Аляска. Книга I. Вопреки запретам. Часть III. Главы III-IV / Платонова Ольга
 

Аляска. Книга I. Вопреки запретам. Часть III. Главы III-IV

0.00
 
Платонова Ольга
Аляска. Книга I. Вопреки запретам. Часть III. Главы III-IV
Обложка произведения 'Аляска. Книга I. Вопреки запретам. Часть III. Главы III-IV'

Глава III

Я БУДУ ЖДАТЬ!

Я собиралась в школу и нервничала. До начала занятий оставалось полчаса, пора убегать, а Отари все не появлялся. Такого еще не бывало: если он пропадал на ночь, то неизменно приходил утром. Я как-то сказала ему:

— Мне нужно знать, что с тобой все в порядке. Если я тебя не увижу, в школу не пойду, буду ждать. Понимаешь?..

Он понимал. И всегда после очередных «гастролей» возвращался домой к завтраку. Жадно и молча ел, виновато поглядывая на меня. Я, измученная бессонницей, пила крепкий чай и не сводила с него глаз. Он ласково гладил меня по щеке, говорил:

— Все хорошо, милая. Беги в школу. Теперь не ты, а я буду ждать!

И вот он не вернулся.

Я с тяжелым чувством машинально заталкивала в портфель учебники и тетради. В душе разрасталась гнетущая тревога. Мысли путались. Мне казалось, что я уже точно знаю: Отари сорвался в пропасть, это конец. Я пыталась бороться с мрачным предчувствием, но безуспешно.

Портфель соскользнул с дивана, опрокинулся, учебники рассыпались по полу. Ноги отяжелели, стало трудно дышать. Я медленно опустилась в кресло.

— Оля! Тебе не пора уходить? Опоздаешь! — раздался из коридора мамин голос. Обычно по утрам они с отцом выходили из квартиры вместе, минут на пять позже меня. Но сегодня я задерживалась. Привычный порядок вещей был нарушен, поэтому и возник вопрос.

Я знала, что не сдвинусь с места, пока не дождусь прихода Отари.

— У нас сегодня первого урока не будет, математичка заболела! — Я заставила себя встать и выйти к родителям. — Доброе утро!

Они должны были видеть, что на мне школьная форма, а значит, я собираюсь пойти в школу.

Отец, надевая ботинки, взглянул на меня исподлобья:

— Вечером будет серьезный разговор.

После вчерашнего инцидента между мамой и Отари родители собирались выяснять, кто же он такой на самом деле — мой любимый мужчина. У меня не было сил что-то придумывать и объяснять. Я уронила:

— Ладно…

И тут раздался длинный, требовательный звонок в дверь. У меня екнуло сердце: «Вот оно!..» Мама удивленно посмотрела на меня:

— Кого это принесло в такую рань? Отари дома?

— Нет, — с трудом выдавила я. — Но у него ключ, ты же знаешь.

Мама открыла дверь. На пороге стоял высокий мужчина средних лет в строгом черном пальто и с плоской кожаной сумкой для документов в руках. За ним — еще двое, помоложе, одетые попроще; на них были зимние куртки спортивного покроя. Я, дочь офицера МВД, сразу поняла, что это за «люди в штатском». Аккуратные прически, строгие лица, внимательные взгляды… Оперативники МУРа!

Отари арестован?!

Я все еще не хотела в это верить.

Мужчина раскрыл перед маминым лицом красную книжицу удостоверения:

— Московский уголовный розыск. — И взглянул на отца: — Разрешите войти, Николай Харитонович?

Он знал имя-отчество отца! Эти люди пришли сюда не случайно и, конечно, к нам, а не к Алисе или Марфуше!

Мама растерянно оглянулась, забормотала:

— А в чем, собственно, дело?.. Кажется, у нас нет ничего такого, что…

Папа стоял перед незваными гостями в форме полковника МВД и пристально смотрел на коллег. Может быть, он испытывал не меньшую растерянность, чем мама, но виду не показал. Сжал губы, посуровел лицом и твердо отчеканил, почти приказал:

— Войдите.

Кадровый офицер, он в самых неожиданных ситуациях умел взять себя в руки и выбрать нужный тон.

Пока мужчины пересекали порог нашего дома, отец не сводил с меня напряженного взгляда. Причиной визита сотрудников уголовного розыска могла быть только моя связь с Отари. Вчера мама уличила его в обмане. Значит, этот врач-самозванец и принес неприятности в дом!

Я стояла ни жива ни мертва. И все никак не могла собраться с мыслями. Если Отари взяли ночью с поличным на месте кражи, то почему бригада МУРа наутро оказалась здесь? Он рассказал обо мне и своем местожительстве в Москве сразу же, как только на него надели наручники?!

Такого не могло быть!

Все стало ясно через несколько минут. Незваные гости вежливо изъявили желание «поговорить в спокойной обстановке». Мы все расположились в гостиной. Мама шепнула отцу:

— Коля, на работу опоздаем!

— Подожди, Валя! Сиди спокойно! — строго, как расшалившегося ребенка, приструнил ее отец. Он знал намного лучше мамы, какими неприятностями может грозить визит работников МУРа. Выговор за опоздание на работу по сравнению с любой из них — пустяк.

Высокий мужчина представился дознавателем и предъявил постановление о проведении обыска в жилище гражданки Платоновой Ольги Николаевны. Я от неожиданности чуть со стула не упала. Мама ахнула и в ужасе прикрыла рот рукой. Меня тут же охватила ярость:

— С какой это стати?! Обыск — у меня?! Кто выдал вам это постановление?! Объясните!!

Дознаватель отреагировал на удивление спокойно:

— А вы прочтите документ, девушка, — улыбнулся он, — и сразу поймете, что это постановление следователя.

Неожиданно на мою защиту встал отец:

— Мы ознакомились с документом. Но моя дочь правильно говорит: объясните! Ведется следствие? Значит, возбуждено уголовное дело. Какое? Ордер на обыск жилища выдается на основании решения суда. Но вы предъявляете постановление следователя. Оно дает право на обыск только в исключительных случаях, не терпящих отлагательства. Что это за исключительный случай?

Мой папа не зря учился в академии МВД! Я и не думала, что он так хорошо ориентируется в уголовно-процессуальных делах! Дознаватель посмотрел на него с уважением.

