Кастинг

Июньский жар вплывает в открытые окна. Невозможно понять, где жарче: в холле, набитом людьми, или на улице, где пахнет плавящимся асфальтом и выхлопами разгоряченных машин.

Я мерзну, кутаюсь в черное пальто, прячу руки в карманы, поднимаю воротник. Я выглядел бы странно, но тут многих не назовешь нормальными. Звенят бубны, звучит горловое пение. Мелькают ленты, горят свечи: желтые, цвета воска, и черные. Шаманы одеты в шубы, черные колдуны щеголяют черными, застегнутыми под горло френчами. Мелькают перстни, ожерелья и обереги. Белеют черепа животных, длинные, тонкие, ложащиеся в ладонь, будто скроенные по размеру. Поблескивают балахоны, пестреют странные одежды. Кто-то бубнит, раскачиваясь, кто-то стонет, кто-то выкрикивает странные слова. У каждого на груди – номер красными цифрами. У меня тоже.

Мне плохо. Я мерзну. Пальцы немеют от холода, и правую руку покалывает, будто на ней оседают иголочки инея. И в то же время чувствую, как мимо проплывает густой, маслянистый, напитанный солнечными лучами и человеческим потом жар.

Холл велик. Потолок – высокий, пол – светлый. Пять огромных окон дают много света. Люди сидят на пластиковых, соединенных друг с другом синих и серых креслах, какие бывают в вокзальных залах ожидания. Те, кому не хватило места, устраиваются на полу. Я в их числе. Но это даже лучше: можно прислониться к стене, поджать ноги и плотнее запахнуть пальто.

Недавно я мечтал о том, как приеду сюда и увижу похожих на себя людей. Но похожих в холле не оказалось.

Из пяти сотен – только невысокая пожилая женщина с восточным разрезом глаз и круглым плоским лицом. Над ней колышется зеленое тусклое облачко, слишком слабое, едва заметное. Она старается держаться поближе ко мне, будто чувствует своего. Сейчас сидит шагах в трех на холщовой, набитой тряпьем сумке, смотрит почти в упор, смущенно поправляет завязанный узлом на затылке цветастый платок, улыбается. У нее хорошие, добрые, умные глаза и мягкая улыбка.

Я мерзну и не хочу улыбаться в ответ, прячу глаза.

Тогда она подходит сама. Сначала я вижу растрескавшиеся тапки и капроновые колготки, дешевые, завившиеся вокруг ног. Потом слышу голос, почти без акцента, но не по-русски мягкий:

– Кушать уже захотел, да, наверное? С утра сидим. Покушай-ка, давай, со мной, чайку попей.

Она садится рядом. Я обращаю внимание, что и она одета не по погоде: шерстяная юбка по колено, белая футболка с вязаной темно-красной кофтой поверх.

– Айсылу меня зовут. Гареева Айсылу.

Я смотрю как ее руки – загоревшие, обветренные, со слегка вспухшими суставами и выступающими венами – роются в мешке. Она достает термос, стаканчик из толстого стекла, небольшую банку меда, несколько вареных яиц и краюху хлеба, расстилает на коленях чистое полотенце.

– Домашнее все. Свое.

Хлеб пахнет лучше любого лакомства. По нему растекается янтарный мед. Когда я откусываю, теплеет и перестает неметь рука. Глотаю чай – становится жарко. Расстегиваю пальто, вытягиваю ноги. Тело блаженствует, хотя я точно знаю – это ненадолго. Холод отступил, но не побежден.

– Спасибо...

– Айсылу.

–… Айсылу.

– Ну вот, повеселел. А то сидел, как птиц подраненый. Ешь еще, ешь.

Я послушно ем: вкусно. Окончательно прихожу в себя.

– Слава, – говорю я, вспоминая, что так и не представился.

– Ну вот, Слава, – отзывается Айсылу и гладит меня по голове. Я не успеваю отстранится, да, кажется, и не хочу, хотя обычно не разрешаю никому, кроме матери, до себя дотрагиваться. – Чего ж тебя затрясло? Вроде, не болеешь.

Напротив нас – человек с шаманским бубном и в меховой бесформенной шапке. Ему лет сорок, глаза его безумны, и кроме бубна и шапки у него никаких магических атрибутов: старая тянутая футболка, обрезанные выше колен джинсы и резиновые шлепанцы на босу ногу. Он худой, даже костлявый, кривоногий, скачет влево и вправо, наклоняясь в разные стороны, мычит сквозь сомкнутые губы. Его глаза совершенно безумны, но иногда они проясняются, и тогда мне кажется, что он пытается подслушать наш разговор.

