Баллада о каменном идоле

«… Там, где Медвежья гряда меняет своё каменистое одеяние на мягкое пурпурное покрывало из ежевики и вереска, где Обитель Туманов уступает ненадолго часть своих владений холодным лучам тусклого полярного солнца, был замечен крупный каменный объект довольно странной и необычной формы. Издалека его можно было принять за огромный валун, поднявшийся за счёт сдвигов почвы на самую малоустойчивую, торцевую часть своего гранитного тела, однако в том, с какой непоколебимой уверенностью стоял он на крутом склоне, обратившись «лицевой» частью к востоку, чувствовалось чьё-то рукотворное и, несомненно, мудрое вмешательство. Мощной, выразительной доминантой смотрелся каменный колосс посреди омертвелой, затерянной на краю мира обители изгоев природы...»

На этих словах я отложил в сторону авторучку, внимательно перечёл написанное и задумался...

Мне было поручено серьёзное и ответственное дело: по просьбе друзей из редакции я сочинял комментарии к снимкам, сделанным на периферии Кольского полуострова неким фотографом-любителем, пожелавшим остаться неизвестным.

На вышеозначенных снимках была запечатлена суровая, скупая на краски экзотика Крайнего Севера, представленная громоздкими конструкциями мегалитов, дольменов, уникальными сейдами «на ножках» и просто огромными камнями, формой своей напоминающими животных или неких фантастических существ — всё было показано очень обстоятельно, масштабно, образно, во всевозможных видах, в зимний и летний периоды, в ясную погоду, в дождь и даже в снег.

Более всего мне приглянулось фото, на котором был запечатлён гигантских размеров валун, заметно выделявшийся среди хаотично разбросанных камней своей грамотно продуманной установкой.

То ли полярному фотографу посчастливилось так удачно выбрать ракурс, то ли здесь имели место другие причины, оставшиеся за кадром, но в силуэте гранитной глыбы явно просматривались черты незаурядного человеческого облика: богатырские плечи, могучая грудь, великолепно посаженная голова.

На потемневшем, стёршемся от времени лике при желании можно было увидеть выступы, которые вполне могли бы сойти и за характерный выступ носа, и за глубокий разрез глаз, и за жёсткий изгиб рта.

«Дитя горных катаклизмов», «сумрачное чело», «чеканный профиль», «космическая нетленность» — беспрестанно крутился в моей голове пёстрый хоровод всевозможных слов и словосочетаний, манипулируя которыми, удавалось вылеплять довольно удачные, на мой взгляд, комбинации:

«Словно вышедшее из глубин скальных недр, исполинское дитя горных катаклизмов взирало на мир сурово и надменно, — войдя во вкус, строчил я, стараясь не думать о других фото, с нетерпением ожидающих своей очереди и имевших на моё внимание ничуть не меньше прав, чем это. — Сумрачное чело, помеченное знамением космической нетленности, и гордый чеканный профиль, резко очерченный на фоне ослепительно синего неба — на всю жизнь отметили в моей памяти этот удивительный образ!..»

Работа спорилась. В описательном плане «дитя горных катаклизмов» оказывалось не менее привлекательно, чем в изобразительном.

Наконец я вспомнил про одно, очень популярное в среде палео-антропологов учение, будоражащее пытливые умы нетрадиционным подходом к нашему доисторическому прошлому. Таинственные истоки канувших в лету древних цивилизаций всегда вызывают повышенный интерес у публики; чтоб не отстать от моды, я поспешил направить свои мысли в надлежащее русло.

«К пантеону каких богов /или демонов/ следовало отнести этого обитателя заполярного Олимпа?! Кровью чьих жертв были обагрены грани его алтарей? Строфами каких гимнов провозглашались славословия в его честь?!.. — вдохновенно вопрошал я и тут же отвечал сам себе: — Вряд ли когда-либо найдутся ответы на эти вопросы, тем не менее, нас не покидала уверенность в том, что мы видим законного представителя той, невообразимо далёкой от нас эпохи, когда вся земля была погружена во мрак пещерного неолита, когда повсюду царил хаос первобытного запустения, и лишь здесь, на диких просторах Крайнего Севера, расцветали райские сады, озаряемые дивным сиянием сказочных гиперборейских дворцов!»