— Прежде чем в комнате моей дочери начнут производить обыск, — завершил свою ворчливо-рассудительную речь отец, — расскажите все по порядку!

Дознаватель стал терпеливо и дотошно излагать положение дел. Пока он говорил, лица родителей вытягивались и бледнели. Мама несколько раз испуганно взглядывала на меня и тут же опускала взгляд. Я изо всех сил старалась делать вид, что ничего такого страшного не происходит. Но удавалось мне это плохо. Лицо исказилось гримасой отчаяния, я кусала губы. «Отари! Мой Отари! — кричал во мне плачущий голос. — Когда я тебя теперь увижу?!»

Оказалось, что неделю назад МУР получил сведения о группе лиц кавказской национальности, подозреваемых в многочисленных квартирных кражах. Мне нетрудно было догадаться, что этой «группой» была воровская команда Тристана. А вот кто предоставил сыщикам эти сведения, я могла только подозревать. Но почему-то не сомневалась: осведомитель — шофер такси Юра. К тому времени я успела хорошо его узнать. Он был плут, каких мало. Из тех, что норовят, как говорится, и рыбку съесть, и в пруд не лезть. Впрочем, теперь это было неважно… За всеми «гастролерами» установили слежку, в том числе и за Отари. Так сыщики узнали, где и с кем он живет, навели справки обо мне.

— Мы с большим удивлением обнаружили, — осуждающе поднял бровь дознаватель, — что вор-рецидивист живет в семье секретаря партийной организации ГУПО МВД СССР!

И вопросительно посмотрел на моего отца.

— Папа здесь не при чем! — вскинулась я. — Он ничего не знал! И мама не знала!

— Мы в курсе, — успокоил меня дознаватель. — И не собираемся давать делу ход по месту работы ваших родителей. Ни в ГУПО, ни в Министерстве внешней торговли, — вежливо кивнул он маме. Та облегченно вздохнула.

Только спустя годы я оценила значение этих слов. Статус моих родителей послужил для них в той опасной ситуации надежным щитом. Никто не хотел раздувать скандал вокруг руководителей партийных организаций крупнейших ведомственных учреждений.

Но если родителям отпустили, так сказать, грехи сразу, то мне прощать ничего не собирались.

— А вот к вам, — неожиданно развернулся дознаватель ко мне всем корпусом, — у нас будет много вопросов!

И тут я с ужасом поняла, что до сих пор совершенно не думала о своей защите! Если Отари взяли с поличным при совершении кражи, то меня вполне могли посчитать соучастницей преступления! И я минуту назад, защищая родителей, почти призналась в этом! Кричала так, будто знала, что Отари — вор. Но если знала, то вполне могла участвовать и в подготовке всех его московских краж, и в сокрытии краденого!

«Защищайся! — зазвучал во мне голос Отари. — Скажи, что я тебе врал! А ты мне верила!» — «А родители? — испуганно спросила я. — Они же знают, что мы вместе их обманывали!» — «Они тебя не выдадут!»

Я посмотрела на отца и встретила его прямой, спокойный взгляд. Он еле заметно ободряюще кивнул. «Они тебя не выдадут!» Я сразу обрела уверенность и резко спросила:

— С какой это стати вы будете задавать мне вопросы? Ваша слежка ничего не объясняет! Что она вам дала?! Отари не может быть преступником! Зачем вы пришли?

— Несколько часов назад, — официальным тоном заговорил дознаватель, — группа подозреваемых, за которыми мы вели наблюдение, совершила квартирную кражу со взломом. Все преступники задержаны на месте преступления.

— И Отари? — вырвалось у меня.

Дознаватель кивнул. Внутри меня что-то с болью оборвалось. Я осознала, что до сих пор таила надежду на чудо. На то, что мой любимый на свободе…

— Теперь вы понимаете, с какой стати возникли к вам вопросы?

Я заставила себя встряхнуться.

— Нет! Не понимаю! Отари учился на курсах повышения квалификации врачей! Какой он вор?! А если все так, как вы говорите, то я ничего о нем не знала!

Прозвучала декларация главного и единственного принципа моей защиты — «Я ничего не знала!». Все последующие дни я следовала ему неукоснительно. Сколько настойчивых и ловких вопросов потом задавал мне следователь на допросе! И всякий раз я отвечала как надо. Это меня спасло. А родителей избавило от лишних неприятностей.

Дознаватель усмехнулся и ничего мне не ответил. Обратился к отцу:

— Как видите, Николай Харитонович, мы пришли к вам по делу, которое не требует отлагательств. Мы раскрываем преступление по горячим следам. Тот самый исключительный случай! Поэтому обыск в комнате вашей дочери мы проведем на основании постановления следователя, а не судебного решения. Вы должны присутствовать при этом, так как ваша дочь — несовершеннолетняя.

Я не стала выяснять, откуда они знают, что Отари жил в моей комнате. Следствие — дело хитрое… Отец нахмурился, быстро взглянул на меня и сухо сказал:

— Пожалуйста. Приступайте.

Дознаватель дал знак одному из своих помощников, и через пару минут тот привел понятых — двух пожилых женщин из соседней квартиры. Отец шепнул:

— Иди к себе и внимательно за всеми наблюдай. А я маму на работу провожу.

Оперативники МУРа поставили понятых в дверях моей комнаты, а сами бесцеремонно в нее вперлись. За ними вошел дознаватель и скучным голосом предложил мне добровольно выдать орудия преступления, украденные предметы и ценности. Меня передернуло. Я разозлилась:

— Сами ищите, что вам нужно! — И едко осведомилась: — Или вы с собой принесли?

Дознаватель остро посмотрел на меня и хмыкнул. Потом по-хозяйски расположился за моим столом и начал оформлять протокол. В коридоре хлопнула входная дверь: мама отправилась на работу. Отец вошел в комнату и встал рядом со мной. Один оперативник распахнул дверцы моего шкафа. Другой протянул руки к книжным полкам. Обыск начался.

Через пятнадцать минут мое уютное жилище выглядело так, будто в нем резвилась стая обезьян. Перевернутая постель, на ней — беспорядочные развалы распотрошенных книг, открытые ящики трельяжа, смятые ворохи белья на полках шкафа… Когда оперативники открыли шкатулку с ювелирными украшениями, дознаватель оживился:

— А вот, похоже, и то, что мы искали! — И весело сверкнул на меня глазами: — Что скажете, гражданка Платонова?

