Соло Богини Луны Часть 5

Моё пробуждение было непростым и мучительно-долгим.

Несколько раз казалось, что мутная пелена, обволакивавшая мою голову непроницаемым коконом, начинает рассеиваться; тогда, воспрянув духом, я радостно предвкушал момент пробуждения — но тут же обманывался в своих надеждах. Какая-то незримая, беспощадная сила вновь овладевала мной и, лишив сладости воскрешения, низвергала в жерло вращающейся бездны, на глубине которой кипело и клокотало нечто похожее на огненную лаву.

Иногда в голове как будто что-то щёлкало и прояснялось; тогда меня, словно подхваченный ветром сухой лист, переносило в прострацию иного рода, в область более чистую и привлекательную, хорошо организованную в плане разумного обитания…

Там у меня имелось своё лицо и свой облик. Я видел себя античным охотником в короткой тунике, сшитой из козьих шкур, с венком зверобоя на голове. Ноги мои были обуты в деревянные сандалии с высоким кожаным плетением, руки крепко сжимали охотничий лук; на поясе, ладно прилегая к бедру, висел колчан с камышовыми стрелами. Во всём моём теле, знакомом и не знакомом, чужом и в то же время родном, чувствовалась какая-то бодрящая, неизвестная доселе уверенность в себе. Я ощущал себя необыкновенно сильным и ловким, по-спортивному подтянутым, гибким, проворным. Я кого-то выслеживал в лесной чаще, носился по цветущим холмам, преследуя диких зверей, метко стрелял из лука, с ходу поражая цель, и все мои действия отличались редким умением и опытностью. Я проделывал всё так, словно ремесло охотника было знакомо мне с детства .

Затем всё опять менялось с неуловимой быстротой; вокруг вновь воцарялась та же пугающая, бесцветная неопределённость, и бесплотный ветер мироздания снова закручивал надо мной вихри непредсказуемых перерождений. И я опять парил в запредельных сумрачных сферах, кружась и зависая в бесконечном своём падении, постепенно растворяясь в блёклом мареве всеобъемлющей пустоты.

… Первые слова, которые я услышал в момент пробуждения, были такие: «Слава Богу, он, кажется, приходит в себя». Следом за тем где-то рядом прогремел отодвигаемый стул, раздались тяжёлые шаги, после чего выразительно хлопнула входная дверь. Могло показаться, что кто-то спешно покинул комнату и я опять остался один, но тут же тёплые, мягкие руки, коснувшись моего лица, заботливо отёрли влажным платком лоб и щёки, отчего веки мои тотчас открылись. Получив, наконец, возможность смотреть на мир своими глазами, я с немалым любопытством огляделся по сторонам.

Я находился у себя, в «Доже и догарессе», скромном неаполитанском пансионате для ветеранов Рисорджименто, на мансарде которого находилась крохотная каморка, снимаемая мной за вполне умеренную плату.

Окна комнаты были распахнуты настежь, жалюзи подняты, и свежий утренний ветер волнами прокатывался по комнате, поигрывая ослепительными солнечными зайчиками, словно шариками от пинг-понга.

Вместе с шумом прибоя в помещение врывались гул пароходных сирен и протяжные песни моряков, разбавленные криками чаек и возгласами разносчиков рыбы. Солоноватая прохлада морского дыхания, наполнявшая комнату, перемешивалась с пряными ароматами тмина и камфарного дерева, росшими под самым моим окном. Специфический воздушный коктейль, созданный таким необычным миксом, приятно щекотал ноздри и слегка кружил голову.

Я быстро приходил в себя, хотя многие предметы в комнате ещё продолжали оставаться неясными и расплывчатыми, не все ещё обрели свою прежнюю форму. Я смотрел на них во все глаза, усиленно хлопал ресницами, но эффект запотевшей линзы, которую никак не удаётся протереть, проходил очень медленно.

А потом я заметил Аделину.

Она сидела на стуле у изголовья моей кровати, держа в руках пакет с влажными салфетками, которыми только что отирала моё лицо.

Девушка, не отрываясь, смотрела на меня, и её огромные агатовые глаза были полны искреннего сострадания. Сердце моё затрепетало. Из-за чего она переживала так сильно? Неужели я был тому виной? Неужели в её душе сохранился укромный уголок, в котором оставалось чувство любви и жалости ко мне?! Верилось в это с трудом, но всё равно, её слезами я был чрезвычайно растроган.

— Аделина-а!!..

От полноты душевной хотелось крикнуть во весь голос, но язык плохо повиновался мне. Радостное восклицание было озвучено не столько голосовыми связками, сколько сокращением сердечной мышцы. Всех сил, остававшихся в моём распоряжении, хватило на то, чтобы, слегка приподняв правую руку, пошевелить двумя пальцами.