Некоторым очень нравится проводить аналогии с Гипербореей…

С того дня, как я был озадачен составлением комментариев, прошло больше недели, но загадочный каменный идол не шёл у меня из головы.

Мысли мои неотступно крутились вокруг «сурового чеканного профиля», помеченного «знамением высшей избранности». Дело кончилось тем, что я отксерил полюбившийся снимок на глянцевой фотобумаге формата А4, вставил его в рамку карельской берёзы и повесил на самое видное место у себя в гостиной…

Разумеется, такое начало не могло угаснуть просто так, не оставив после себя никаких следов. Я подсознательно ждал развития ситуации, и наконец, в один прекрасный день, она разрешилась самым неожиданным образом…

Как-то, ища уединения, я прогуливался по тенистым аллеям Никольского кладбища, где на меня нашла вдруг странная охота перерисовывать себе в альбом наиболее оригинальные узоры могильных оград и окантовок. Старинные, полуразрушенные экспонаты Некрополя в изобилии предоставляли материал для подобных дел.

Увлечённый зарисовками, я забирался всё дальше и в итоге сам не заметил, как очутился перед мастерской по изготовлению надгробных памятников, о чём наглядно извещала мятая эмалированная табличка, прибитая как раз над входом.

Посещение надгробной мастерской не входило в мои планы. Я хотел было повернуть назад, но что-то остановило меня.

Толкнув после некоторого колебания дверь, я шагнул вперёд и очутился в грязном, тесном помещении с низким потолком и облупившимися стенами, беспорядочно заставленными каменными плитами всевозможных форм и размеров.

Косые лучи дневного света, с трудом проникая в мастерскую через узкое закопченное окошко, выхватывали из каменистых теснин гравированные фрагменты с изображением скорбящих ангелов, умирающих лебедей, оплывающих свечей, увядших цветов, букетов, венков и цветочных гирлянд.

Посреди всего этого традиционно-траурного антуража, чьё функциональное назначение определялось в первую очередь как символика застывшего времени, своей подчёркнуто целенаправленной подвижностью выделялась чья-то высокая фигура крупного и мощного сложения.

То был рослый, плечистый, грубого вида мужчина с кудлатой рыжей бородой, в просторном клеенчатом фартуке, обсыпанном мраморной крошкой. Свирепо стиснув квадратные челюсти, он сосредоточенно трудился над чем-то в центре своей мастерской, без устали орудуя стальным резцом и молотком, мелькавшими в его руках с быстротою турбинных лопастей.

На рабочем столе каменотёса, освещённом болтавшейся на кручёном проводе лампочкой без абажура, лежала небольшая плитка тёмно-зелёного мрамора. Гравюра, наносимая на гладкую, отшлифованную поверхность плиты, имела, видимо, столь занимательное содержание, что поначалу мой приход остался незамеченным.

Впрочем, я не спешил заявлять о себе.

Оглядевшись с живым любопытством ребёнка, впервые оказавшегося на складе детских игрушек, я машинально сделал несколько пробных шагов вперёд — ничто не препятствовало моему продвижению. Шаг за шагом, словно подталкиваемый в спину чьей-то рукой, я продвигался всё ближе к рабочему столу, пока не приблизился, наконец, к нему вплотную.

Потом, движимый всё тем же безотчётным импульсом природного любопытства, перевёл глаза вниз… и у меня перехватило дыхание!..

С поверхности обрабатываемой плиты, из-под руки каменотёса, выглядывал знакомый силуэт таинственного заполярного идола, того самого, чей портрет в рамке карельской берёзы с недавних пор украсил интерьер моей гостиной!..

Правда, здесь таинственный небожитель Севера был обозначен лишь тонко прочерченной линией абриса — но для опознания этого вполне хватало. Профиль запечатлённой натуры не вызывал никаких сомнений! Даже округлость могучего богатырского плеча, выступавшего из земли, была передана с поразительной точностью!