Я с ним не церемонилась:

— Эка невидаль— найти в девичьей комнате украшения! Будете доказывать, что они краденые?

Дознаватель рассвирепел, вскочил с места и сунул мне шкатулку под нос:

— Да вы посмотрите, сколько их здесь! Сколько золота! Полудрагоценные камни, бриллианты! Надо годами работать, чтобы все это купить!

Отец оборвал его:

— Ведите себя, как подобает сотруднику милиции!

Дознаватель осекся и уже тише спросил:

— Кто вам дарил драгоценности?

Отвечать я ему не собиралась. Поэтому просто стояла и молча выдерживала его взгляд. Отари на допросах не должен будет объяснять, на какие деньги он покупал для меня дорогие подарки.

— Ого! — тихо воскликнул один из оперативников. Дознаватель перестал возмущенно пялиться на меня и обернулся. Его помощник сидел на корточках и смотрел на чемодан из перламутровой кожи, который выдвинул из-под тахты. Подарок влюбленного викинга Дэвида Барбера. Ах ты, черт! Этого еще здесь не хватало!

— Открой! — раздраженно приказал дознаватель. Оперативник щелкнул замками и откинул крышку чемодана…

Женщины-понятые у дверей ахнули и яростно зашушукались. Сотрудники МУРа ошеломленно замерли.

В чемодане лежали, как тому и следовало, аккуратно сложенные белое свадебное платье и фата. Но не это ввергло присутствующих в шок. На платье покоились золотой амулет в виде усатого жука величиной чуть ли не с ладонь и высокая серебряная диадема, украшенная десятками крупных и мелких жемчужин.

Дознаватель справился с оторопью и неуверенно указал пальцем на чемодан:

— Это ваше, гражданка Платонова?..

— А то! — нагло ответила я. — Конечно, мое!

— Откуда?

— Мое — и все!!! — вызывающе отрезала я. Кроме этого они ничего не должны были услышать. Иначе стали бы меня подозревать не только в пособничестве грузинским ворам, но еще и в шпионаже в пользу США!

Дознаватель раздраженно отвернулся и снова сел за стол.

— Все ваши драгоценности будут временно изъяты, так как имеют значение для уголовного производства.

Я только надменно усмехнулась.

— Так, внимание! — обратился дознаватель к оперативникам и понятым. — Составляем опись изъятых вещей! Присаживайтесь к столу!

Целый час сотрудники МУРа возились с моими драгоценностями! Вертели их в руках, рассматривали под лупой в поисках указателей пробы золота и серебра, старались определить тип каждого самоцвета, примерный вес изделий, отмечали на них каждую царапинку и скол. Дознаватель скрупулезно описывал все маленькие открытия и находки своих помощников. Для этого ему понадобилось покрыть убористым почерком пять листов!

Наконец, все закончилось. Мы с отцом подписали протокол обыска с прилагаемой к нему описью изъятых драгоценностей. Дознаватель протянул нам копию, сделанную под копирку. Я сказала:

— Напрасно старались! Вы мне все вернете.

— Посмотрим! — устало буркнул дознаватель. — В ближайшее время вам позвонят и вызовут на допрос к следователю. Не советую уклоняться от дачи показаний.

— Мне нечего скрывать! — с вызовом ответила я.

Сотрудники МУРа и понятые ушли. Отец, облегченно вздохнув, присел на тахту и пристально поглядел на меня:

— Тебе нужно было сказать, что украшения подарил Отари. Если потерпевшие опознают их как украденные, тебя обвинят в воровстве.

— Они не украдены.

— Ты знаешь, что делаешь. — Отец резко встал, прошел в коридор и стал надевать шинель. — Пока меня не будет, никого больше к себе не пускай.

Я захлопнула за ним входную дверь и растерянно обернулась. В квартире стояла мертвая тишина. Можно идти в школу, ведь ждать мне теперь некого…

Пройдя в комнату, я оглядела свое разоренное жилище. Взгляд упал на висящую в распахнутом шкафу мужскую кожаную куртку. В ней Отари еще вчера утром провожал меня до школы. Мы поцеловались на прощанье, и я счастливо уткнулась лицом в ее меховой воротник. Если бы я знала тогда, что он не вернется!

Я стянула через голову школьное платье и прижала его к груди. Медленно подошла к окну. На улице стоял ясный морозный день, ветви деревьев покрывал искрящийся на солнце пушистый снег. Малыши с веселыми криками бегали вокруг памятника Алексею Толстому.

Эта детская радость, эта зимняя прелесть, этот яркий свет… Ничто не нашло во мне отклика. Все краски вокруг померкли.

По моим щекам потекли слезы.

Я плакала не от жалости к себе, не от растерянности, не от страха.

Во мне разрывалась от горя моя любовь.

***

Следующие несколько дней прошли в тягостном неведении. Я ничего не могла делать, все валилось из рук. На уроках сидела как сомнамбула, на вопросы учителей не отвечала, хватала двойки…

Я все время думала об Отари. Где он, как его содержат? Что он чувствует, хорошо ли с ним обращаются? Не голоден ли? Не холодно ли ему?.. Он стоял у меня перед глазами — такой, каким я увидела его в первый раз: улыбающийся, красивый, с букетом алых роз и корзинкой свежей клубники в руках. Стоял, улыбался, что-то ласково говорил — и сердце мое исходило тревогой и болью.

Я с нетерпением ждала звонка следователя. Только он мог рассказать мне об Отари и объяснить, что нужно делать! Может быть, он позволит нам увидеться? Я рвалась обнять любимого, укрыть собой от всех бед, успокоить, накормить, приласкать… Как там у них организуются свидания? Что можно ему принести? Как узнать, в чем он нуждается? Сигареты, одежда, еда — что еще?.. Я ждала звонка.

Родители меня не трогали. Уж не знаю, что они про меня думали. Но для них все самое худшее уже произошло и последующих неприятностей не обещало. А вот над дочерью висело подозрение в пособничестве преступнику. Конечно, они волновались за меня. Может быть, поэтому я была избавлена от тяжелых разговоров и необходимости оправдываться за свою ложь. А может быть, потому, что они видели: мне и так плохо, хоть в петлю лезь.

