набежала тень; она продолжала говорить уже более взволнованно, но взволнованность эта, как мне показалась, была продиктована иными мотивами, нежели просто забота обо мне. — Как тебя туда занесло — ума не приложу?! Синьор Камполонги сказал, что так быть не должно, и что тебе отведена совсем иная ро… Господи, я, кажется, опять начинаю заговариваться! Нет, всё это было так ужасно, Так ужасно!.. — тут Аделина замолчала, закрыв глаза ладонью, а затем, к полной для меня неожиданности, уткнулась лицом в мою грудь и тихо заплакала. — А всё-таки, в том, что мы тебя нашли и перенесли сюда, — произнесла она сквозь слёзы, — целиком и полностью заслуга синьора Камполонги. Вот чтоб ты знал! А тебя не хватает даже на то, чтобы выразить ему простую человеческую благодарность!..

Аделина говорила что-то ещё, чередуя слова с отдельными всхлипываниями и вздохами, а я перебирал пальцами её густые, каштановые пряди, рассыпавшиеся по моей груди, и, глядя в потолок, размышлял над тем, стоит ли продолжать эту беседу? С одной стороны, мне не хотелось тревожить девушку напрасными подозрениями, а с другой — у кого повернулся бы язык назвать мои подозрения напрасными?! Особенно после всего того, что довелось от неё услышать?! В любом случае, все интересующие меня вопросы задавать ей сейчас не имело смысла. Было очевидно, что сама она, находясь в здравом уме и твёрдой памяти, не в состоянии ни вспомнить, ни тем более объяснить ничего из того, что происходило в действительности. Сумбурная хаотичность её речей, окончившихся слезливыми причитаниями на моей груди, служила наглядным тому подтверждением.

Пока ещё Аделина была здесь, рядом со мной, я держал её в своих руках, обнимал, ласкал, но меня ни на миг не оставляло ощущение, что с ней происходит что-то загадочное, необъяснимое, и что с каждым часом, с каждой минутой она отдаляется от меня, становясь всё более чужой и недосягаемой…

Наше свидание закончилось приходом горничной, заглянувшей к нам для того, чтобы сообщить о визите доктора. Какой-то доктор, заявившийся с раннего утра в пансионат, сказала она, настойчиво интересовался местонахождением «синьора Пинаевского». Получив нужную информацию, он уже будто бы начал подниматься по лестнице и с минуты на минуту должен был оказаться здесь.

И действительно, не успела она договорить, как в дверях появился худощавый, невысокого роста, до смешного коротконогий человечек в тёмных очках и бархатной серой жилетке, надетой поверх хорошо отглаженной, ослепительно белой рубашки. Одной рукой он опирался на резную трость слоновой кости, в другой держал чёрный чемоданчик, на котором был начертан ярко-красный и почему-то лапчатый, как у рыцарей-тамплиеров, крест.

Лицо вошедшего, по-докторски блёклое и невыразительное, было изборождено глубокими, продольными складками и морщинами, что делало его похожим на колотое полено, пролежавшее много дней на улице под проливным дождём. Зато шевелюра, венчавшая этот невзрачный лик, представляла собой пышную копну буйно вьющихся медных волос, переплетённых между собой столь жёстко и цепко, что со стороны могло показаться, будто на голову доктора надет порядком истрёпанный моток электротехнической проволоки.

Повадки и манеры новоявленного доктора не отличались изысканностью, они были скорее характерны для судебного пристава, закосневшего на своей грубой, бесчеловечной работе. Он зашёл в комнату с таким свирепо-неумолимым видом, будто, по произведённой описи имущества, уже готовился отдать приказ о выносе оного и, предвидя слабые возражения со стороны проштрафившихся хозяев, заранее, с изуверским наслаждением, предвкушал знакомую ему до мелочей финальную сцену, наполненную мольбами и стонами несчастных, обездоленных людей.

Этот непрошенный гость сразу пришёлся мне не по душе. Решив, что синьор в серой жилетке, носящий высокое звание эскулапа, перепутал двери, я уже собирался указать ему на ошибку, но тут в дело вмешалась Аделина.

Как-то разом оживившись, она пояснила, что врач явился сюда не просто так, а по приглашению синьора Камполонги. В его обязанности входило осмотреть меня, оказать по необходимости медицинскую помощь, но, самое главное, — он должен был сделать мне в целях профилактики противостолбнячный укол. По мнению синьора Камполонги, минувшей ночью я с большой долей вероятности мог пострадать от укусов клещей и мелких грызунов, в изобилии водившихся в предгорных кустах. Укол был необходим для того, чтобы предупредить вирусное заражение моего организма.

Против укола я сразу воспротивился самым решительным образом.

Во многих местах моё тело действительно саднило от всевозможных порезов, но были ли то действительно следы от укусов или же просто безобидные царапины — определить было трудно. Пока у меня не было возможности осмотреть все свои повреждённые места, но мне не хотелось, чтобы прежде к ним прикасались другие; тем более я не желал доверяться этому странному доктору.

Мой отказ почему-то возмутил Аделину до глубины души.

— Вот ведь какой ты неблагодарный, Пинаевский, — сказала она, осуждающе покачав головой. — Смотри, твоё глупое упрямство не доведёт тебя до добра. Сколько напрасных подозрений ты возвёл на синьора Камполонги, а он, бескорыстно заботясь о твоём здоровье, приглашает к тебе врача по своему страховому полису. И какого врача — лучшего терапевта Неаполя! Тебе даже не придётся платить за вызов. Вот показательный пример истинно христианского великодушия. В ответ на подозрение — дружеская услуга. Хлеб за камень!

В устах Аделины это прозвучало достаточно веско, но всё равно не расположило меня в пользу доктора.