Вне всяких сомнений, это был он — мой полярный Чернобог!!

Я смотрел на знакомый силуэт во все глаза, не отрываясь, и вновь, как прежде, ощущал на себе свежее дыхание могучих и девственных северных ветров, тех, что приходят с диких просторов неизведанного, наполняя сердце тревожным и сладким ожиданием чуда…

В чувство меня привёл зычный голос хозяина мастерской, обратившего, наконец, внимание на мою скромную персону. С видимым неудовольствием оторвавшись от работы, он интересовался целью моего визита, и, судя по тону, каким был задан вопрос, стало ясно, что пожаловал я сюда некстати и не вовремя.

Не успев придумать подходящую отговорку, я спросил напрямую: что за тема вдохновила мастера на создание последней его работы?

Такая постановка вопроса озадачила рыжебородого.

Судя по всему, подобное проявление любопытства было для него в новинку.

Он наморщил крутой, сократовский лоб и, немного подумав, разрешился несколькими скупыми фразами, из которых следовало, что источником его вдохновения послужила какая-то неясная, ускользающая тема: то ли сон, то ли видение, то ли случайная фантазия, навеянная полузабытыми мотивами старой детской сказки. На всякий случай, во избежание дальнейших словопрений, каменотёс добавил, что плита не продаётся.

Невзирая на крайнюю сжатость ответа, его слова не могли не задать определённый ход моим мыслям. Тайная связь предметов и событий, окружающих нас, давно беспокоила меня своей незримой и властной взаимопроникаемостью. Но именно здесь и сейчас она получала наиболее наглядное тому подтверждение.

— Скажите, каменотёс, — спросил вдруг я, воодушевлённый каким-то необъяснимым внутренним порывом, неожиданным для меня самого, — у вас никогда не бывало так, чтобы ваш личный сон служил как бы продолжением чьей-то чужой, навязанной вам воли, или наоборот — ваша собственная действительность являлась продолжением постороннего сна?..

Лицо рыжебородого вытянулось и окаменело, приняв кирпичный оттенок. Это говорило не в мою пользу, но мне было не остановиться.

— Вам никогда не приходило в голову, что причинно-следственная связь между взаимоисключающими на первый взгляд явлениями на самом деле может оказаться неслучайной?, — продолжая распространяться в том же духе, я, уже почти не контролируя себя, склонился над плитой и, взяв её обеими руками, немного приподнял тяжёлый и драгоценный экспонат над столом. — Вам не кажется, что кто-то определяет за нас правомерность наших поступков, независимо от того, какой они носят характер: враждебный или дружеский?..

Окаменевшая физиономия рыжебородого не выражала ровным счётом никаких чувств, которые можно было бы истолковать как дружеские. Под потемневшими от гнева скулами вздулись литые желваки. Клочкастые брови угрожающе сошлись на тугой, блестящей переносице.

Опомнившись, я принялся было разъяснять причины своей столь неординарной заинтересованности — но это лишь подлило масла в огонь.

— Вы будете что-нибудь заказывать или нет? — тяжело дыша, спросил он, глядя на меня с выражением плохоскрываемой ненависти. — Говорят вам, вещь не продаётся! Неужели не ясно?! — он казался оскорблённым до глубины души, хотя, мне думается, к такому состоянию его в первую очередь привело обращение «каменотёс». — Убирайтесь отсюда по-хорошему, а образец немедленно положите на место! Иначе…

Фраза, начинавшаяся с «иначе», в продолжении не нуждалась.

Весь вид рассерженного Барбароссы говорил о намерениях самого воинственного характера. Быстро решив перейти от слов к делу, он протянул ко мне длинные волосатые руки, намереваясь забрать своё творение обратно, однако, я уже не мыслил себя без полюбившегося экспоната. Ещё ни одна вещь на свете не была для меня столь притягательна и желанна, как эта. Мне казалось, именно в ней таится разгадка мучившей меня тайны.