Следователь позвонил только через неделю после обыска. Позже я поняла, что следственно-судебная машина в деле грузинских воров работала очень медленно. Слишком много было в нем преступных эпизодов и подозреваемых, потерпевших и свидетелей, вещественных доказательств и улик. Да и следователь, судя по его тусклому голосу в телефонной трубке, не горел желанием разобраться со всем этим побыстрей. Я узнала от него, что мне нужно явиться в МУР, на Петровку, 38 для дачи показаний в качестве свидетеля.

Мне сразу стало легче.

— Все из тебя вытрясу! — тихо сказала я владельцу тусклого голоса, когда в трубке зазвучали короткие гудки. — Все, что мне нужно знать об Отари!

Я была слишком самоуверенна. Это стало ясно с первой минуты допроса.

Следователь оказался невзрачным типом с большой лысиной, белесыми бровями и помятым лицом. Его кислый недоброжелательный взгляд ничего хорошего мне не обещал. Так и вышло: наш разговор начался с угроз в мой адрес.

— Будете лгать, Платонова, — брезгливо сморщившись, сказал следователь, — предстанете перед судом. — И стал объяснять, что меня в этом случае ждет, назвал какую-то статью Уголовного кодекса. Долго объяснял, как легко может изобличить меня в лжесвидетельстве. — И за отказ от показаний тоже ответите по всей строгости закона, — пообещал он. — В общем, в том и другом случае сядете в тюрьму.

Это произвело на меня сильное впечатление! Да что там — я просто испугалась! И окончательно убедилась в правильности следования принципу «Я ничего не знала!».

Вокруг этого моего утверждения и крутилась изощренная мысль следователя первые полчаса допроса.

Ничего нового от меня он не узнал.

— Драгоценности у вас откуда? — наконец жестко спросил он. — Золотое литье? Жемчуг? Бриллианты?

Этого вопроса я ждала. И все еще не решила, как буду на него отвечать. Дознавателю при обыске я просто ничего не сказала. Но теперь знала, что за отказ от показаний сяду в тюрьму…

— Кстати, о моих украшениях! Когда мне их вернут? — ушла я от ответа.

— На вопрос отвечайте, Платонова! — раздраженно прикрикнул следователь.

— Нет уж! — делано взъерепенилась я. И продолжала строить из себя дурочку: — Это мои драгоценности, а не ваши! У меня их забрали, а не у вас! Вам, конечно, все равно, что с ними будет, а мне…

— Они будут предъявлены потерпевшим для опознания! — хлопнул следователь по столу. — Если драгоценности не краденые, вы получите их обратно!

— А когда? — радостно заулыбалась я.

Следователь довольно долго молча буравил меня взглядом. Видимо, подбирал более или менее приличные слова. Потом справился с собой и отчеканил:

— Вы получите изъятые драгоценности в порядке, установленном действующим законодательством. — И почти закричал: — Говорите, откуда они у вас!

Я выпрямилась и вызывающе уставилась на него. Я молчала.

Следователь с грохотом открыл ящик стола и достал из него чистый лист бумаги:

— Ну, что ж! За все нужно отвечать! Сейчас вы напишете заявление об отказе от дачи показаний. Оно будет приложено к протоколу допроса. На этом сегодня закончим.

У меня дрожали руки, когда я составляла заявление и подписывала протокол. Мне казалось, что сейчас в кабинет войдут оперативники, наденут на меня наручники и отведут в тюрьму. Ведь следователь очень хорошо объяснил, за что я могу в нее попасть!

Я не знала, что имела право отказаться свидетельствовать против себя. Вопросы следователя мне нужно было расценить как побуждение именно к таким показаниям! Ведь драгоценности — моя собственность, их приобретение — мое личное дело! Хозяин лысины и белесых бровей мне этого не сказал. На что он надеялся? На то, что под угрозой тюремного заключения я расскажу, какие большие деньги были у Отари? И тем самым подкину сучьев в костер, на котором его собирались жечь?

Этот следователь ничего не понимал.

— Где сейчас Отари? — спросила я.

— Он содержится в Бутырском следственном изоляторе.

— В Бутырке? — Это слово неожиданно всплыло в памяти. Я не раз слышала его на Лисе, когда Крот рассказывал о своей тюремной жизни. Да и в его блатных песнях оно звучало не раз.

— В Бутырской тюрьме, — строго поправил меня следователь.

— Как мне увидеться с Отари?

— На свидания с ним имеют право только родственники. А вам, — уперся он в меня жестким взглядом, — я разрешения не дам.

Мне было ясно: упрашивать его бесполезно.

— Его долго там будут держать? — снова попыталась я сыграть дурочку. Нужно же было узнать, сколько времени будет длиться следствие!

— До вынесения судебного приговора.

«Да, где сядешь на этого хорька, там и слезешь! — подумалось мне. — И я еще собиралась вытрясти из него все, что нужно? Вот наивная-то! Узнать бы хоть самое важное!»

Следователь встал, давая понять, что разговор окончен.

— А где находится Бутырская тюрьма? — торопливо спросила я. — Посылки туда разрешают передавать?

— Новослободская улица, 45. О порядке передачи посылок подозреваемым и обвиняемым узнаете на месте.

— А письма можно писать?

— Нет.

Классно он мне отвечал! Клещами лишнего слова не вытянешь! А вот когда пугал меня тюрьмой, с выделением речи у него проблем не было! Я лихорадочно перебирала в голове подготовленные вопросы. На этот он не ответит… На этот — тоже…

— До свидания, гражданка Платонова, — требовательно попрощался следователь. Мне ничего не оставалось, как только разочарованно вздохнуть и выйти из кабинета.

Из МУРа я сразу же отправилась в Бутырский СИЗО.

***

Бутырку оказалось не так-то просто найти. Ориентируясь по нумерации домов, я прошагала почти километр от станции метро по Новослободской улице. По моим расчетам, на ее пересечении с Лесной улицей мне должен был открыться вид на тюрьму. Но ничего похожего я там не обнаружила. На другой стороне перекрестка стояли длиннющие многоэтажные жилые дома. Они раскинулись этакой громадной подковой вдоль обеих улиц и были построены впритык друг к другу. В каждом доме была арка, через которую можно было попасть во двор.

