Руди

— Руди!
Я знаю, что они будут искать меня в душевой, но стягиваю с себя черную, с принтом Jack Daniels, липкие от пота джинсы, швыряю под горячие струи сперва одежду, после — себя. За стеклом я на несколько минут чувствую себя в безопасности.
— Руди!
Руди это я. "Рыжий". Слова "рудимент" эти приматы не знают. Умные мальчики не шастают по раздевалкам и душевым в поисках козла отпущения. Мне плевать. Плюю. По кафельной стенке тонкой и мерзкой амебой стекает моя кровь вперемешку со слюной. Смотрю почти завороженно, это отвлекает от приближающихся голосов.
— Эй, засранец!
Они не оригинальны. Я — не отвечаю. Эти трое — взрослые мальчики, я знаю, они смогут найти меня без голосовых подсказок. Кожа становится красной от секущих горячих струй. Я этого не чувствую, мне было больно только однажды — в четыре. Как-нибудь после расскажу об этом школьному или тюремному психологу, а пока. Пока я с тех пор не чувствую боли. Особенно чужой.
— Руди!
Зато слышу ликование в голосе конопатого.
— Руди, Руди, Руди! — галдят они, обступив блеклыми контурами душевую, конопатый (я знаю) подслеповато щурится, пытаясь разглядеть изменившиеся с прошлой весны очертания моего тела. Пожалуй, я ему нравлюсь, как юноша. Остальные двое просто стоят и не мешают товарищу налюбоваться вдоволь. Их взгляды слышны даже когда я закрываю глаза.
— Руди!
Дылда картавит. Во втором классе мы все с него смеялись. А потом он вырос и полюбил выбивать зубы тем, кто улыбается. Не знаю, откуда в его тощем, глистообразном теле, было столько силы.
— Выходи, Руди!
Это мелкий, самый противный из них. В школу он пошел в 6, но уже к концу второго класса скатился в отстающие, дважды был оставлен на второй год, а потом ему просто ставили три и мечтали выпустить тупоголового увальня так скоро, как это будет возможно.
Я помню, как он меня не любил, когда я получал "отлично" за контрольную.
Открываю глаза и медленно закручиваю вентиль: сперва — холодной, после — горячей воды. Кажется, я даже улыбаюсь, откатывая скрипящую полукруглую дверь в сторону, обматывая себя полотенцем.
— Привет, ребята, — говорю, глядя в обезображенные временем лица. — Давно не виделись. Где вас носило в прошлый четверг?
Если бы в пустых глазницах можно было разглядеть ненависть, я бы разглядел. А может и нет. У меня плохо с чувствами. Особенно с чужими.
— Послезавтра начнется ремонт, Руди, — это конопатый. — Нас найдут.
— Может быть, — я ничего не обещаю.
— Ублюдок, — щеголяет новым словцом Тупица и я смеюсь. Если бы здесь был кто-то, кроме меня, меня сочли бы ненормальным. Может, так и есть?
Дылда ковыряет мозги в разбитом черепе. Мне кажется, он хочет понять меня. У него есть все шансы, на самом деле. До послезавтра еще масса времени осознать, как это: не чувствовать боли. Совсем. Но если он расковыряет свой мозг, как он сможет думать? Никогда не задавался мыслительными процессами мертвецов.
— Мы больше не увидимся, Руди, — в голосе конопатого почти печаль. Он предлагает мне перепрятать кости? Смотрю на него почти с жалостью. Еще бы вспомнить, что это. Я читал в словаре, не так далеко от "жестокости" и "жадности". Иногда я путаю значения слов, выражающих абстрактные понятия.
— Руди, ты скоро? — Звонкий и чистый. Джинджер. Зеленоглазая спускается в подвал, смущается, увидев меня в полотенце, кокетничает. Ей хочется поцеловать меня, но она никогда не решится.
— Иду, — откликаюсь, улыбаюсь конопатому на прощание. Если бы не девчонка, я бы забрал ребят с собой. Послезавтра ремонт, больше мы никогда не увидимся.
Пожалуй, когда я начну скучать, я найду место для моей милой Джинджер. Мне нравится бассейн на Южной, его открыли три года назад после капремонта. У нас будет много времени.
Сначала ей будет больно, но я не чувствую боли. Особенно чужой.