Через три ряда от меня на сиденье вскакивает потрепанный мужчина за пятьдесят. Он начинает кричать что-то, но слов не разобрать, его язык заплетается. Он, может быть, пьян, может быть, болен или сошел с ума. Крупный мужчина-администратор подходит к нему и мягко выводит вон. Такое происходит уже пятый раз.

Фрики, фрики, фрики. Фриковое наводнение, спасайся, кто может. Зато я в своем черном пальто хорошо сюда подхожу.

– Откуда вы знаете, что не болею? – спрашиваю я Айсылу.

– Так то сразу видать.

– Может, от волнения?

– Можа, так. Всяко бывает.

Но я знаю, дело не в волнении. Что мне волноваться, когда из всех, кто толпится в холле, показать что-то стоящее способен только я? Да еще, пожалуй, Айсылу, хотя она совсем слабая. Хочется узнать, что она может видеть, и я спрашиваю:

– Почему вы ко мне подошли?

– Как не подойти, когда тебе плохо? У меня сын такой же. Как не подойти? Уехал в город. А что ему в деревне делать? Работа тяжелая, денег мало. Всего развлечений – туристы наезжают горы посмотреть, меду купить. По рекам там сплав у них, забава. Ну и нам прибыль. Небольшая, конечно.

Айсылу тихо рассказывает. Ее мягкие теплые руки изредка всплывают в воздух, и ладони раскрываются цветком, а потом, разделившись, опадают на колени, словно напитанные осенней влагой лепестки. Я продолжаю рассматривать людей, чувствуя, как через удушающую подушку июльской жары пробирается ко мне настойчивый холод. Из кабинета, в котором проходит собеседование, выводят рстрепанную темноволосую женщину средних лет. Она кричит и отбивается, администратор теснит ее к выходу, уворачиваясь от ярко-красных, остро отточенных ногтей. На щеке у него расцветает яркая царапина.

За шаманом в синем пластиковом кресле сидит худая девушка, по виду – совсем подросток. Голова у нее маленькая, темные редкие волосы спадают на прямую напряженную спину. Руки лежат на коленях. Глаза, не мигая, смотрят вперед. Она тоже, как и многие здесь, делает вид, что особенная. Возле нее – молодая тучная женщина в полупрозрачной цветастой блузке и бриджах, открывающих отечные слоновьи ноги. Она уже ничего не изображает: сидит, стекая по креслу, и смотрит отупело. Пот струями стекает по лбу, ей плохо от жары. Я ушел бы домой на ее месте, она сидит и мучается.

Айсылу в шерстяной кофте хоть бы что, будто и она чувствует скорое наступление холода, которому не место в жарком июльском дне.

– Муж помер два года назад, – рассказывает она. – Сын уехал. Думаю, через год, через два женится, детки пойдут. Тут я и пригожусь, внуков нянчить. Будут на лето мне привозить, в деревню, на воздух. А пока чего мне там сидеть одной в пустом доме? Живность свою раздала по деревне, кому кто нужен был, и поехала. Потом вернусь назад и соберу.

– А зачем вы приехали?

– Из интересу. Приключение захотела на старости лет. Подумала, вдруг Пугачеву увижу. Хотя, вряд ли, вряд ли...

Айсылу качает головой и улыбается. Ее улыбка греет, как мед и чай.

– Только бы сразу домой не отправили. А то получится – зря проездила. С Башкирии-то не ближний свет ради одного дня ехать.

– Не отправят, – говорю я. – У вас же есть способности.

У двери в кабинет администратор выкрикивает номера тех, кому следует приготовиться. Я прислушиваюсь, но до моего триста шестнадцатого есть еще время. Когда выкликают, толпа замирает и прислушивается. Даже те, кто в трансе, поворачивают головы, чтобы не пропустить свою очередь, потом снова возвращаются к своим ролям.

– Да какой там! – Айсылу машет рукой. – Что там могу? Пчел диких легко в лесу нахожу. Хворь вижу у скотинки, иногда человеку могу сказать чего. Да редко, редко… А уж тут не зависит от способностей ничего.

– Как – не зависит?