Я остановилась на краю тротуара в ожидании зеленого сигнала светофора и стала недоуменно оглядываться.

— Что ищешь, дочка? — раздался позади меня старческий дребезжащий голос. Рядом возникла остроносая сгорбленная старушка в поношенном пальто. Она опиралась на палочку и с живым интересом смотрела на меня снизу вверх.

— А где здесь Бутырка, бабушка? — спросила я.

— В первый раз идешь? — понимающе заулыбалась старушка. — К суженому, небось? Много вас здесь таких…

Светофор загорелся зеленым, и старушка засуетилась:

— Переведи меня, дочка, а то больно уж скользко на дороге-то! Машины лед накатали — страсть!.. Недавно упала, теперь вот людей прошу!..

Я взяла ее под руку, она заковыляла рядом и охотно принялась рассказывать:

— Здесь жить — хуже некуда, скажу я тебе! Когда тюрьма рядом, вонь ее казенную днем и ночью нюхаешь! Щами несет… Я из своего окна только стены да решетки вижу. Во дворе у нас всегда люди стоят. Очередь в тюремное справочное бюро… — Старушка запыхалась и стала сильнее опираться на мою руку. — Женщины все смурные, тревожные!.. В арке, вон, возле универмага, тоже в очереди маются — там передачи принимают.

Мы перешли дорогу, старушка остановилась передохнуть.

— Да где же тюрьма-то, бабушка? Вы так и не сказали!

— Как не сказала? — удивилась старушка. — Да вон, во дворах она стоит! Детишки наши возле тюремных стен, прости Господи, в снежки играют!

— Понятно! — обрадовалась я. — А где, вы сказали, справочное бюро и прием передач?

— А ты меня до подъезда проводи — я тебе все и покажу!

Мы подошли к арке, которая вела не во двор, а к глухой стене с дверью и высоким каменным крыльцом. К нему тянулась длинная очередь из женщин. Пожилые и молодые, одетые просто или облаченные в дорогие шубы, все они стояли с полными сумками и авоськами в руках. Безрадостные лица, озабоченные взгляды… Женщины притоптывали на морозе, тихо переговаривались. Кто-то, поставив сумки на снег, покуривал в сторонке.

— Вот здесь посылки будешь передавать! — указала на арку старушка. — Поговори с людьми, они все расскажут: что можно, что нельзя, когда приносить. Но сначала в справку иди: узнаешь, что твоему суженому позволено, на каком он режиме. А то, может, в карцер уже попал. Тогда никаких ему передач...

— Откуда вы все знаете? — удивилась я. — Наверно, кто-то из ваших родных тоже в Бутырке сидел?

— Бог миловал! — отмахнулась старушка. — Просто давно здесь живу, всего от людей наслушалась. Порой и помогать приходилось… Хотела уехать отсюда, комнату свою обменять. Да разве можно! Никто рядом с тюрьмой жить не хочет!

Через широкую арку мы прошли во двор, и тут я, наконец, увидела Бутырку! Метрах в ста от дома, за кустарниками и деревьями, детскими качелями и рядами зеленых гаражей возвышалась мрачная обшарпанная кирпичная стена. Она была увенчана спиралевидным заграждением из колючей проволоки. Из-за стены поднимались темно-красные громады тюремных корпусов с зарешеченными окнами. Один из них подпирала старинная круглая стрелковая башня. Рядом с ней торчала высоченная труба котельной.

Как я потом узнала, Бутырка — одна из старейших в России тюрем. Она была возведена еще во времена Екатерины II. С того времени ее не раз достраивали и перестраивали. Отсюда и эклектика: Пугачевская башня, построенная в XVIII веке, и современная котельная. Покровский храм, возведенный посреди тюрьмы в 1782 году, и спираль Бруно на стене, эхо Первой мировой войны…

— А вот здесь у нас люди в справочное бюро стоят! — указала мне старушка на длиннющую очередь, что тянулась вдоль дома, — вставай сюда! Через часик все и узнаешь! Ну, дай Бог тебе терпения, милая!

Старушка скрылась в подъезде, а я неуверенно пристроилась в хвост очереди. Через час была пройдена только половина пути к справочному бюро. Дубленка, что подарил мне Отари, хорошо сохраняла тепло, но руки и ноги совсем замерзли. Я стала топтаться на месте. Женщина, стоящая передо мной, обернулась. Ее молодое миловидное лицо, обрамленное серым пуховым платком, было мертвенно-бледным. Взгляд красивых серых глаз источал такую неизбывную печаль, что у меня заныло сердце.

— Холодно… — пробормотала я, чтобы хоть что-то сказать.

— Да, — пошевелила она замерзшими губами. И отвернулась.

Я окинула взглядом мрачную заиндевелую стену тюрьмы, заснеженные крыши приземистых гаражей, черные голые ветви обледеневших деревьев, и меня охватила тяжелая тоска. Мне нужно было как-то разрушить эту картину. Нужно было пройти сквозь стены Бутырки, найти там Отари, взять его за руку и увести в жаркое лето нашей любви.

Но как это сделать, я не знала…

— Холодно… — снова вырвалось у меня.

— Терпеть надо, — не оборачиваясь, прошептала женщина в пуховом платке.

— Да… — эхом откликнулась я. И подумала: «Если эту стылую картину нельзя разрушить, ее можно изжить. Я вытерплю, пройду этот путь. И сделаю все, как надо…»

Через час в справочном бюро мне сказали, что Отари разрешено получение посылок, но переписка запрещена. Оставшиеся полдня я провела в арке, где принимали передачи. Расспрашивала женщин из очереди, записывала, запоминала. А по дороге домой заскочила в несколько магазинов, чтобы купить продукты и вещи для Отари.

***

Дома меня встретил отец. Подошел, помог отнести в комнату тяжелые сумки и тихо спросил:

— Как прошел допрос?

Я собиралась снять дубленку, да так и застыла на месте. Отец не мог знать о моем визите к следователю. Я ему ничего об этом не говорила. Подслушал телефонный разговор с владельцем унылого голоса? В тот момент родителей дома не было.

— Откуда ты знаешь?

Отец замялся, потом с нажимом сказал:

— Знаю, Оля! Ты одна не справишься. Докладывай. Мама ничего не узнает.