Пытаясь избежать грубого контакта, я, прижав экспонат к груди, машинально отступил на шаг назад, но, случайно зацепившись за что-то ногой, на долю секунды потерял равновесие…

Эта незначительная оплошность обошлась очень дорогой ценой!

Всего лишь одного мгновения мне хватило, чтобы, качнувшись всем телом, выпустить из рук бесценную ношу.

Раздался сухой тяжёлый треск… и драгоценная плитка, упав на каменный пол, раскололась на две ассиметричные половины тёмно-зелёного цвета…

… Когда я вернулся домой, уже совсем стемнело. На улице было холодно и сыро. Шёл дождь со снегом.

Не снимая верхней одежды, не включая свет, я прошёл в гостиную, где счёл нужным успокоить себя лошадиной дозой коньяка. Моим вконец разболтавшимся нервам требовалась срочная поддержка. Затем, почувствовав изнеможение и слабость, упал в кресло, где сразу окунулся в омут призрачной полудрёмы…

Моя голова была полна тревожных догадок. Мысль остро и болезненно пульсировала, доискиваясь ответов на неразрешимые вопросы. Чтоб до конца осмыслить происходящее, требовалось время, а, между тем, в воздухе уже пахло близостью неотвратимой развязки.

Неожиданно мне припомнилась старинная притча-легенда о древнем тиране и придворном ваятеле, взявшемся запечатлеть в камне цепь перерождений своего не в меру тщеславного господина и в силу каких-то роковых причин не успевшем закончить работу в срок… К сожалению, я не мог вспомнить, чем закончилась притча, как ни старался. Происшествие в Некрополе — громкий скандал и последующее разбирательство с хозяином мастерской — совершенно выбили меня из колеи. Я потерянно дремал, далеко и беспомощно запрокинув голову назад, чувствуя, как понемногу затуманивается и меркнет ясность сознания.

Внимание моё было рассеяно полностью.

Меня хватало лишь на то, чтоб пассивно наблюдать за ползающими по стенам и потолку яркими бликами, отбрасываемыми фарами проезжавших под окнами автомобилей.

Выхваченные ими из сумрака вещей, на меня поочерёдно взглядывали то гипсовая голова Бетховена, то фарфоровый олень на бабушкиной горке, то чудовища из Сада Наслаждений с фламандской шпалеры ручной работы. Взгляды комнатных персонажей были строги и пристрастны; в моей душе они не оставляли места мелким, ничтожным сомнениям. Я погружался в сложный калейдоскоп мироощущений, напоминающий цветение дикой орхидеи.

Неожиданно один из блуждающих огней, вспыхнув как-то по-особому ярко, задержался на фото в рамке карельской берёзы; и стоило мне заострить на нём внимание, как всю мою расслабленность как рукой сняло.

В рамке находился теперь другой снимок! Почти такой же, но уже не тот…

На фото всё так же привольно пестрел знакомый можжевеловый склон, вздымались уступы мшистых камней, в перспективе синела та же излучина северной реки… Общий пейзаж до мелочей совпадал с предыдущим, если не считать главного — самого Гранитного Колосса…

Его место на склоне пустовало!

На портрете не было как раз того, ради кого затевалась вся сложная и небезопасная процедура фотосъёмки. Могучая вертикаль, подчинявшая себе окружающее пространство, исчезла, сведя на нет уравновешенную композицию снимка!!..

Словно подброшенный взрывной волной, вылетел я из кресла и в величайшем возбуждении заметался по комнате!

Что произошло?! Ведь с утра он ещё был там! Не мог же я так глобально ошибиться! Как?! Почему?! Зачем? Следуя чьему-то неведомому указу, или по собственной воле гранитный гигант оставил свой тысячелетний пост?..

Теряя ощущение реальности, я открыл двери, выскочил на улицу — и ненастная ночь распростёрла надо мной свои ужасающие крыла!!..

Ветер пел и визжал в тесситуре высочайших сопрановых регистров. Под его порывами кровельное железо на крышах гремело, точно гром небесный.

