Я убил зверя под баобабом

Я убил зверя под баобабом.

Я стал мужчиной.

Сегодня я плясал танец силы охотника, оставленный Праотцом, чтоб добытчики племени не возвращались, не пролив крови, танец, который был бы осквернен взглядом ребёнка или женщины. Сегодня я смешал кровь с кровью воинов племени. Я прикасаюсь к затянувшимся чёрной корочкой порезам на щеке — знаку взрослого, знаку племени, который будет со мной навсегда.

Я убил зверя.

Чёрная пантера стояла под баобабом, била себя хвостом по бокам, будто Проводник-Духов — неверную женщину плеткой из кожи буйвола. Выла, призывая мужчину из своего рода, чтоб покрыть её. Шкура её была чёрная, как ночь. Она так ждала своего мужчину, что и не замечала меня, пока не оказался на расстоянии броска копья.

Я зарыл её шкуру под баобабом.

Старейшинам я принёс усы и своё слово. Никто не смеет врать, что убил зверя на охоте посвящения. Лучше войти в горящий костёр или проглотить чёрного скорпиона.

То, что остаётся от охоты посвящения — жертва духам, жертва саванне, жертва Праотцу.

Баобаб был могучий, толстый, вздымался как огромный всеоплодотворяющий уд, от которого пошли и все звери, и люди, и другие племена. Я решил, что это доброе знамение. Что Праотец был там, где я убил зверя.

Я слышу за глиняной стеной шорох. Я охотник — теперь охотник — и знаю, что так не шуршит ни землеройка, ни птица, собирающая червяков, ни ползущая в траве чёрная змея… Но я говорю себе, что это шум саванны.

Я говорю, что не знаю, кто шуршит за стеной, и касаюсь острого наконечника копья.

Он вошёл ей под шею, справа, и прошёл до сердца. Хороший бросок. Я заслужил быть мужчиной.

Я сижу в хижине один, потому что я мужчина и больше не должен спать в общей хижине для мальчиков, слушаю шорох за стеной и вспоминаю взгляд пантеры, когда копьё пробило ей сердце.

Когда от луны оставалась ещё треть (а сейчас её нет на небе, и саванна вся чёрная), в деревню пришла женщина неизвестно откуда. Она шла одна, хотя такого и не бывает. Ноги у неё были длинные и стройные, как у маленьких антилоп, и живот — как щит вождя, и груди её натягивали ткань, будто пара калабасов, к которым хочется прильнуть губами. Кожа у неё была чёрной, как самое старое дерево, чернее даже, чем у племени темнокожих, что живут за двумя реками и которых, говорят, не увидишь ночью, а волосы — белые, как молоко, таких я не видал даже у стариков, а она не была старой. В руках она держала посох из акации, а больше ничего при ней не было.

Проводник-Духов велел ей убираться. Он был очень сердит, но кричал на неё издали. И никто не подошёл к ней. Он кричал на женщину от первого дома в деревне, и там собрались мужчины с копьями и женщины с камнями, и она не вошла в нашу деревню. Она сказала Проводнику Духов что-то, чего я не понял. А он прокричал в ответ такие слова, которые табу для всех, кроме шамана, знающего, как приносить жертвы, чтоб Небесная Мать простила за них. Она улыбнулась и ушла.

Глаза пантеры были как трава после сезона дождей, а у женщины, которая ходит одна, глаза были как угли в остывшем кострище, но когда она улыбалась, то смотрела так же, как пантера, сердце которой я пробил хорошим броском.

Я слушаю шорох за глиняной стеной и держу копьё наготове, как охотник в засаде, но ноги у меня мягкие, как у паука-обманщика после того, как он попался бабуинам. Сегодня я не сделаю второй хороший бросок.

Я думаю о том, как Проводник-Духов приветствовал меня, и как он больше не смотрел на меня, когда я сказал, что убил пантеру. Он больше ни разу не посмотрел мне в глаза, хотя довёл церемонию до конца.

Я жду рассвета.

У солнца, Охотника-Льва небесной саванны, копий много, и его добыча не решается показываться днём, а в добычу ему Праотец отдал всё, кроме своих детей — и духов, выпивающих кровь, и духов, меняющих обличье, и...

Что-то проводит по глиняной стене снаружи, что-то мягкое.

Я убил зверя под баобабом, я зарыл его шкуру под баобабом, я зарыл его глаза под баобабом, я зарыл его зубы под баобабом...

Кажется, я пою это так, как матери поют колыбельные, уговаривая духов, что их дитя уже умерло, и для Оставляющего-Отметины, Забирающего-Дыхание, Холодящего-Сердце нет здесь добычи. Мужчине позорно петь женские песни, но я не могу вспомнить другой мотив.

Без глаз нельзя видеть, будь ты человек, зверь или дух. То, что шуршит за глиняной стеной — хотя на самом деле это ветер и землеройки — не сможет найти меня, пока не вернёт свои глаза.

И не сможет повредить мне, пока не отыщет свои...

В тростниковую дверь ударяется что-то влажное и мягкое, как свежесодранная шкура, и дверь отворяется.