Моя милая леди

Я помню запах ее волос. И острый, почти звенящий звук, когда она босая ступала по мокрому кафелю. Подходила ко мне со спины и опускала руки на плечи. Я вздрагивал — раз за разом — от холодных и точных прикосновений. Будто вся вселенная сжималась до этих худых и слишком длинных пальцев и проникала через них прямо под мою кожу, расползаясь тысячей мурашек. Я натягивал на лицо улыбку и поворачивался. Раз за разом. Каждый проклятый день поворачивал голову и заставлял себя улыбаться…

«Как дела?»

К тому моменту она закончила уже второй курс лечения и отправилась отдыхать, выбрав местом «отлежки» мою квартиру. Приехала из другого города. Зашла молча, сжимая ручку от чемодана так крепко, что костяшки пальцев побледнели. И в каждом ее чертовом шаге сквозила такая решительность, что я невольно отступал, не в силах сказать ни слова. В каждом чертовом шаге она выражала готовность послать весь мир к черту и остаться со мной. Только слизистая оболочка глаз блестела как-то по-особому ярко, и на белках стали четче прослеживаться слегка красноватые капилляры. Моя милая леди…

Это был последний раз, когда я был счастлив видеть ее по-настоящему.

Мою милую леди звали Катей. Кэти — как называл ее я. А она меня Джон вместо обычного Женя.

Познакомились мы, как и все представители современной молодежи, в клубе через общих знакомых. Переспали в первую же ночь. Глупо, конечно. Непривычно. Для меня даже дико, для нее — в порядке вещей. Впрочем, тогда это заботило меньше всего на свете.

В этом было что-то другое. Что-то не похожее на фильмы или романтические комедии. Никаких барьеров, которые герои ломают на протяжении долгих часов, никаких медленных ухаживаний, курьезных случаев, тяжелых воспоминаний. Других людей. Только Кэти и я. И какая-то дикая страсть, бегущая между нами. В этом не было ничего красивого или поэтичного. Дешевый бордель, скрипящая кровать с пружинами, которые врезались в кожу, царапая ее сквозь тонкую ткань матраса. Поэтому я был чертовски благодарен ей, когда она оттолкнула меня и сама легла снизу. В этом не было ничего красивого. Кроме нее…

Лишь на одну секунду я отвлекся от тела и светлых (от природы светлых!) волос, которые запутались в моих пальцах. Я потратил эту секунду на то, чтобы запечатлеть момент. Сфотографировать его, как на старый полароид. Дешевый бордель, о котором я прежде не имел понятия: комнатушка пять на пять метров, крохотная кровать посередине, восемь бутылок пива в ряд и два косяка сальвии на столе. Ничего больше.

Жужжанье мух и запах ее волос, так резко контрастировавший со всем тем хаосом, в котором мы занимались сексом. В котором до этого момента проходила вся моя сознательная жизнь. Я влюбился в этот запах с первой секунды. Осознавая, что такого не бывает, проклиная себя за то, что думаю об этом, я все равно, вопреки всему своему гребаному сознанию, влюбился в этот чертов запах.

И наутро признался. А она рассмеялась, натягивая на бедра джинсы:

— Это был только секс, милый.

И ни одного звонка после. Моя милая леди исчезла так же ловко, как появилась, оставшись просто «Кэти» в записной книжке телефона. Пару раз… пару десятков раз, если говорить честно, я звонил ей, опускаясь почти до вымаливания новой встречи. Но она в ответ только смеялась: «Милый, если мы снова встретимся, то наверняка займемся сексом. А делать это с мужчиной больше одного раза означает признаться ему в любви. Я еще слишком молода, чтобы любить, дорогуша». Потом она начинала хохотать, почти истерично, и бросала трубку.

Я начал пить в два раза больше. Пытался снова наткнуться на нее в клубе, но был абсолютно безуспешен. Выпрашивал у общих знакомых как она, где она, с кем она. Они только пожимали плечами. Говорили: девчонка совсем замкнулась в себе. Другие — те, кто тоже знали ее — наоборот, твердили, будто Кэти стала «конченой шлюхой» и спит со всем, кто имеет в кармане больше двух сотен рублей. Меня тошнило от обеих версий. Порой, буквально.

Когда я увидел Кэти во второй раз, то был уже на два года старше, на пять килограмм толще и на сотню лет циничней.