Я рассказала ему обо всем. И о том, как меня запугивал следователь, и о том, как мне было страшно, и о своей решимости ни за что не отягощать участь Отари. Отец внимательно слушал, не сводя с меня глаз.

— Он проводил допрос несовершеннолетней без присутствия взрослых родственников или педагога, — спокойно и твердо сказал он. — Протокол, что ты подписывала, не имеет юридической силы. Это следовательские игры, Оля. Он просто выведывал, знаешь ли ты что-нибудь для него полезное. Так что не волнуйся по поводу этого допроса. Вот если он тебя со мной вызовет, тогда держись.

Я опустила голову. Отец помолчал и указал на сумки:

— Посылку готовишь? Была в Бутырке?

Он знал и то, где содержится Отари! Но откуда такая осведомленность?! Непохоже, что он общался со следователем. Значит… Я подумала, что почти ничего не знаю о том, чем занимается на работе отец и каков круг его делового общения. Он отслужил в структуре МВД без малого тридцать лет, окончил академию, получил звание полковника. Наверняка, у него есть знакомые в МУРе. И влиятельные знакомые! Он вполне мог обратиться к ним за помощью тогда, когда его семье стала угрожать опасность!

Как бы услышав мои мысли, отец взял меня за руку и погладил по щеке:

— Тебя больше никто не будет вызывать на допрос, дочь. Провожай своего Отари и ничего не бойся.

Я вдруг ощутила себя маленькой — пятилетней Оленькой, которая так любила сжимать сильную руку отца и беспечно вышагивать рядом с ним по улице. Если папа рядом, ничего не страшно! И все будет хорошо! Его слова сняли напряжение, прогнали тревогу. Я судорожно, как после долгого плача, вздохнула. И поняла, насколько сильно устала справляться с бедой, принимать решения в одиночку, держать фронт…

Я прижалась к отцу и прошептала:

— Мой папа…

— Эта история закончилась, Оля, — погладил меня по плечу отец. — Ему дадут большой срок. Ты, если захочешь, увидишь его через много лет, но у тебя к тому времени будет совсем другая жизнь.

Мне стало больно от его слов. Ему, конечно, хотелось, чтобы моя любовь к Отари умерла. Поэтому он так говорил. Но…

Я знала, что отец ошибался. Все-таки он плохо знал свою дочь.

Я отстранилась от него и посмотрела на сумки:

— Пап, там вареную колбасу не принимают. Портится быстро. А сухую копченую можно. У тебя из праздничных наборов не осталась? К седьмому ноября ты приносил, помнишь? И на Новый год… Дашь мне?

Отец осуждающе покачал головой:

— Ну, что с тобой делать! Бери, конечно!

Я ткнулась носом в его щеку и бросилась разбирать сумки.

***

На следующий день я выкладывала перед приемщиком Бутырского СИЗО первую передачу для Отари. Чай, печенье, сладкие сухари с изюмом, сахар-рафинад, карамельные конфеты. Палка сухой копченой колбасы, лук, чеснок. Новые трусы и носки, тапки, теплый свитер. Мыло, полотенце, зубная щетка, туалетная бумага. Все это мне посоветовали собрать женщины из очереди в пункт приема передач.

— В упаковках ничего не принимают, — рассказывала одна из них, солидная дама интеллигентного вида. — Только в прозрачных целлофановых пакетах.

— А почему? — спрашивала я.

— «Во избежание передачи запрещенных предметов, веществ, а также денег или ценностей, сокрытых ухищренным способом», — процитировала женщина фразу из какого-то нормативного документа. Улыбнулась и пояснила: — Сквозь целлофан приемщикам хорошо видно, что в пакетах лежит. Они каждую вещь в посылке просматривают, чтобы в камеру наркотики, например, не пронесли. Поэтому чай, печенье и сахар ссыпайте, девушка, в пакеты. Имейте в виду, что мыло там выдают, но только хозяйственное. А люди любят мыться с туалетным. Так что не забудьте положить хорошее мыло. Обязательно передайте что-нибудь теплое! Зимой в Бутырке холодно!

— Главное, девка, — добавляла другая, в потертой куртке и с похмельным опухшим лицом, — побольше чая клади! Там без чифиря — не жизнь! Если передача без чая будет — вся камера оч-чень сильно огорчится! Ну, туалетную бумагу, конечно: там с этим плохо, газетами да журналами подтираются.

— И сигарет побольше положи! — деловито включилась в разговор высокая девушка в джинсах и модном полушубке. — Даже если твой не курит, обменяет на что-нибудь. Мой парень спортсмен, табачный дым на дух не переносит. Но, говорит, присылай сигареты. Они там — те же деньги!

— А какие можно передавать?

— Только те, что без фильтра. «Приму» купи.

— А он «Приму» не курит! — обеспокоилась я. — Что делать? Хоть «Яву» — то можно? Или «Стюардессу»?

Отари предпочитал «Dunhill» или «Marlboro». Но я понимала, что заводить о них речь не имеет смысла.

Похмельная женщина хрипло засмеялась, а дама интеллигентного вида назидательно сказала:

— Власти считают, что подследственные и осужденные не имеют права курить хорошие сигареты. Кесарю кесарево, а слесарю слесарево!

Так я получила первые сведения об особенностях тюремного быта, о том, в чем больше всего нуждается мой Отари, и чем я могу ему помочь. Посылку у меня приняли. Я радовалась, будто сдала экзамен.

Передачи можно было делать раз в две недели. Я стала потихоньку собирать следующую посылку. На стенде в справочном бюро Бутырки висел список продуктов, разрешенных и рекомендуемых для передач. В нем было указано сало. Отари его не любил, но в тюрьме оно наверняка могло пригодиться. Мне теперь было известно, что заключенный никогда не ест продукты из своей посылки один: обязательно делится с сокамерниками, таков закон. Поэтому, думала я, чем больше у Отари будет самой разной еды, тем больше достанется ему той, что он любит…

Я позвонила тете Наташе — она была большая ценительница деревенского сала, знала, где его купить. Узнав о моей беде, маманя разохалась, а потом возмутилась:

— Почему сразу не позвонила? И отец ведь ничего не сказал! Такая беда случилась, а я не знаю! Сало, говоришь? Привезу я тебе сало! Что еще нужно? Когда?