Отданный на волю стихий, я сперва завертелся, как флюгер, потом, влекомый воздушными потоками, побежал куда-то, едва касаясь подошвами асфальта, и, наконец, ноги вынесли меня на магистраль Суворовского проспекта…

Там, невзирая на непогоду, было многолюдно, многолико и многообразно.

Огни уличного освещения пылали с яркостью цирковых лампионов. Шум толпы неумолчно звенел и переливался в ушах тысячью звуковых обертонов, выстраиваясь в многоголосье синодального хора. Автомобильно-людские потоки вспенивались и текли перед моим потрясённым взором в распадающихся веером плоскостях, словно призматические модуляции на полотне кубиста.

Отирая мокрый, липкий лоб такой же мокрой, липкой ладонью, я затравленно озирался по сторонам, цепенея в бесконечной непостижимости происходящего.

И тут я увидел их…

В мокрой сутолоке Суворовского проспекта, среди островерхих капюшонов и колеблющихся дамских зонтов, навстречу мне двигалась странная пара.

Один из них был высок ростом, кряжист, массивен и обладал, видимо, большим запасом избыточного веса. Ступал он очень тяжело, переставляя ноги с таким трудом, словно менял местами опоры под неподъёмным агрегатом. Держался он неестественно прямо, смотрел строго перед собой, и широкое тёмно-серое лицо его выражало человеческих чувств не больше, чем кусок гранитной глыбы, схематично обтёсанный под человеческие стандарты.

Что-то жуткое и сверхчеловеческое чудилось в застывшем облике серолицего тяжеловеса. Неторопливый, мерный шаг его, оставлявший глубокие следы на асфальте, почему-то ассоциировался с судьбоносной поступью Командора.

Ухватившись за его огромную, монументальную руку, рядом мелкими шажками семенил другой, поминутно спотыкаясь на ровном месте. Вся склонённая, жалкая фигура его выражала пугливое, униженное смирение, рабскую покорность судьбе.

Если б не клеенчатый фартук, присыпанный мраморной крошкой, я ни за что не догадался бы, кто это…

Да, это был он, мой знакомый каменотёс, скромный кладбищенский ваятель, новоявленный Барбаросса из Никольского Некрополя. Безропотно следовал он за своим глыбообразным попутчиком, и во всей его поникшей фигуре, даже в рыжей спутанной бороде, смоченной струями осеннего дождя, сквозила тема роковой обречённости.

Вокруг них с беспорядочностью растревоженной муравьиной кучи мельтешились прохожие, но эти двое шагали так, словно обладали единоличным правом следовать своим курсом, ни с кем не считаясь и никому не уступая дорогу.

Едва они поравнялись со мной, я, набравшись смелости, тихонько окликнул каменотёса и чуть не вскрикнул от неожиданности, когда тот повернулся ко мне.

Лицо Барбароссы было белее облицовочного мрамора.

«Он уводит меня за собой!, — едва шевеля губами, прошептал каменотёс. — Я иду, потому что не в силах противиться его воле. Прощайте…»

Фраза эта не столько произносилась, сколько читалась в его остекленевших глазах, полных трагического отчаяния.

Потрясение моё было безмерно! Но чем я мог помочь этому несчастному?!

…В абсолютном безмолвии, согласие которого определялось волей неумолимого рока, оба проследовали мимо меня, однако ж я нашёл в себе силы не оставить сей факт без внимания. Не дожидаясь, когда людское море вновь сомкнётся за их спинами, я отважно ступил на дорогу, проторенную ими в неизведанное.

Зачем я поступил так? Для чего пошёл тернистым путём, уводящим от привычной схемы вещей и ломающим представление о незыблемости существующих образов?!

На этот вопрос ответа у меня не было…

Словно зачарованный, вышагивал я, не спуская глаз с удивительной пары и, вместе с тем, отмечая машинально боковым зрением, как вокруг постепенно редеют и пропадают привычные атрибуты устоявшейся городской жизни.