Это было, как ослепнуть на второй день после прозрения. Жизнь моя двигалась ровно, пока я верил, что любви нет, что это лишь страсть, дружба и доверие. Какая-то причудливая смесь чувств, которая заставляет людей жить вместе. Но не любовь. Так же, как Санта Клаус или Господь Бог — она казалась мне чем-то придуманным, каким-то якорем, позволяющим человеку выживать день за днем, говоря себе: «может быть завтра…». Я смеялся над этими «идиотиками», смотрящими мелодрамы и стирающими слезу в тот момент, когда она в нарядном свадебном платье говорила это трижды проклятое заветное «Я согласна». И все смеялись вместе с ней, когда она начинала танцевать с прекрасным принцем… Нет любви, не существует, выдумка — так я думал. И так жил. Пока она не появилась так просто и так сложно одновременно.

И я понял, что есть! Есть! Существует! Живет среди нас в этих бетонных квадратах на дешевых советских матрасах, за этими чрезмерно крепки замками, за этими циничными я-ни-во-что-не-верю утверждениями. Живет! Но от этого не легче. Что толку, если для Кэти все это было просто сексом? Зачем слепому прозревать на один день, чтобы потом вновь погрузиться в лишенную перспектив бездну? Что это такое, если не очередная насмешка стервы-судьбы?

А потом она вновь ворвалась в мою жизнь. Неожиданно. Еще неожиданней, чем прежде.

Я тогда учился на выпускном курсе, снимал крошечную квартирку и подрабатывал по ночам грузчиком. Смена два по два. Уставал до почти предсмертного состояния. Да и спина начинала болеть от тяжелых ящиков. Словом, жизнь была одновременно нелепо загруженной и абсолютно пустой. Пока не появилась она.

Помню, как проклял все на свете, когда посреди ночи — той редкой ночи, когда я засыпал почти сразу — раздался телефонный звонок. «Какому ублюдку понадобилось будить меня в полтретьего?»…

Помню, как не верил, что все по-настоящему. Подумал: один из многих похожих снов. Плевать, что ощущения чуть реальней, чем обычно. На моем экране старого Nokia светилось имя, которое я уже не ожидал увидеть. Сделал глубокий вдох и дрожащей рукой надавил на кнопку «Принять вызов».

— Соскучился, Джонни? — раздалось на том конце провода. Господи. Она была единственной, кто называл меня так. Единственной, кому бы я мог позволить так себя называть.

Ее голос был привычно насмешливым, почти невесомым. И все-таки что-то дрогнуло в нем в тот момент, когда я ничего не ответил. Конечно же, только потому, что был до глубины души поражен этим ее поступком.

— Не соскучился, значит, — протянула Кэти, став слега хриплой, — ты хоть помнишь, кто я?

Я почти рассмеялся. «Помню ли?» — это был действительно хороший вопрос. Я продолжал молчать, а она говорила. Слегка дрожащим, немного хриплым и, как всегда, невесомым голосом. Рассказывала о том, как сходила вчера в клуб, где напилась и танцевала на барной стойке, как поссорилась с подругой Маринкой и уже четвертый день не может поговорить с ней, как накричала на клиента во время своей работы в магазине одежды…

Она говорила все это так просто, будто мы были знакомы с самого детства. Будто я знал о ней все, каждую гребанную мелочь, каждую деталь ее безумной жизни. Она говорила. Быстро, с надрывом, иногда хохоча почти до истерики, иногда замолкая: я был готов спорить, что в эти секунды она делала затяг. Никотина или чего-то покрепче.

Она говорила, а я продолжал молчать.

Потом замолчала и она. Секунд на тридцать.

— Можно я приеду?

Впервые сказала что-то серьезно. Впервые голос приобрел вес и упал на меня, придавив тонной свинца. Могла ли она приехать? Мог ли я снова впустить ее к себе? Не в квартиру. В гребаную душу.

— Конечно, — это было мое первое сказанное ей слово после двух лет молчания.