Тем не менее, этот робкий посыл не остался без внимания. Убедившись, что я пришёл в себя, Аделина с облегчением вздохнула, положила салфетки на столик и со словами «Господи, как же ты напугал всех нас!» наклонилась и поцеловала меня…

Её волшебный поцелуй оживил меня как Спящую Красавицу.

В глазах прояснилось всё до конца, и окружающие предметы, обретя прежние цвет и форму, наконец-то утвердились на своих изначально установленных позициях.

У окна, что выходило в цветущий сад, я увидел старенький клавесин, заваленный грудой нот; мой футляр со скрипкой висел, как обычно, при входе на ржавом, железном гвозде. Рядом была развешена моя верхняя одежда; она вся почему-то была заляпанная грязью и местами основательно изодрана.

Но в общем и целом всё было как всегда

Изменения претерпела лишь большая глиняная ваза, стоявшая на круглом столе посреди комнаты. Обычно пустая и пыльная, используемая чаще для прижимания нот на клавесине, сейчас она была полна свежих, душистых фруктов. Зелёный виноград, жёлтый груши, оранжевые апельсины, багровые гранаты, — всё это фруктовое богатство громоздилось пёстрым, насыпным холмиком в центре комнаты, внося яркое оживление в серые тона моего жилища. Мысль о том, что эти сочные фрукты принесены Аделиной специально для меня, наполнила моё сердце тихой радостью. Девушка редко удостаивала своими посещениями мою каморку и ещё реже баловала меня какими-либо подарками.

Однако такое просветлённое состояние, вызванное желанным пробуждением, длилось недолго. Вскоре ко мне вернулись все болячки, заработанные во время вчерашней прогулки по заповеднику. Многочисленные ссадины, ушибы и царапины, раззудевшиеся по всему телу муравьиными укусами, живо напомнили о загадочных событиях минувшей ночи…

Немой экспромт на сумеречной поляне — светло-бирюзовый синьор Камполонги, застывший в позе Конрадина Швабского, и рядом бледная, как снег, Аделина с веткой померанца в руке, застывшая в коленопреклоненной позе — эта сцена так явственно встала перед моими глазами, будто я созерцал её минуту назад.

Так всё-таки, что это — сон или явь?! Реальные события или призрачные видения? Был ли я в роли зрителя импровизированного театра теней или оказался случайным свидетелем тайной картины, не предназначенной для посторонних глаз?

Не произнеся ни звука, лишь слегка приподнявшись на подушках, я устремил на Аделину строгий, испытующий взор, в который постарался вложить всю силу своей проницательности, но она выдержала его совершенно спокойно. Ни тени смущения не промелькнуло на её нежном лице, а взгляд почему-то казался зеркально-вопросительным. Она смотрела так, словно рассчитывала, в свою очередь, услышать что-то интересное от меня.

Это взаимно-выжидающее молчание длилось довольно долго, и первой его нарушила всё-таки Аделина.

— Как же ты напугал нас вчера, Пинаевский! Меня и синьора Камполонги, — заговорила, наконец, она, решив, видимо, что моя слабость мешает началу разговора. — Ты хоть сам можешь объяснить, что произошло? Неужели тебе было трудно оставаться всё время рядом с группой, а не бродить где попало? Сколько хлопот ты доставил синьору Камполонги своим исчезновением?! Как человек воспитанный он, конечно, сдержал себя, но заметил, что эти твои самонадеянность, гордыня и, главное, твой гипертрофированный эгоизм не доведут тебя до добра. Да-да, Синьор Камполонги прямо так и сказал: они его до добра не доведут!

Как ни странно, но именно это трижды ненавистное мне имя, произнесённое три раза в течение одной минуты, окончательно привело меня в чувство. Оно дало мне немалый заряд бодрости, но что самое главное — ко мне вернулся дар речи.

— Где он?, — воскликнул я, рывком садясь на кровати. — Где этот почтенный любитель старины и эрудированный искусствовед?! Мне думается, вопрос «что произошло?» следовало адресовать именно ему! И вообще у меня к нему куча вопросов! Где он?! Куда делся?!

