Соло Богини Луны Часть 2

В составе нашей группы имелась одна любопытная пара, на которую я не мог не обратить внимания, невзирая даже на все занимавшие меня тогда проблемы. Он был маленький, живой и подвижный крепыш-толстячок в кремовых бриджах с апельсиновыми подвязками и в соломенной шляпе с необычайно широкими полями; с ним была высокая, худая, костлявая, надменного вида дама в каком-то невероятно пёстром, нелепо-пышном одеянии, выхваченном, казалось, из самой гущи неаполитанского карнавала. В её наряде чудилось что-то ранне-готическое. С виду она была — ни дать, ни взять — настоящая принцесса Брамбилла из одноимённой сказки Гофмана.

Оба являли полную противоположность друг другу. В отличие от своего оживлённого, смешливого, постоянно над чем-то хихикающего и прыскающего в кулак спутника, пёстрая дама вела себя на редкость строго и сдержанно. Она всё время молчала, сухо поджав губы, смотрела прямо перед собой, а её вытянутое, анемично-бледное лицо хранило выражение такого непередаваемого горя и скорби, словно она пришла не на экскурсию, а на похороны близкого человека.

Толстячок в пастушьей шляпе оказался личностью разговорчивой и общительной. Явно скучая в обществе своей меланхоличной подруги и мало интересуясь местными красотами, он то и дело старался завязать со мной разговор. Чем-то я, видимо, был ему симпатичен. Он постоянно приставал ко мне с какими-то банальными темами или пытался острить по адресу наших одногруппников, ничуть не смущаясь малоподходящей для острот обстановкой.

Мне он назвался часовых дел мастером.

Глядя на неуместную весёлость своего нового знакомого, я безуспешно пытался представить его занятым починкой сложных часовых механизмов в уединённой келье-мастерской, погружённой в безмолвную тикающую тишину. Мне почему-то казалось, что если имеешь дело со счётчиками, неумолимо отмеряющими срок человеческой жизни, если чувствуешь, как через кончики твоих пальцев каждодневно протекают, растворяясь в пространстве, драгоценные часы, минуты и секунды, то неуместное веселье должно исчезнуть само собой. В таких условиях поневоле проникаешься тем великим и торжественным покоем, каким веет от застывшего океана вечности, куда стекаются ручейки и реки повседневного бытия. Весёлый толстячок, рот которого не закрывался ни на минуту, как-то не очень соответствовал представлению о часовщиках как о сумрачных, фанатично одержимых тихонях, с головой погружённых в свой титанический, кропотливый труд.

Этот не в меру общительный турист постоянно путался у меня под ногами, мешая вести наблюдение за Аделиной. Он сильно раздражал меня своими разговорами, и я с большим трудом удерживал себя от того, чтобы не сорваться на резкость; не хотелось грубить человеку, не сделавшему, в сущности, мне ничего плохого. Правда, иногда он и его жена пропадали из виду, но докучливый, слегка повизгивающий тенорок часовщика неизменно звучал где-то рядом, всё время напоминая о себе.

Потом вдруг голос его перестал быть слышен…

На некоторое время я, поглощённый мыслями об Аделине, забыл о толстячке, а затем, когда вновь увидел, то сразу отметил, что он стал каким-то другим. Во-первых, теперь он был почему-то один, а во-вторых, его игривое настроение улетучилось полностью. Часовщик больше не прыскал беспричинно в ладошку и не подмигивал мне, предлагая посмеяться над чем-либо. Это был уже совсем другой человек. С вытянутым, странно посеревшим лицом часовых дел мастер испуганно и диковато озирался по сторонам, будто ища кого-то. Свою пастушью шляпу он держал в руках, тиская её так нещадно, словно это было тесто, приготовленное для раскатки.

Поймав мой недоумённый взгляд, толстячок нервно задёргал плечами, нахлобучил измятую шляпу на голову, а затем, приблизившись ко мне вплотную, дрожащим и прерывающимся от волнения голосом сообщил:

— Молодой человек, мне неловко обращаться к вам, но, кроме вас, у меня тут совсем нет друзей /он уже успел записать меня в свои друзья!/, а дело очень серьёзное… Куда-то пропала моя жена, я никак не могу её найти. Ума не приложу, куда она могла деться?! Она исчезла совершенно внезапно, и никаких объяснений на этот счёт у меня нет. Что вы посоветуете, наверное, стоит сказать об этом нашему гиду, чтобы он принял какие-то меры? Может, предложить громко позвать её общим хором, всей группой сообща? Что вы на это скажете?

Я посмотрел на часовщика очень внимательно, пытаясь понять, насколько сделанное им сообщение соответствует истине. Его Оттопыренные, кукольно-розовые уши, хорошо заметные даже из-под полей шляпы, забавно, по-заячьи двигались взад-вперёд, когда он рассказывал о своём горе, что придавало его круглому, как тарелка, лицу, необычайно потешное выражение.

— Пожалуйста, успокойтесь и возьмите себя в руки, — сказал я, стараясь подавить неуместную для такого разговора улыбку. — Не думаю, что с вашей женой произошло что-то серьёзное. Скорее всего, она отлучилась по естественной надобности и вскоре присоединится к нам. Не стоит извещать об этом гида, а уж тем более подзывать её криками. Этим мы поставим женщину в неловкое положение.

— Ах, нет-нет, что вы, — ответил толстячок и, стащив с головы соломенную шляпу, принялся обмахиваться ею, как веером. — Вы знаете, она ужасная трусиха, и от меня, как правило, ни на шаг, особенно, в незнакомых местах… Она обязательно предупредила бы меня, если б… если б возникла такая необходимость, — тут голос его опять начал дрожать. — Я, знаете ли, очень волнуюсь и совершенно не знаю, что теперь делать!..

Я вновь принялся его успокаивать.

— Не стоит так волноваться, — сказал я, — и не надо раньше времени тревожить всех. Мне кажется, мы сможем решить эту проблему сами, без посторонней помощи.

В этот момент мы остановились возле небольшой скульптурной группы, представлявшей композицию античной истории о Диане и Актеоне. Несмотря на плачевное, полуразрушенное состояние фигур, нетрудно было догадаться, что здесь, в эгейском мраморе, запечатлён финальный акт мифа о Диане и охотнике Актеоне, случайно увидевшем богиню обнажённой во время её купания в реке и жестоко поплатившемся за это.

Судя по тому, с каким вдохновением синьор Камполонги принялся расписывать историю несчастного охотника, превращённого в наказание за своё любопытство в оленя и растерзанного впоследствии своими же собаками, я понял, что остановка займёт никак не меньше десяти минут. Этого времени, по моим подсчётам, с избытком хватило бы на то, чтоб быстрым шагом пройтись по местам, недавно нами оставленным — что я и предложил сделать часовщику.

Толстячок был глубоко тронут моей поддержкой. В знак благодарности он от души пожал мне руку, после чего, прячась за спинами экскурсантов, мы потихоньку отошли назад и, убедившись, что на нас никто не смотрит, быстро зашагали в обратном направлении.

Поначалу я хотел предупредить об этом Аделину, но потом передумал. «Всё равно мы скоро вернёмся, — успокаивал я себя, идя следом за толстяком. — Она не успеет обратить внимания на мой уход».