***

Я заварил последний пакетик чая и протянул кружку Кэти, отмечая, как сильно она изменилась. Бывшие когда-то длинными волосы теперь оказались пострижены по-мальчишечьи. Уши смешно торчали. На губах слегка размазалась красная помада, а под глазами налипли крошки осыпавшейся туши. Кэт обняла чашку руками и едва заметно улыбнулась. Пальцы ее принялись настукивать что-то на металлической поверхности. Маникюр был идеальным, французским: длинные ногти с белыми кончиками. На безымянных пальцах обеих рук рисовались белые веточки, переплетенные в некое подобие решетки, которую украсили розоватые бутоны. Маникюр явно делали в салоне. Сложно объяснить, но что-то в этом испугало меня до полного онемения.

— Как жизнь, Джонни? — спросила она, нахмурив лоб и посмотрев на меня так, словно держала под пытками.

Я сумел только пожать плечами.

— Помнишь, — она почему-то засмеялась, — помнишь, как сказал, что любишь меня? Помнишь, верно?

Пальцы забарабанили по чашке с двойной силой. Я, пораженный, кивнул, пытаясь осознать, что за игру ведет эта девчонка.

— Ты ведь отрекся от этих слов? Давно уже отрекся? Не ври! — закричала она вдруг, даже не дожидаясь ответа. — Я знаю, что отрекся!

— Да нет же! — закричал я в ответ. Мое прежнее смущение напрочь исчезло. Все снова стало как тогда: она и я. И ничего больше. — Не отрекся. Не отрекусь. Никогда!

— Тогда докажи. Прямо сейчас. Докажи. Поклянись сделать то, что я прошу у тебя.

И я, повинуясь какому-то безумию, ответил: «Клянусь». А она расхохоталась. И заплакала. Одновременно.

Никогда прежде я не видел ее такой дикой: с бегающими глазами, и руками, дрожащими, как лапы у раненного зверя. Никогда прежде я не был готов ради кого бы то ни было на что угодно. Но рано или поздно тебе приходится делать исключения.

— Только скажи, что нужно, — прошептал я, накрывая ее руки своими, — и я сделаю.

Она вырвалась из моей хватки и вскочила со стула так, будто в задницу ей впилась сразу около сотни иголок.

— Уедем, — отрезала Кэти решительно, вытирая слезы, — завтра же. В полвосьмого утра на Московском вокзале. Купи билеты на любой поезд подальше отсюда.

Я было хотел спросить еще что-то. Но она развернулась так холодно и непоколебимо и ушла, оставив меня одного принимать самое странное и безумное решение в своей жизни.

Стоит ли говорить, что следующим утром я действительно стоял на перроне, держа в руках два билета в Анапу. Теплое солнце и никаких знакомых — это было то, что нужно, чтобы начать с ней новую жизнь. Даже не знаю о чем я грезил. Страхи и мечты перемешались тогда так рьяно, с такой силой впились друг в друга, что разделить и выделить из этого клубка мыслей и эмоций что-то рациональное стало почти невозможным…

Все собиралось быть иначе.

На этом вокзале я простоял восемь часов. Оставил ей тридцать два пропущенных и ушел под вечер. В бар. Прямо с чемоданом.

А на следующий день от знакомых узнал, что она вышла замуж за богатого владельца сети магазинов одежды, у которого работала продавщицей. Затем уехала жить в Москву. Навсегда.

Я полсотни раз пытался удалить номер. Но все безуспешно. Пальцы отказывались слушаться. А я продолжал жить, потеряв всякую надежду. Мой последний шанс был упущен. Мог ли я изменить это? Не имел понятия. Даже сейчас не имею.

И вновь дни замелькали перед моими глазами, как машины свистят на автостраде: оставляя за собой только ядовитые выхлопы и неприятный призвук в барабанных перепонках. Все это было одним беспросветным дерьмом.

Все же посреди мирового хаоса удалось отыскать пару якорей, способных удержать меня от падения в открытое море. Стабильная работа в офисе, где мне приходилось ксерить по двадцать договоров на дню. Ксерить и скреплять. Ксерить и скреплять. Раз за разом. Для спины все же лучше, чем ящики по ночам. Был и еще один якорь — Лена. Сначала коллега, потом девушка. Наконец, жена. Не то чтобы я любил ее слишком сильно. Не то чтобы не любил… все это было сложным и таким обыденным одновременно.

Иногда я выискивал в заголовках имя Кэти. Благотворительные банкеты, открытие новых магазинов. Участие в показе мод… иногда я готов был просто исчезнуть… но время шло, и медленно, минута за минутой, я заставлял себя забывать. Заставлял себя смотреть на фотографии Лены и говорить, почти кричать себе: она красавица! Она добрая! Она лучший человек из тех, кого тебе довелось узнать. И она, черт возьми, любит тебя, в отличие от этой (имя ее я старался не произносить). Порой даже казалось, что мне действительно удается бороться с этим чувством.