— Лежи спокойно, — тоном заботливой сиделки произнесла Аделина, заставляя меня вновь улечься на прежнее место. — Тебе вредно волноваться. А синьор Камполонги уже ушёл, — тут она бросила на входную дверь взгляд, в котором, как мне показалось, мелькнула тень сожаления. — Он помог мне донести до твоей комнаты корзину с фруктами и сразу засобирался уходить, прекрасно понимая, что, когда ты очнёшься, нам захочется побыть вдвоём. Какой деликатный человек! Он всё понимает с полуслова — ему ничего не надо объяснять. Между прочим, все эти мандарины-апельсины синьор Камполонги купил на свои деньги, не позволив мне выложить за них ни единой лиры. Вот воистину христианская щедрость!

Слова Аделины, брошенные вскользь, возымели мощную разрушительную силу, проявившую себя самым чудесным образом. После её сообщения аппетитная горка фруктов утратила в моих глазах всякую привлекательность. Она сразу как-то порчено просела, неопрятно сморщив налитые округлости; яркие цвета плодов померкли и расплылись, и мне даже почудилось, будто от потускневшей вазы потянуло кисло-сладким душком перележавших в тепле фруктов.

Не выдержав такого зрелища, я с содроганием отвернулся, а Аделина заговорила вновь.

По-своему истолковав моё молчание, она продолжала укорять меня за то, что своим внезапным исчезновением я едва не сорвал им намеченный поход. Оказалось, что именно по моей милости они так и не добрались до беседки великого Джакомо Саннадзаро, которая, собственно, являлась гвоздём запланированной культурной программы. «А ты не подумал о том, что многим хотелось своими глазами взглянуть на обиталище одного из крупнейших поэтов эпохи Возрождения?!» — искренне возмущалась Аделина. Сама-то она, конечно, догадалась, в чём дело: этим поступком я прежде всего хотел насолить ей, а заодно выразить своё неуважение к синьору Камполонги, но — «честное слово, Пинаевский, для этого ты выбрал не самое подходящее место и время!»

Было странно слышать, как, распекая меня, Аделина ни словом не обмолвилась о других потерявшихся, то есть о часовщике и его злополучной жене, из чего следовало, что эта милая парочка благополучно нашлась-таки. Похоже, что, вновь обретя друг друга, они незаметно влились в состав оставленной ими группы и вместе со всеми преспокойно укатили в город, не успев никого потревожить своим отсутствием.

Виноватым, как всегда, оказался я один, и потому винить во всём надлежало только себя самого.

Свою обвинительную речь Аделина закончила традиционным панегириком в честь синьора Камполонги, отдав должное его кротости и ангельскому терпению, и выразила надежду, что, полностью осознав свою вину, я попрошу прощения у этого «благородного синьора».

От неожиданности я даже поперхнулся воздухом.

— Мне-е?! Просить у него прощения?! Интересно — за что?!

— Как — за что?! За испорченный вечер! Если тебе этого мало, то и за хлопоты, связанные с твоим спасением! Кто бы, по-твоему, стал тебя разыскивать там, если не синьор Камполонги?! Думаешь, очень приятно было на ночь глядя возвращаться обратно в Некрополь?! А вот пришлось, представь себе! Вернулись! Да ещё сколько времени потратили, пока тебя нашли и притащили сюда назад. Ты даже представить не можешь, какие трудности нам пришлось преодолеть при этом! А теперь, после всего ты же ещё предъявляешь какие-то претензии?! Огромное тебе мерси, Пинаевский! Как на тебя это похоже!!

Та напористая уверенность, с какой Аделина обрушивала на мою голову град попрёков и нареканий, не могла не заставить меня кое-в-чём усомниться. Может, я, действительно, что-то не так понял?! Толком не разобрался? Что-то Напутал?! Принял ожидаемое за действительное?! Или наоборот?!.. В обстановке, окружавшей меня тогда, нетрудно было сделать ошибку. А может, мне это вообще всё привиделось, пока я находился в забытьи?!..

Аделина вдруг так разволновалась, что выхватила из вазы самый большой апельсин и, наспех очистив его от кожуры, принялась быстро есть. Глядя на то, как она ловко и аккуратно отправляет себе в рот дольку за долькой, я вдруг подумал, что если б в комнате оказался сейчас синьор Камполонги, первый фрукт из вазы наверняка был бы предложен именно ему. Покончив с апельсином, Аделина бережно промокнула рот салфеткой, посмотрелась на всякий случай в косметическое зеркальце, слегка тронула губы помадой и, сложив затем всё своё хозяйство в сумочку, вновь взглянула на меня с упрёком.

— Ты обязательно должен извиниться перед синьором Камполонги, Пинаевский!, — убеждённо повторила она. — Чем скорее ты это сделаешь, тем лучше!

