Начало

Под впечатлением от рассказов моего деда. Его звали Баранов Василий Александрович.

То было чудное время. Самый рассвет эпохи застоя. Я хоть и находился в дошкольном возрасте, но мне казалось, что все, что можно познать, уже уместилось в моём крохотном мозгу.

Начало 80-тых. Недавно закончилась Олимпиада, мы бороздили космический океан, все трудились, хлеб стоил 20-ть копеек. Ещё я помню, как сосед по квартире объявил о смерти В.С. Высоцкого. Солнце светило ярче, деревья были больше…

В то время нас с братишкой, родители увозили на всё лето к бабушке в Архангельскую область, в деревню. Пожалуй, это была единственная возможность, у молодых ещё мамы и папы, провести время, так сказать, в своё удовольствие. Бывало, что в дедовском доме нас собиралось до 15-ти, 20-ти человек. Дядьки, тётки, кузены, кузины… и т.д., хотя площадь дома не превышала 12-ть квадратов. Благо была ещё терраска и летняя кухня. Спали на печи, вповалку на полу. Баня была «по-чёрному», из удовольствий был выкопан пруд, где дедушка развёл карасей и карпов. Каждое утро я просыпался и бежал к холодильнику, где стояли банки с утренним надоем. Молоко уже отстоялось и на половину состояло из сливок, хотя это больше было похоже на сметану. Берёшь корку хлеба или только что испечённого пирожка, и туда его! У-ух! Аж слюнки потекли.

У бабули на чердаке стоял громадных размеров сундук. С коваными петлями и чудесным лаковым покрытием. Сейчас он запросто мог бы стать предметом интерьера в каком-нибудь шикарном доме, а в то время, я использовал его в качестве «штаба». Это был мой персональный портал в другое измерение. Я тайком пробирался на чердак, влезал в моё убежище, прикрывал крышку, и оказывался в других мирах…

— Я не буду лукавить при своих!

— Тебе и не надо.

— Тогда, какого хрена, ты меня допрашиваешь?

— Просто хотела узнать: — почему ты не снимаешь головной убор на кладбище? — Почему, когда на других похоронах ты присутствуешь — то снимаешь свою кепку, а на погребальном обряде «Своих», ты постоянно в шляпе и очках?

Она стояла, как «Родина Мать», вскинув одну руку над головой. Края её плаща с внутренней стороны были подбиты багряным шёлком, так же как и своды капюшона, из глубины которого аддитивной подсветкой отражались две изумрудные точки. Я лежал на сухих сосновых иголках устилавших поляну, глядел на встававшее солнце и щурился даже через очки — пытался противостоять натиску её глупых нападок.

— Костлявая, это моё личное, не лезь, сантименты побоку. — Понижая голос, протестовал я.

— Я тебя не поняла? — Ты это имеешь ввиду? — Молвила Смерть и упёрлась подбородком в свою косу, скрестив на ней свои ухоженные руки. При этом её голос стал немного вежливей, даже ласковый. — Так же, как тогда в 42-ом?

Я приподнявшись на один локоть, сняв очки и прищурившись одним глазом, растягивая на вологодский манер, шутливо припустил:

Я с ефрейтором в казарме

Службу доблестно несла.

Он ложиться приказал мне,

Честь ему я отдала…

Слеза непроизвольно выдавилась над левым веком, а Смерть продолжила:

Я девчонка боевая

До чего ж достукалась.

Полюбила лейтенанта

И в ремнях запуталась.

Пропихивая ком в горле поглубже, заканчивая севшим голосом и опущенными в землю глазами, слова выпадали из моих уст:

От Москвы и до Берлина

Дороженька узкая.

Сколько, Гитлер, не храбрись,

А победа — русская!

— Я плохой человек костлявая, я убийца, на мне крови… — пальцы непроизвольно щёлкнули, показывая, что мой мозг пытается подобрать выражение. — Как у дурака махорки, — брызнул я.

Затем усевшись в позу лотоса и отряхиваясь от иголок, из моей души, еле касаясь губ стали выпадать оправдания:

— Но я не лицемер и не никогда не был им, даже тогда в 42-ом, а ты-то знаешь, что это было за время… Сталинград, мать его! А сейчас? — Подумаешь, кепку не снимаю…

Когда тебя ненавязчиво будит мама, постепенно проникая в твой сон, ласковыми руками отгоняя всё плохое, что могло присниться — ты даже в сорок, да наверное и в пятьдесят лет, чувствуешь любовь и теплоту. В тот день мне было чуть за 6-ть лет, шесть с копейками, но я помню… Помню как вдруг чёрное пространство вдруг обрушилось на меня, я стал кричать и бить ногами в крышку сундука изнутри, всё ещё чувствуя себя лежащим на поляне усеянной сосновыми иголками и надо мной, скрестив руки и опёршись на косу, стояла и ухмылялась Смерть.