Шел второй год нашего брака с Леной. Все чаще разговор заходил о детях, и я ловил себя на мысли, что почти готов пойти на это. Я становился почти счастливым.

И тут вновь она! Как будто специально выжидала этот момент, сидя где-то в засаде. Приехала из другого города. Зашла молча, сжимая ручку от чемодана так крепко, что костяшки пальцев побледнели. И в каждом ее чертовом шаге сквозила такая решительность, что я невольно отступал, не в силах сказать ни слова. В каждом чертовом шаге она выражала готовность послать весь мир к черту и остаться со мной.

Это была та самая минута, когда я понял, что все мое прежнее «счастье» наиграно и глупо. Так же нереально, как Санта Клаус. Только она… она нужна была мне для счастья. А я ей, судя по растерянному взгляду.

— Прошу, Джонни, не прогоняй.

И она шагнула вперед. Болезненно и решительно одновременно. Что-то было не так с ее вновь длинными, собранными в хвост волосами. В темноте мне было сложно разглядеть повзрослевшее лицо. Но даже так я видел, как оно исхудало и вытянулось, как выкатились из глазниц яблоки, как бледная прежде кожа стала еще бледнее, до сине-зеленого оттенка, как стянулись и потрескались сухие губы…

— Не прогоняй, — повторила она, — я хочу быть здесь с тобой. До последнего.

Моя секунда счастья. Долгожданная секунда, которую я заглотил, как каплю кислорода, бросившись к ней. На глазах у жены.

— Не прогоню, — шептал я, — никогда не прогоню.

И она вновь заплакала, уткнувшись в мое плечо.

— Я хочу умереть здесь, — прошептала почти не слышно.

И лишь в ту минуту я догадался, что именно показалось мне странным. Не было. Половины волос на ее голове не было. Кэти болела раком.

Она отказалась стричься, несмотря на то, что от химиотерапии половины волос уже не стало. Она отказалась лежать в больнице, которую так настоятельно рекомендовал ей муж. Она отказалась от всего. Собрала вещи и уехала ко мне после второго курса лечения, когда поняла, что надежды почти не осталось.

Мы с женой расстались мирно. По-настоящему. Впрочем, несмотря на те слова, которые я твердил себе раз за разом, Лена никогда не любила меня, как и я ее. Наверное, мы оба выбрали друг друга именно потому, что знали: никогда мы не будем любить. Наш брак был просто способ зацепиться. Просто якорь. Просто Санта Клаус для взрослых.

С Кэти все было по-другому.

Ее тошнило по нескольку раз на дню. Она почти не могла есть, почти весь день лежала. И все же каждый раз, несмотря ни на что, ходила в душ. А потом возвращалась, ступая по мокрому кафелю, подходя ко мне и опуская на плечи свои болезненно тонкие руки. И я заставлял себя улыбаться. Хотя мне самому хотелось блевануть. Не от ее вида, конечно. А от осознания. От того, что мне приходилось каждый день наблюдать, как она медленно тает. «Ты ведь хотел быть с ней до скончания дней, Джонни? Сбылась мечта идиота».

Несколько недель спустя раздался телефонный звонок. Кэти спала. Я подошел к телефону и взял трубку. На другом конце провода находился ее супруг. Он сообщил, что готов оплатить третий курс лечения, как только она будет готова. Я был поражен.

— Вы знали, что она здесь?

— Конечно знал.

— Тогда почему? — не понимал я. — Почему вы помогаете ей, зная, что она со мной?

Я очень долго ждал ответа. В ту секунду мне показалось, что мой собеседник растерян. Но его голос не дрогнул, когда он наконец ответил:

— Ты знаешь, как умирают кошки? — спросил он спокойно и тихо. — В какой-то момент они просто уходят от тех, кого любят. В какой-то момент они просто сбегают туда, где их не найдут. Где те, кого они ценили, не увидят их слабость. Кошки не сбегают к любимым. Они убегают от них.

И он положил трубку.

Я помню запах ее волос. И острый, почти звенящий звук, когда она босая ступала по мокрому кафелю…