Ритуал

Как скоро прекратятся эти пляски под черным куполом ночного неба? Сколько ещё способны вынести людские души дьявольской игры древних огней?

Я нахожусь в странном оцепенении, хотя вероятно очень точно могу контролировать себя, собственное тело и разум. Я словно призрак, немая статуя, возвышающаяся или мнящая себя высокой среди хаоса. Среди этого языческого пиршества греха и крови.

Мои недолгие поиски открыли эту дорогу и… Право я не знаю, что думать. Насколько способны измениться люди в одну единственную ночь в году. Алчные, прокаженные, больные, я постепенно утрачиваю ощущение реальности.

Мимо меня проносится какое-то чудовище. Я вижу только яркую вспышку сложенных и зажжённых факелов в его когтистой руке. Они ослепляют меня, и глаза начинают слезиться.

Чудовище поджигает особые, высокие столбы, расположенные по кругу этой затаившейся среди леса поляны. Оно медленно, даже вальяжно и чинно, скачет, словно акробат на арене. Толпа тут же взрывается неистовым воем, может плачем или криком… Я не знаю, всё смешивается в какофонию. Уходит вверх в небеса и кидается на землю в отвратительном крещендо, как если бы тысячи умирающих, измученных ангелов начали разбиваться о скалы, рвать крылья в высоких кронах деревьев, выкалывать глаза острыми ветвями.

Я остаюсь на месте, рассматривая это невероятное безобразие.

Прибывают новые гости. Высокие и худые, статные, облаченные в разноцветные плащи с уродливыми масками… Или это на самом деле их лица, обычные лица людей, которые те используют как вместилище собственного греха, как черное зеркало.

Они торжественно проходят мимо. Уподобляясь богомерзкой процессии. Каждый или почти каждый заглядывает мне прямо в глаза и тут же нечто, возможно, кто-то за моей спиной, заставляет их отпрянуть. Я страшусь обернуться, ибо что-то внутри меня самого подсказывает, сделай я так — немедленно умру.

Моё любопытство не идет за грани сознания в пестрое царство безумия.

Женщины рассматривают меня в неверном сиянии багровой луны. Их коварные лица смеются, а глаза сверкают, словно дорогие камни. Но за лицами несчастных в масках сокрыты черные краски. Умирающие звёзды их глаз сочатся траурным светом уходящего мира.

Я ступаю мимо них к зловещему, изготовленному, уподобляясь традиции варваров, камню. Он совершенно черен, освещающие это дьявольское пиршество греха, факелы и свечи, будто страшатся коснуться его своими цепкими, желтоватыми всполохами огня.

…

На алтаре, как рай над земной твердью, в белесых одеяниях лежит она. Прелестная и нежная, будто ангел, сброшенный в час нужды, в час скорби и убийств и… Смерти.

И чудовища, отвратительные, странные в схватке огня с тьмой, бесформенные и бредовые, скачут подле неё, изгибаются и кричат. Танцуют как язычники приносящие жертву идолам. Только утратившие всякий пафос и силу, и демоны с ухмылками взирают. Те демоны что мчатся, околдованные, на неутихающих ночных ветрах.

Она кричит, но крик её не способен противиться этой жуткой участи. Руки её привязаны, а глаза сочатся слезами.

Но вот всё прекратилось. Вся музыка, весь этот крик и гвалт, как каменные застыли люди, прислушиваясь, словно к тишине, или, быть может, слыша, как в городе далеком часы на башне полночь бьют. Остался только стон, он сдавленный и робкий и даже нет шуршанья трав, и вверх я посмотрел (Где ветер?). Но демоны застыли в своих дрожащих позах.

Минута раскололась на часы. Так вечность тянется бессмертных пожирая, даря им сон без сновидений, день без света — ночь без тьмы.

О да, бессмертен я, но лишь тогда, как смертных пожирая, себя саму я подниму со дна.

Я медленно ступаю, вперед, средь силуэтов и гробниц. В изрезанный алтарь, как много лет подряд, я жертву принимаю. О жертва — воистину ты ангел во плоти. А твари смотрят на меня учтиво. Уж видят ли они, но нет — глаза закрыты. Но верят, слепо и без лжи. И хищный их оскал уж предвещает, что близиться финал — его предвестник я.

Финал мой сын — во мне беря рожденье, он угасает в это же мгновенье.

Но я колеблюсь в этот раз, как в первый. Рука моя занесена давно, но хватит сил ли отрубить ту нить, что держит эту душу на земле. То долг мой, ведь с моей рукой, не выбирая следствий и причин, скользнет кинжал ужасного убийцы, в безбожной, отвратительной той маске. Исчерченной и грязной, на вид — фигура то последней твари, в агонии, что видит человек, в последний миг, пред тем как в бездну бесконечную свалиться.

Во мне вся власть и горе и печаль, надежда, тьма и свет в моем присутствии или в других местах блуждании. И здесь судья я и палач и прочие, имеющие власть в обличии моем нашли без страха отраженье.

…

Каскадом сходит свет с небес, то звёзды, они и только, давно умершие, глядят без интереса. Ведь это красота, воспетая, непревзойденная. В глазах той девушки я увидал…

В глазах, тот мир чарующий далекий, как тысяча сверкающих зеркал. Но в них нет отраженья. Оставив смертные заботы и унылый облик их, и взор, я вопреки всему не мог поверить, что некто, пусть человек, о нет сам ангел, что с небес с готовностью решил спуститься, способен так взирать, так чисто так печальной. Будто ребенок…

И тут я отстранился.

О смерти думать я не должен прекращать и смертью наделять всех вставших, напавших и взглянувших на меня…

Однако отравите меня своим презрением, но деву ту, прекрасную не трону. И с ней, коль хочет та, бессмертием своим готов я поделиться…