Немая вода

Психолог говорит, нужно бороться со своими страхами.

Пожалуй, за окном слишком темно, чтобы совсем не бояться — даже тени шарахаются по стенам, как всполошенные первыми каплями грозы воробьи. Иногда мне хочется быть тенью — серой, неприметной, неизменной, исчезающей не-совсем. Об этом мы никогда не говорим, мне кажется, она догадывается — я не до конца искренен, но, впрочем — это ведь мои проблемы? Я не обязан делиться ими с кем-то, кому плачу деньги. Впрочем, будь она социальным работником, я бы тоже не был с ней откровенен. Слишком уж давно мысль о том, что меня в конце концов отправят в психушку, стала навязчивой идеей, и теперь я шарахаюсь от искренности, как тени от моих шагов или хрупкого пляшущего пламени декоративной свечи. Мне бы кофе. Покрепче.

Коридор кажется нестерпимо длинным. Она говорит, страх искажает пространство и время.

Белая дверь маячит призраком средь теней.

Щелкаю выключателем. Власть над светом — это уверенность в себе. Может, именно потому у нас на клетке так часто выбивает пробки? Соседняя квартира пустует уже полтора года, я живу один. Энергосберегающая лампа разгорается медленно и неохотно. Ставлю свечу на бортик ванной: нет, не так, вот сюда, у зеркала. Не то реальность, не то ее потусторонняя сестра будит страх щелчком пальцев. Глухо, раздражающе резко. Не успевшая толком разгореться лампа гаснет так же равнодушно, как не-пыталась делиться светом. Я не боюсь темноты. Нет. Чертовы пробки. Остро-теплое пламя свечи выхватывает глубины зазеркалья, очерчивает, обозначает, едва не вешает ярлыки — как в обществе или в морге. Как там дальше? Чтобы прочесть мелкие литеры инструкции нужно поднести пластиковую бутыль с вязкой, смирно-синего цвета, жидкостью к глазам: близко-близко. "Растворите 2-3 колпачка… пену взбейте...". Отступать некуда. Тени мечутся, неугомонные. Свеча потрескивает, огонь тихо кряхтит о своем, перепрожитом. Из чьего синтетического праха ты родился, птичка-феникс-из-зажигалки? Я смеюсь и невольно вздрагиваю.

Психолог говорит, нужно бороться со страхами.

Это не сложно: открутить вентель, сперва с горячей, потом с холодной водой — именно в этой очередности. Вставить в отверстие слива купленную вчера затычку из плотной резины. Отрегулировать температуру, слушать почти умиротворенно, как шелестит вода, перетекая меж пальцев, обхватывая запястья, поглаживая по коже — нежно. Растворяю 3 колпачка резко пахнущей лавандой и еще чем-то, кажется — васильками, хотя кто сейчас помнит запахи полевых цветов? Или барвинком… Пена пузырится, разрастается белым: ядерный гриб в миниатюре.

Раздеваюсь.

Я-в-зеркале глумливо скалится. Мне страшно, но...

… да, с ними надо бороться. Погружаюсь в теплую воду. Она пахнет детством: я плохо спал и мама купала меня перед сном в щедро разбавленном отваре лаванды. Теперь пора. Старательно не смотрю на свое отражение, медленно, слишком медленно проворачиваю вентель. Сперва с горячей, потом — с холодной водой. Тело бьет крупной дрожью. Пена решетится последними каплями, раны затягиваются, словно и не было, только белая снежность, тихая и безмятежная — прямо как смерть. Какое-то время сижу обездвижено, чувствую, как предательски немеет тело, оцепененно, скованно. Вдох и выдох, это просто ванна с лавандой и какой-то из полевых трав. Успокоить себя едва ли получается, впрочем — медленно опускаюсь, так, чтобы вода ласкалась лезвием к шее. Коленки и локти смешно торчат — дылда вымахал. Мне хочется обнять себя за плечи, но пальцы вцепились в бортики ванной крепко, почти до боли. Сердце колотится гулко, а вода совсем безмятежна. Мне кажется, там, в глубинах своих, она скалится, как мое отражение в зеркале. То, свечное. Сумерки по стене. Мечутся. Маются. Неприкаянные чертята из потусторонья. Слежу взглядом, а они пляшут, маленькие демонята, тени осколочные — это все свеча, потрескивает знай, убаюкивает, лаской манит лавандовой и я снова в своих горах, мчусь куда-то за солнцем, сбивая ноги о камни, кричу во всю ширь. У ручья замираю, но птиц все равно всполошил — и они улетают, а я смеюсь звонко, припадаю к воде, пью жадно, едва не захлебываясь, и так хорошо — бо-оооже! Плещусь ладонями, пока руки не цепенеют — ключевая вода, холодная. Журчит переливами, зовет за собой, жизнью искрится, пограничностью. Помнится, мама мне говорила: веровалось, мол по речушкам да рекам можно добраться до Нави (наверняка с пересадками, и зайцем не проскочить, как бывало в троллейбусе, но меня это не пугает. Я сберегу монетку, которую первого мая мне… и заплачу, честное слово! Я заплачу), де и хоронили предков наших так, по воде пуская — сама принесет в новый мир (а может мне умереть? Хотя, там скучно, наверное, все же старенькие. Будут сердиться, мол гайсаю да дурачусь без меры, дедуля всегда ворчит, когда у него в груди колет: мол, не шуми, внучек...).

