Каспий. Другое бессонное

Я Морю родному признанья писал,

спрессовывал вздохи в сонеты.

В прибоя волнах, в очертании скал

без лишних вопросов ответы искал,

не зная — зачем мне ответы.

В открытом же море суть жизни проста

и сдобрена долей босяцкой...

Когда горизонта даль всюду пуста,

обычное дело — тянуть не за страх,

для братии нашей рыбацкой.

Рыбак — вот кто трудится в Море сполна,

и места здесь нет авантюре:

рвёт жилы свои от темна до темна,

на хлеб с маслом и на бутылку вина, —

за каждый мозоль — по купюре.

На деньгах он сам дорисует нулей

слезами любого калибра;

рыбак, потом-кровью ты волны полей,

от этого Море ещё солоней

и больше на тысячи литров.

Достань что жена собрала на обед,

оставь пока, брат, колотушку;

на вымокшей слани колбасный фуршет.

Из тьмы рундука вынь на божий, на свет

с эмалью надколотой кружку.

На грудь сто грамм принял, туда ж закусил,

глаз острым стал, руки сильнее;

ты с новым запалом каладу схватил.

Ждёт рыба тебя, о которой просил...

Почти как у Хемингуэя.

Гладь зеркала рябью царапнул сквозняк

и в небе какой-то Малевич,

барашки бьют в борт, пора бросить темляк.

Про то, что, мол, в сущности, буря — пустяк —

бессовестно врёт Макаревич.

Волна бурухтанит, на темя жмёт смог —

Пандоры легко открыт ларчик.

А дома жена истоптала порог...

Я с трепетом глажу "Ямахи" сапог:

"Давай, вывози, Боливарчик."

И нашей "Казанке" тогда повезло,

в тот день стороной прошло горе.

И всем остальным повезёт пусть назло

Беде — старой гипсовой бабе с веслом.

Храни, Господь, рыбаков в Море!

*

Я Морю родному признанья пишу,

прессую волненья в сонеты

и больше, пока, ничего не прошу.

Всю жизнь будет память курить анашу

и выдыхать эти сюжеты.

_ _ _