Я пугаюсь. Холод снова трогает меня за правую руку. Я лихорадочно оглядываюсь, включаюсь в поток, но не знаю, чего хочу, и мир передо мной пуст и полон хаотически смешанных сердцебиений.

Способности у меня с детства, но я всегда пренебрегал ими. Я увлекался собой не больше чем в разное время взросления химическими экспериментами, игрой на гитаре или построением действующих авиамоделей: я разобрался, как оно работает, освоил несколько простых эффектных приемов и забросил.

Я иногда включался в поток, учась в университете, но не для получения личной выгоды. Мне нравилась эстетика того, что со мной происходит. Я останавливал время, любуясь объемными картинами: застывшим над головой полупрозрачным дымом костра; птицей, взмахнувшей крыльями; развешенными в воздухе хлопьями снега; девушкой, готовой сделать шаг. Я иногда влиял на людей, но лишь когда чувствовал, что мне и окружающим с ними неуютно. Я пригашивал их ненадолго, только пока не скрывались из виду: мне не хотелось определять чужую жизнь, я не считал, что имею право. Я мог читать мысли, но родители меня научили, что подслушивать и подглядывать – недостойно. В иных случаях я мог бы пренебречь моралью, но никогда не попадал в ситуации, когда нарушение чужих прав казалось важным.

Всю свою жизнь я искал других людей с такими же способностями, и за тридцать с лишним лет нашел только Сашу. И теперь вот еще Айсылу.

Айсылу слаба, Саша умирает, и выходит, я по-прежнему один – такой, какой есть.

Я ехал сразиться с себе подобными и победить в честной борьбе, а нашел непонятно откуда взявшийся холод и армию сумасшедших.

– Говорят, сегодня только пьяных отсеют, сумасшедших. Не будут способности смотреть. А уж дальше...

Шаман ушел на собеседование, тонкая девочка тоже исчезла, только толстуха все еще умирает от жары. Бумажный веер, откуда-то взявшийся в ее руке, шевелится вяло, будто хвост огромной ленивой рыбы. Рядом с ней теперь – пара смешливых девушек лет двадцати. Они смотрят по сторонам, хихикают, болтают и ничего не пытаются из себя изобразить. Кажется, они, как и Айсылу, пришли сюда в поисках приключений. За ними – четверка крепких молодых парней. Они украдкой освежаются пивом и густо смеются вполголоса.

Снова выкрикивают номера, и я слышу, что пошли трехсотые, среди них – мой триста шестнадцатый.

Я вхожу в комнату, где проходит кастинг, и щурюсь от того, что яркий солнечный свет холла сменяется на ослепляющий электрический.

В комнате – хлипкий стол, за которым сидит улыбчивая девушка. Перед столом – стул, и когда я сажусь на него, слева от меня оказывается фанерный щит, на котором написано "Маги и скептики", справа – темная камера, за ней – силуэт оператора. Его плохо видно, потому что оттуда лупят мощные светильники. Вне зоны света, в тени, сидит еще одна девушка с ноутбуком на коленях.

Тут работает сильный кондиционер, и холод, но совсем не от кондиционера, снова охватывает меня. Я не понимаю, откуда он берется. Это как-то связано с тем, что я – здесь. Но как?

Перед одной из девушек я вижу свою анкету, и сверху – мой номер, жирно написанный красным маркером. Она улыбчиво смотрит на меня и говорит:

– Представьтесь, пожалуйста.

Я откашливаюсь и стараюсь сидеть прямо, расправив плечи, не сутулится и не кутаться в пальто.

– Мельник, Вячеслав Станиславович.

– Кем вы работаете?

– Преподаю теорию литературы на филологическом факультете.

– Вячеслав Станиславович, когда вы впервые обнаружили в себе экстраординарные способности?

Я пожимаю плечами и покашливаю. Выясняется, что я не готов к такому разговору, хотя ответы уже вписаны мной в анкету, лежащую перед девушкой на столе. Никогда ни с кем об этом не говорил, даже с Сашей. Она все понимала без слов. Чувствую себя петрушкой, паяцем.

– С детства, – пожимаю плечами и все-таки ссутуливаюсь, закрываясь от холода и от внимательных глаз. – Сколько себя помню.

Я снова покашливаю, это уже похоже на нервный тик, и я даю себе слово сдерживаться. Но у меня, кажется, ничего не выходит.