Продолжая разглядывать незваного визитёра, я вдруг сделал для себя потрясающее открытие. Тёмные очки, как влитые сидевшие на жёлто-матовом, похожем на шляпку бледной поганки, носу эскулапа, отнюдь не служили ему защитой от ярких солнечных лучей; точно так же и трость слоновой кости была носима им вовсе не для солидности, что в ряде случаев присуще людям его возраста и профессии.

Лучший терапевт Неаполя, вызванный по страховому полису синьора Камполонги, был слепой, как крот!!

Я понял это, когда увидел, как горничная водит терапевта за руку по комнате, и как тот, натыкаясь по пути на этажерки и стулья, ожесточённо колотит перед собой в паркет тяжёлой, белой тростью, заводясь собственной беспомощностью. Подведённый, наконец, к круглому столу, он с грохотом водрузил на него свой чемодан и, раскрыв его, принялся деятельно рыться в сверкающем арсенале орудий пыток, выбирая, как мне показалось, самый длинный и острый шприц.

Как же он, незрячий, собирается осматривать меня, да ещё делать укол?! Это была сцена из театра абсурда!..

Как ни странно, но в глазах Аделины такая серьёзная физическая ущербность почему-то не являлась помехой во врачебной практике.

— Ну и что тут такого?!, — сказала она, пожав плечами. — Настоящему доктору для лечения вполне может хватать одних только рук. Вспомни слепую Вангу. Какими исцеляющими возможностями одарила её природа, отняв зрение?!

Этот доктор, со слов Аделины, владел потрясающей интуицией. Руки его, снабжённые, как у большинства слепцов, природными сенсорными датчиками на кончиках пальцев, обладали сверхчувствительностью, что помогало ему творить буквально чудеса исцеления. У него не было отбоя от пациентов, съезжавшихся к нему толпами со всей Адриатики. Аделина прозрачно намекнула, что в моём положении лучше помалкивать и благодарить небеса / а заодно и синьора Камполонги/ за предоставленный мне счастливый шанс воспользоваться услугами такого замечательного врача.

Её аргументы вызывали у меня какую-то смутную тревогу. Не желая вновь портить отношения с девушкой, я уклончиво отвечал, что, конечно, весьма обязан синьору Камполонги за его трогательные заботы обо мне и не хочу, чтобы меня заподозрили в чёрной неблагодарности, но, со своей стороны, предпочёл бы, чтоб меня осматривал пусть не самый лучший терапевт Неаполя, но, по крайней мере, тот, который имеет возможность находить своих пациентов без помощи поводыря.

Пока мы так препирались относительно достоинств и недостатков лечения вслепую, доктор, покончив со всеми необходимыми приготовлениями, вооружился шприцом, до краёв заправленным противостолбнячной сывороткой, и подступил к моей кровати с весьма угрожающим видом.

Мне по-прежнему не хотелось доверяться незрячему терапевту, невзирая на все его блестящие рекомендации. Инстинктивно я прянул было в сторону, но чуткий слепец, безошибочно распознав движение по кровати, цепко ухватил меня за рукав и легко, без особых усилий, подтянул к себе. Сверхчувствительная рука чудо-лекаря оказалась сухая и шершавая, как наждак; костистые, узловатые пальцы сомкнулись на моём запястье как клещи — освободиться от них было невозможно.

Заметив мой испуг, Аделина вновь принялась убеждать меня, говоря, что всё делается для моей же пользы. Она очень просила меня, почти умоляла, говорила, что я должен подчиниться требованиям доктора ради нашей любви, подчёркивала, что от этого зависит очень многое и даже такое, о чём я и помыслить не могу — и в итоге я сдался...

… Вопреки ожиданиям, укол оказался совсем безболезненным — как будто на руку присел крохотный комарик. Но после вливания сыворотки я почти сразу почувствовал сильное, одуряющее головокружение. Ко мне вернулась прежняя слабость и опять потянуло в сон. «Неужели противостолбнячная сыворотка содержит в себе столько снотворного?..» — только и успел подумать я, чувствуя, как глаза мои начинают неумолимо слипаться, а голова тянется обратно к подушке.

Сладкая, тёплая волна накатила на меня, подняла и легко понесла куда-то вперёд, наполняя тело приятной, безмятежной истомой. Медленно растворяясь в ласковых, разноцветных струях, как кусок сахара в горячем чае, я мельком успел заметить отдалившегося от меня слепого доктора, державшего пустой шприц в своих сверхчувствительных руках.

Рядом с ним стояла Аделина…

С участливой улыбкой она гладила мою уколотую руку, видимо, сочувствуя мне. Словно через толстое ватное одеяло до меня донёсся её нежный певучий голос… Она говорила о том, как ей жалко меня, и как она переживает за моё состояние. Эти её переживания столь остры и мучительны, что она даже не может сегодня петь, а потому пойдёт вечером не на занятия к маэстро Падзакини, а лучше навестит лишний раз синьора Камполонги. С ним она хочет посоветоваться относительно моего дальнейшего лечения.

Слепой доктор молча слушал её, одобрительно кивая головой, потом что-то вполголоса сказал в ответ…

«Не смей ходить к этому бирюзовому оборотню! Я запрещаю тебе!» — цепляясь за последние проблески сознания, хотел крикнуть я, но мой язык уже вышел из повиновения. Обратившись в вязкую, аморфную массу, он потёк и быстро слился в одно русло вместе с остальными, продолжавшими активно расплываться частями моего тела. Мягкое погружение в трясину сладкой, похожей на патоку, истомы продолжалось ускоренными темпами, и уже через несколько секунд, позабыв всё на свете, я опять спал крепким, беспробудным сном…