Исчез докучливый транспорт, куда-то пропали люди. Дома незаметно раздвинулись и побелели, обратившись грядами заснеженных сопок. Погасли фонари уличного освещения — и повсюду воцарился непроглядный мрак полярной ночи…

Идти было трудно, но те двое почему-то двигались с незаметным глазу ускорением. Смена обстановки, похоже, благодатно сказалась на их продвижении, чего нельзя было сказать про меня. Ноги мои по колено увязали в снегу, и сколько ни прибавлял я шагу, мне никак не удавалось нагнать моих ведущих. Расстояние, разделявшее нас, неумолимо росло. Временами до меня ещё доносились отголоски смеха безумного каменотёса, но и сам он, и его страшный проводник были уже почти неразличимы в мутной заснеженной мгле. Мрак словно всасывал в себя их обоих. Белая пелена, подобно гигантскому савану, медленно опускалась на тающие силуэты уходящих, бесстрастно расправляя меловые складки погребальных покровов.

И тогда, осознав всю тщету и мелочность предпринятых мною усилий, я замедлил ход. Мне вдруг открылся хаос безвременья во всей своей ужасающей необъятности, и звёзды предвечного вспыхнули и засияли на чернильном небосводе с небывало-пронзительной яркостью.

Но напрасно задирал я голову и, вглядываясь в причудливые плетения звёздной вязи, пытался выискать очертания знакомых мне созвездий. Среди них я не мог найти ни одного, которое помогло бы определиться с моим местоположением. В гуще мерцающих звёздных скоплений почему-то не нашлось места ни Цефею, ни Кассиопее, ни Дракону с Жирафом, ни даже хрестоматийной Большой Медведице.

Зато с безукоризненной чистотой, холодно и ясно, сияли звёзды Артофилакса — древнейшего созвездия северных широт, давно уже стёртого временем с лица нашего небосвода. Я хорошо знал, что этим звёздным раритетом могли любоваться лишь те, кто стоял у истоков Гипербореи — праматери всех земных цивилизаций.

И, словно в ответ на мои выстраданные желания и невысказанные вопросы, ледяные просторы, спаянные мёртвым дыханием Аквилона, озарились радужными соцветиями северного сияния. Над ледяными громадами засверкали полярные сполохи, по безбрежным арктическим пустыням алмазными дорожками разбежались мерцающие блики, и в калейдоскопических переливах заполярной феерии узрел я тени воскресших из небытия дворцов и храмов Гипербореи!..

Их масштаб и величие намного превосходили все самые смелые, самые невероятные проекты, рождённые кипучей фантазией человеческого зодчества. Тут были и гигантские колоннады, подпирающие капителями созвездия неолита, и циклопические стелы, увенчанные хвостатыми кометами, и, наконец, сумрачные аркады, хранящие под глубокими сводами тайну оледеневших равнин Плутона.

Всё это возникало в туманных далях бесконечности, растворяясь там же без остатка! Вырастало и рассыпалось! Леденело и таяло. Облекалось камнем и превращалось во прах…

О, вы, надменные потомки, суетливо и гордо мнящие, будто бы вы познали всё, но, на самом деле, не познавшие ровным счётом ничего! Вы наивно полагаете, будто подчинили себе законы природы, но в действительности — они подчинили вас себе. Вы думаете, что изучили историю человечества вдоль и поперёк, но уцепились лишь за самую крохотную, малозначащую и маловыразительную её часть, уподобившись нищим, радующимся жалким крохам, упавшим с роскошного пиршественного стола.

В своём неистовом хвастовстве и невежественном ослеплении вы зашли слишком далеко — горькое, жестокое прозрение ожидает вас в недалёком будущем!

Мой мозг прозрачен, чист и ясен, как хорошо протёртый хрусталь.

С лёгким сердцем и совестью, очищенной от скверны, гляжу я в сияющую перспективу грядущего и, оборачиваясь на этапы пройденного пути, эти жалкие слепки никчемной событийности, не нахожу среди них ничего, что могло бы вызвать у меня сожаление, омрачённое тенью ностальгической грусти…