– Как вы узнали, что у вас есть эти способности?

– Не знаю. Кажется, я с ними родился. Не было момента осознания.

– И что это за способности?

– Останавливаю время, читаю мысли, могу влиять на сознание людей...

– Каким образом?

– Ну, кхм, могу что-то внушить, заставить что-то сделать.

– И мне сейчас?

Чувствую себя совершенным идиотом.

– Да, и вам сейчас. Но вы ничего не почувствуете. Просто сделаете то, что я вам внушу.

– Зачем вы пришли на шоу?

– Кхм, попробовать свои силы.

Я окончательно теряюсь. Когда я выезжал из дома, думал, что окажусь победителем едва ли не сразу. Я ведь был сильнее Саши, а уж ее способности поражали воображение.

Первый удар настиг меня в дороге. Я сел на Мурманский поезд глубокой ночью, чтобы быть в Москве к пяти утра. Со мной была только небольшая спортивная сумка, в которой лежала смена белья и мое старое черное пальто. Я взял его, потому что так сказала Саша, а она никогда не ошибалась. Впрочем, это могло стать ошибкой, поскольку прямой рекомендации не было. Саша сказала: "Ну вот, будет повод надеть пальто. Оно тебе всегда шло."

Поезд назывался фирменным, но выглядел старым, и пахло здесь плохо. Когда я пошел по тускло освещенному проходу плацкартного вагона – приставным шагом, держа перед собой спортивную сумку, и отстраняясь от босых пяток, выставленных в проходы с верхних полок – табло над дверью показывало плюс двадцать пять. На улице было немногим прохладнее: город не успевал остывать после дневного зноя, и так продолжалось уже вторую неделю.

На мне были футболка, джинсы и легкие летние туфли, пальто же лежало в сумке. Остальных вещей было немного.

Я сел на свое место, и свет в вагоне тут же погас. За окном мелькнули густо-оранжевые вокзальные фонари, потом редкие огни спящего города проплыли под железнодорожным мостом, и настала тьма, прозрачная над полями и густая в лесах.

Кто-то спал на нижней полке напротив меня. Человек целиком завернулся в простыню, на подушке чернели короткие растрепанные волосы, и нельзя было понять, мужчина это или женщина.

Крупный парень на боковушке внизу бодрствовал, как и я. Он сидел, опершись локтями на откидной столик и склонив голову. Может быть, в его огромных ладонях спрятался мобильник с какой-нибудь игрой, иначе его поза была бы непонятной. Он был так высок, что его согнутая в колене нога треугольным турникетом перегораживала проход.

Я не хотел спать, смотрел на тьму за окном и неподвижные фигуры спутников, но монотонность поезда убаюкала меня, и я задремал, привалившись плечом к стене.

Было страшно холодно, когда я проснулся. Холодно и тихо.

Смолк перестук колес и человеческий храп. Не было слышно ничего, словно я оглох или оказался выше головы засыпанным снегом. Я открыл глаза, думая, что поезд стоит, но за окном мелькнули одинокий фонарь и вывеска одинокой платформы. Асфальт на ней показался белым, словно был заметен снегом, но я сразу вспомнил, что сейчас лето, а асфальт иногда кажется таким в ярком свете фонарей.

Спавший напротив человек исчез. Это было странно, потому что обычно я сплю чутко, а тут не почувствовал остановки, не слышал, как встает и собирается человек.

Огромный парень с бокового места тоже растворился.

Я вышел в проход. Табло над дверью показывало плюс двадцать шесть, и цифры были красными. Я мог поклясться: они были зелеными, когда я вошел.

Красные отблески падали на белые складки простыней, плоско лежащих на полках. Люди исчезли. Было тихо-тихо. Никто не кашлял, не храпел, не ворочался во сне. На пороге проводницы не лежало густое полотенце желтого света. Тонко звенела где-то в пустоте ложечка в стакане чая: не здесь, не в вагоне, а будто бы за окном, где бесшумно скользили огни в темноте. Отсветы льнули к стеклу, расплывались дрожащими пятнами. Потом рассыпались хлопьями: там, за окном, бушевала февральская метель, густая, колючая, погоняемая порывами обезумевшего ветра.

Мне стало холодно. Меня трясло крупной дрожью, двигаться стало сложно. Даже щеки свело, будто в вагоне стоял сильный мороз. Я отступил к своей полке, расстегнул молнию на сумке, едва ухватив язычок замка онемевшими пальцами, и достал пальто. Саша оказалась права, в который раз права.