Ни единого слова не прозвучало в ответ с моей стороны, ни стона, ни вздоха; оправдываться было бессмысленно, да и слов подходящих у меня не нашлось. Я был уязвлён до глубины души. Позиция Аделины казалась совершенно необъяснимой: временами всё это смахивало на какое-то злое дурачество. Но как ни был я ошарашен её несправедливыми нападками, как ни терзался мой слух бесконечными повторениями «мы», «нам», «нас», у меня всё же хватило ума сдержать себя. Что-то подсказывало мне, что это лишь вступление к основной части разговора, которая ждёт нас впереди.

Пока я пытался сообразить, как мне вести себя дальше, чтобы не выглядеть круглым дураком, Аделина вдруг успокоилась, улыбнулась как ни в чём не бывало и неожиданно предложила спеть что-нибудь для меня.

Её предложение прозвучало как нельзя кстати!

Пение Аделины являлось своего рода чудодейственным бальзамом, заживляющим раны моего сердца в минуты тоски и скорби. Пела она изумительно! Кроме того, сейчас получилось так, что наша беседа зашла в тупик. Небольшой музыкальный перерыв был в равной степени необходим нам обоим.

Без лишних слов Аделина села за клавесин, подняла крышку и знакомая приятная меланхолия охватила меня, когда её смуглые, тонкие пальцы разбежались по клавиатуре, проигрывая лирическое вступление — /владение инструментом, кстати сказать, у неё было на вполне профессиональном уровне/. Сейчас она собиралась исполнить арию Лейлы из «Искателей жемчуга», являвшуюся одним из самых моих любимых номеров её обширного репертуара.

/Аделина знала наперечёт все чувствительные струны моей души!/

Послав мне ещё одну лучезарную улыбку, девушка мастерски выдержала паузу и голосом, чистым и свежим, как горный родник, запела:

Как и тогда, в час неурочный,

Стоял он, луной озарён.

Я жду его в тишине полуночной:

Он освятит дивный мой сон…

Изменив своим правилам, Аделина пела на этот раз Лейлу почему-то в русском переводе — /обычно все произведения исполнялись ею на языке оригинала/ — и потому, едва прозвучали первые строки арии, всё моё благодушие улетучилось в один миг.

Стоило мне услышать про «полуночную тишину» и «час неурочный», как перед глазами тотчас всплыла картина, которую я всеми силами старался забыть…

Потемневшее небо в бледно-бирюзовых разводах… заброшенная поляна на периферии заповедника… густая развесистая мадронья… и под её колдовской кроной — синьор Камполонги в пиджачной паре, отливающей чистым лунным серебром. «Стоял он, луной озарён!»… Вот про кого пелось в арии!!! «Я жду его в тишине полуночной!»

Это было уже чересчур! Такого я перенести не мог!

— Аделина! — воскликнул я, садясь на кровати таким стремительным рывком, что все подушки, которыми был обложен, разлетелись по сторонам, как резиновые мячи.

Пение сразу прервалось. Обернувшись, девушка посмотрела на меня сердито-вопросительно: она не любила подобных выходок с моей стороны.

Кое-как справившись с волнением, я попросил её ещё раз, от и до, во всех подробностях рассказать, как они с синьором Камполонги разыскивали меня среди развалин этрусского святилища.

— Ты упоминала о каких-то необычных трудностях, встретившихся вам на пути? — осторожно напомнил я. — Мне кажется, стоит всё-таки рассказать о них поподробнее.

Тут Аделина как-то подозрительно вздрогнула, отчего её рука, лежавшая на пюпитре, дернувшись, как бы случайно смахнула на пол все ноты. Девушка бросилась подбирать их и, надо заметить, проделывала эту процедуру довольно долго и с редкой для себя неловкостью. Поднятые ноты то и дело валились из её рук обратно на пол, и ей приходилось нагибаться за ними снова и снова. Когда же, наконец, прижав собранные листы к груди, она вновь обратила ко мне своё лицо, я заметил, что сквозь ровный загар на её щеках пробивается едва заметная краска.

— Да-да, конечно, — с деланным равнодушием неохотно отозвалась она. — Я как раз хотела поговорить с тобой об этом подробнее, но потом… чуть позже… Хотя… имеет ли смысл? Зачем? Ведь всё закончилось вполне благополучно…

Аделина, казалось, совершенно охладела к этой теме и возвращаться к ней не собиралась. Не слишком ли много я от неё требую?! Она рассказала всё, что могла, а если меня это не устраивает, то за дополнительными разъяснениями я могу обратиться непосредственно к синьору Камполонги. Словно спохватившись, что сболтнула лишнее, Аделина цеплялась за любую возможность ускользнуть от моих расспросов; но я твёрдо решил вытянуть из неё ответ любой ценой — и отступать не собирался.