Помню, ступал за ручьем, зачарованный, сжимая в кулаке четвертак, крепко-крепко, ручей вился нечеткой стёжкой, насмешничал надо мной, исчезая — мол, рано тебе, малец, еще рано, а я упрямился. Рассмеялся шелестом средь травы, развенчал себя в нить узкую, да и вовсе под земь ушел, а я смотрю, глаза — как блюдца, водой напоённые, рукавом сопли размазываю, едва не реву в голос: так не че-еестно! И вижу озеро. Вода в нем тихая-тихая, обезличенная, обездвиженная. Темная, только солнце пляшет бликами — обманчиво, мол, иди сюда, мальчик, помнишь, как рвался в _моё потугранье? Иду, оступаюсь, соскальзываю, па-да-ю. Холодно. Проваливаюсь с головой, жмурюсь отчаянно, захлебываюсь в крике, молочу ладонями по воде, разгоняя ее неподвижность, рвусь к солнцу, а омут манит, ведь уже оплачено — четвертак падает, тонет в бездонье, а я захожусь криком, вынырнув, погружаясь под воду снова, рвусь к берегу — инстинкт выживания сильнее, чем инстинкт любопытства. Цепляюсь за корягу почти у берега, наверное — вода слизала землю, выела своей бездвижностью, оголила корни. Коряга ломается с треском, из-под деревца скалится на меня череп: беззубостью и червивостью, и не коряга вовсе в ладони, не корень, нет, а ко-осточки, это смерть и ее ладони. Кричу. Бью чертову воду, неясной неправдой выбираюсь на берег, падаю, цепляюсь за землю, отползаю, дрожу от страха и ветра, встаю, бегу, спотыкаясь, падая, поднимаясь снова, обгоняя тени, не разбирая дороги. Моя рука немеет и пахнет смертью.

Сердце колотится, как сумасшедшее.

Ручей журчит приветливо и солнечно, я падаю рядом, зарываюсь ладонями в теплую воду, дышу сбивчиво, всхлипываю и дрожу, боже, бо-оооже… Мне кажется, что ручей чернеет, как немая вода, и ладонь, и — снова кричу, разбиваю брызгами наваждение, стряхиваю присмерть с кончиков пальцев, срываюсь, бегу по камням домой. Молчу, сторонюсь, прячусь. Мама зовет купаться, в ванной тепло, светло, пахнет лавандой и какой-то из полевых трав. Вода насмешливо скалится черепом из-под корней.

— Нет… — шепчу, замираю, разбиваю спокойную гладь, и ладонь чернеет, мне кажется. Или просто темнеет в глазах, так бывает, когда на сердце и на стенах слишком много теней. Омут манит. Зовет. Я бегу. Мама ласково гладит по волосам, мол все хорошо, я с тобой. Я дам тебе еще четвертак, не плачь, он — как солнце, мы начистим его до блеска, сделаем дырочку наверху, проденем вощеный шнур… Я снова дышу. Мама радуется. В палате белым бело, и я тихо и хрипло: зима? А мама смеется, украдкой стирает слезы, и, кажется, молится — я живой.

Сердце стихает. Я забываюсь сном.

Немая вода недвижна, ждет. Она — мой охотник, видишь — замерла меж камышей или сточных труб.

Солнце дрожит угасающим костерком, шепчет о чем-то, мол, бе-ре-г|ись, беги. Свеча зазеркалья гаснет, из светлого — только стены и четвертак на моей груди.

Тени мятежатся, пляшут, взлетают по белому стаями перелетных птиц. Немая вода молчит.

Вход только по предоплате.

Психолог говорит, нужно бороться со своими страхами.

Поэтому — не кричи, тише, лавандовых снов, малыш. Спи, засыпай, спи.

Коленки торчат так нелепо — вымахал. Кругами остатки дыхания по воде. Мама мне улыбается: чуточку блекло, как на фотографии — той, на могильной плите. Тянет ко мне свою руку — вот, обопрись, сынок, отдохни. Что с тобой сделала эта жизнь? Я соскучилась, милый. И ты слишком много пьешь, я волнуюсь, как бы не захлебнулся. Улыбка стареет, стирается, скалится с черепа обезображенного, рука из теплой стает костлявой. Я кричу. Вынырнуть, воздух глотнуть — прости, мама. Ударяюсь головой о край ванной. Па-да-ю. Омут затягивает.

Я-в-зеркале тихо смеется.

Только вода — немая.