Черный драп прильнул к телу, теплый, будто живой. Я поднял воротник, запахнулся, и стало легче. Не намного теплее, но – легче. Холод отступил. Я зажмурился, потом широко раскрыл глаза, чтобы прогнать ощущение болезненной дремы, и вдруг увидел темные растрепанные волосы на подушке напротив.

От изумления я опустился на сиденье, и едва не вскрикнул: темный силуэт, достигающий головой потолка, колыхнулся справа и навис надо мной.

– Все в порядке? – спросил хриплый голос, и, присмотревшись, я узнал в спрашивающем крупного парня с бокового места. Он не был ростом под потолок, но на самом деле оказался очень высоким.

– Да, все хорошо, – ответил я, но вышло невнятно. Губы едва слушались, будто я действительно сильно замерз. – Где мы?

– В Москве. Пять минут до вокзала.

– Спасибо.

– А выглядишь больным. Точно все нормально?

Я не ответил. В ожидании ответа парень постоял возле меня недолго, потом пожал плечами и ушел.

Поезд оживал. Включился неяркий свет. Люди сползали с полок, одевались, собирали вещи, откашливались, переговаривались вполголоса. Я проспал больше двух часов, и мне приснился странный сон, в котором я замерз и продолжал мерзнуть до сих пор.

Это сбивает с толку, мешает сосредоточится на том, что хотят от меня две симпатичные девушки по ту сторону стола. Одна из них спрашивает:

– Что вы можете нам продемонстрировать?

Я задумываюсь. Сначала мне приходит в голову остановить время. Но я сомневаюсь, будет ли это достаточно эффектно выглядеть на пленке. А главное: смогу ли обойти камеру, или пленка тоже остановится, и сделанное будет зря?

Тогда решаю попробовать телекинез. Это всегда очень наглядно. Сашу я тоже пытался удивить замершим временем, потом – летающей в воздухе посудой. Кажется, ее это впечатлило.

Я хочу заставить летать многочисленные листки анкет. Включаюсь. Вижу: вот они лежат, в сетчатых полочках, спрятанных под столом.

Телекинез – это просто. Это как научиться жонглировать. Сначала трудно. Но с тренировкой появляются легкость и красота.

Я вытягиваю вперед руку. Не левую и не правую. Ту, которую придумал для телекинеза. Моя вымышленная рука тянется за листками анкет, я прикрываю глаза, чтобы яснее представлять себе придуманное движение...

И вдруг понимаю, что ничего не происходит.

Нет никакой вымышленной руки, и листы спокойно лежат под столом в проволочных сетках. Девушки, улыбаясь, переглядываются.

Я холодею от ужаса. Такого со мной не бывало никогда. Рука подводит, она исчезла...

В панике оглядываюсь. Девушка осторожно интересуется:

– Что-то будет происходить?

– Да. Да, – я пытаюсь понять, что делать. Не могу сформулировать себе задачу, и потому мир снова становится блеклым и растворяется в тумане. Остается только чтение мыслей. В попытке сосредоточится я растираю руки, согреваю замерзшие пальцы. Смотрю на девушку, сидящую слева. У нее рыжеватые волосы, веснушки и очень тонкая шея. Копаюсь у нее в голове, чувствуя легкое отвращение к самому себе. Я узнаю много, но не могу решить, что из этого стоит рассказывать на камеру. Там много стыдного, много личного. Еще больше – незначительного и блеклого.

– Не переживайте, – вдруг говорит она. – Сегодня нам не обязательно демонстрировать свои способности. Приходите послезавтра вот по этому адресу.

Она пододвигает ко мне зеленый листок бумаги, где написан адрес и – размашисто, фломастером – мой номер.

В моей голове – туман, и в этом тумане меня берут за локоть и провожают к двери.

Я думаю о том, чего не смог сделать, и еще думаю о Саше потому что должен был сделать это ради нее.

Думаю о ней, и вдруг понимаю: я не смог жонглировать листами, потому что держу Сашу. И не смог бы остановить время, если бы захотел, потому что держу Сашу.

Спускаюсь по лестнице, и при каждом шаге что-то постукивает меня по ноге. Опускаю руку в карман и достаю оттуда маленькую баночку янтарного горного меда.