Она стала частенько приезжать ко мне. Купила для Отари спортивный шерстяной костюм, навезла кучу салфеток.

— Смело клади, там все пригодится! А если что не примут — не пропадет! — приговаривала она. — Витаминов ему нужно! В следующий раз сухофрукты куплю, орехи.

Я поражалась: тетя Наташа совершенно спокойно отнеслась к тому, что Отари — вор.

— Какая мне разница! — сказала она. — Этот человек для тебя родился, он твой! А значит, и мне не чужой. С людьми всякое случается: путаются, не туда их заносит, плутают в жизни. Но я-то вижу: никакой твой Отари не злодей. Я людей повидала, знаю! Буду вам теперь помогать, что делать!.. — Тетя Наташа строго оглядела меня с ног до головы. — За тебя мое сердце волнуется. Посмотри в зеркало: исхудала вся, с лица спала, круги под глазами! Нужно вас обоих спасать! — Потом призналась: — Я в Елоховский собор хожу теперь, молюсь за него, за тебя...

Больше всего меня удручало то, что я не могла вести с Отари переписку. Между нами не было никакой связи. Я просто задыхалась от этого! Мне казалось, что Отари нуждается в чем-то особенном и крайне необходимом. В том, о чем мне никто, кроме него, рассказать не мог. Хотя бы одно его слово донеслось до меня сквозь глухие стены тюрьмы! Хотя бы одно его слово дошло, написанное на клочке бумаги!

Я проклинала лысого следователя, который запретил мне свидания. Он, как и обещал отец, больше не беспокоил меня. Но я теперь жалела об этом. Может быть, на одной из встреч мне все-таки удалось бы уговорить его изменить свое решение?..

Так, в неизвестности, прошел еще месяц. Но вот однажды раздался осторожный, короткий звонок в дверь. Я открыла — на лестничной площадке стоял неряшливо одетый, небритый мужчина кавказской наружности. Он внимательно вгляделся в меня и сиплым голосом спросил:

— Ты Оля?

Я сразу все поняла. Это мог быть только посыльный от Отари! Из тех, что сидел с ним в камере и вышел на волю! У меня учащенно забилось сердце.

— Проходите!

Он поморщился и отрицательно покачал головой:

— Не буду! Отари просил письмо тебе передать.

Наконец-то! Я вышла на лестничную площадку и прикрыла за собой дверь. Он достал из кармана мятый, сложенный в восьмушку листок. Я жадно схватила письмо и засунула его в карман джинсов: родители могли выглянуть на лестницу в любой момент. Быстро спросила:

— Как он? Расскажите! Не болеет? Что прислать?

Кавказец усмехнулся:

— Все в порядке у него! Отари не пропадет! Ничего не нужно. Передачи твои хорошие, помогают. Одно только просит: пару слов напиши.

Вот в чем нуждался мой Отари! Ему было нужно то же, что и мне! Слово! Весточка!..

— Но как?! Не разрешают же!

Мужчина зачем-то настороженно огляделся, приблизился ко мне:

— В передаче заныкай. В баранках можно спрятать, в сахаре…

Его прервал резкий скрип открываемой двери. Из квартиры напротив выходила соседка. И тут же у меня за спиной из комнаты родителей донесся мамин голос:

— Оля, ты с кем там разговариваешь?

Товарищ Отари заторопился:

— Ладно, все. Пойду. — И спускаясь по лестнице, бросил: — С записочкой придумай что-нибудь. На папиросной бумаге пиши. Отари ждет.

Я вернулась к себе и раскрыла письмо. «Оленька моя! Любимая! Во сне тебя вижу, скучаю! Люблю, тоскую! Жду суда, чтобы увидеть тебя!..» — писал он. На глаза навернулись слезы, строчки стали расплываться, листок в руке задрожал. Милый мой!.. Отари писал, что очень беспокоится за меня. Просил дать знать, не пристают ли ко мне с обвинениями в пособничестве преступнику, советовал все отрицать.

— Не волнуйся, милый! — шептала я. — Это мы уже пережили.

Ему очень хотелось, чтобы на суде присутствовал кто-то из его родственников. «Резо вернется в Тбилиси и расскажет тете Циале, что я в тюрьме, — писал он. Резо, по всей видимости, был тот самый кавказец, что принес мне письмо. — Он даст ей твой телефон. Циала позвонит. Когда будет суд, примешь ее? Она в Москве никого не знает. Напиши мне, Оля! Как-нибудь напиши… Люблю, жду!»

Я отложила письмо и задумалась. Конечно, тетя Циала будет жить у меня! Даже если родители станут противиться — все равно я ее приму! Но вряд ли они будут поднимать скандал. Все теперь изменилось… Проблема в другом. Как мне ответить Отари?..

Очередную посылку можно было нести в Бутырку завтра. Продукты я уже собрала: две туго набитые сумки стояли возле двери. Теперь нужно придумать, как спрятать в передаче записку. Что там говорил Резо? Папиросная бумага… Ну да, она тонкая, прочная. Раскрутить мундштук папиросы «Беломорканал» — получится маленький квадратный листок. Его можно скомкать в маленький шарик или свернуть в тонкий рулетик. А вот куда положить? Приемщики в Бутырке внимательно просматривали и перетряхивали содержимое целлофановых пакетов, мяли их в руках. Иногда пересыпали чай, сахар, конфеты или сушки в пустые пакеты. При таком досмотре даже бумажный комочек не утаишь. Карамельные конфеты принимали только без оберток. Как-то один усердный приемщик усмотрел среди моих карамелек несколько штук с трещинами. И каждую разломал пополам… «Заныкать», как выразился Резо, в сало? Увидят надрез, расширят его ножом или разрежут кусок в этом месте — и все!

«Надрез, трещина… — соображала я. — Без них записку в продукт не спрячешь. А приемщики именно на это обращают внимание. Отмечают нарушение целостности. Значит, его не должно быть...»

И тут меня осенило! Нужно не разъединять, а соединять! Причем так, чтобы выглядело это самым естественным образом! Что-то должно в пакете слипаться! Конфеты? Нет! «В баранках можно спрятать, в сахаре…» — успел сказать Резо. Ну, насчет баранок не знаю, подумала я, а вот кусочки сахара вполне имеют право в пакете слипнуться!

Я вскочила, сорвала с вешалки дубленку и побежала в магазин. Купила пачку папирос «Беломорканал» и канцелярский клей. Дома взяла у отца шило и проделала им в двух кусочках рафинада узкие углубления. Добыла из папиросы квадратик бумаги. Лихорадочно нацарапала на нем слова любви…

Что я могла написать еще? Любовью полнилось мое сердце, ею жила я с тех пор, как увидела Отари. Это было самым главным. И для меня, и для него. Этих слов он от меня ждал… «Береги себя! Обо мне не волнуйся, все хорошо! Циала будет жить у меня, жду ее звонка». Так завершила я свое послание. Хоть и было оно кратким, еле уместилось на обеих сторонах листка. Теперь нужно было сделать то, что было задумано.

Я свернула листок в тонюсенькую трубочку, сложила ее вдвое и засунула в углубление, сделанное в одном из кусочков рафинада. Нанесла на грань с углублением клей. Выступающую над ней часть бумажного сверточка накрыла углублением другого сахарного кубика и сильно прижала кусочки друг к другу. Все!

Несколько раз за тот вечер я пересыпала сахар, приготовленный для посылки, из одного пакета в другой. Парочка слипшихся кусков выдержала все испытания, не распалась.

Засыпая, я представляла, как Отари находит в посылке мое письмо и его лицо озаряется счастливой улыбкой. В том, что он обнаружит крохотный бумажный свиток в сахаре, никаких сомнений у меня не было.

На следующий день в бюро приема передач приняли все продукты, которые я положила в посылку.

***

Так я наладила переписку с Отари, пусть одностороннюю. Каждые две недели писала ему свои короткие послания и часами отстаивала в очереди, чтобы сделать передачу. Периодически выбиралась с тетей Наташей на рынок за салом. Ходила в школу, делала домашние задания…

Моя новая жизнь без Отари кое-как устроилась и потекла размеренно. Какой она была?.. Недели и месяцы неизвестности, ровного тоскливого ожидания тянулись бесконечно.

Прошла зима. Отгудели в Москве студеные мартовские ветра, отзвенела апрельская капель. Я ждала суда. Неожиданно из МУР пришла повестка от следователя. Я показала ее отцу.

— Драгоценности собираются тебе вернуть, — сдержанно объяснил он. Было ясно: отец продолжает, как говорится, «держать руку на пульсе». — Иди, не бойся.

Следователь без лишних слов выдал мне по описи ювелирные украшения. Все до единого. Я спросила:

— Когда все закончится? Отари уже четыре месяца сидит в СИЗО!

И получила неожиданный ответ:

— Предварительное следствие завершено. Уголовное дело передано в Москворецкий районный суд. Звоните туда, вам скажут, когда начнется судебное разбирательство.

Вот это да! Как снег на голову! В жизни я потом не раз убеждалась: когда долго чего-то ждешь, это «что-то» всегда случается неожиданно. Звонить я, конечно, не стала, а сразу же помчалась в суд. И узнала, что первое заседание по делу Отари состоится ровно через неделю!

Радости моей не было предела! Наконец-то я увижу моего Отари! «Через три дня — передача, нужно будет написать ему об этом!» — подумала я. И тут же осеклась. Месяцы посещения Бутырского СИЗО научили меня чуткой осторожности в нарушении установлений системы уголовного наказания. «Здесь не до шуток! — учили меня в очереди в бюро приема передач. — Чуть что не так — сама в тюрьму загремишь!» Риск обнаружения записки в сахаре во время досмотра передачи был всегда. Но я знала: если бы приемщик обнаружил мое любовно-бытовое письмо, мне всего лишь запретили бы передавать посылки. А что будет, если он прочтет послание с информацией о ходе дела? Меня вполне могли привлечь к административной, а то и уголовной ответственности!

«Нужно на грузинском писать! — нашла я выход из положения. — Они не будут расшифровывать, им некогда! У них дел по горло, очередь километровая! В худшем случае запретят передачи…»

Одним словом, я решила срочно начать изучать грузинский язык. Побежала в библиотеку, но не нашла там ни одного учебника или хотя бы русско-грузинского словаря. В Доме книги на Калининском проспекте ничего такого тоже не было. «В Ленинку, что ли, пойти?» — подумала я. Но не решилась: Государственная библиотека имени В.И. Ленина казалась мне тогда слишком уж серьезным учреждением для ученицы девятого класса!

Я отказалась от идеи написать записку. Но твердо решила к первому заседанию суда освоить хотя бы несколько фраз на родном языке Отари. Тогда я могла бы сказать ему что-нибудь из зала по-грузински — ободрить, поддержать. И никто ничего, кроме него, не понял бы! Но как я буду осваивать чужой язык без учебника?

Ответ пришел сам собой. Вечером раздался междугородний телефонный звонок. Я услышала в трубке женский голос, торопливую радушную речь с сильным грузинским акцентом и тут же поняла: тетя Циала! Вот кто мне поможет! Я уже давно получила от родителей разрешение разместить родственницу Отари у себя в комнате на время судебного разбирательства. Пока мы будем вместе жить, она меня научит говорить по-грузински!

Бог знает, каким образом до нее дошла весть о суде. Но она знала все, что нужно: место, дату и время проведения первого заседания.

— Оля, родная! Я послезавтра в Москву приеду! На Курский вокзал! Уже билет взяла! Встретишь меня? — спрашивала тетя Циала.

— Конечно! Приезжайте! У меня жить будете! — радостно отвечала я. И тут же спросила: — Тетя Циала, вы научите меня по-грузински говорить?

Она засмеялась.

— Конечно, дорогая моя! Я тебе и грузинско-русский разговорник еще привезу!

Тетя Циала оказалась невысокой женщиной средних лет с добрым усталым лицом. Деликатная и сердечная, она сразу же мне понравилась. Одевалась она просто; улыбаясь, смущенно прикрывала рот рукой: во рту у нее был всего один зуб. Я вспомнила, что мне рассказывал о ней Отари. У тети Циалы было пятеро детей, муж давно умер, старший сын сидел в тюрьме. Не до внешности, не до здоровья… У нее были тонкие брови с высоким изгибом, живые агатовые глаза. В молодости она наверняка была красавицей. «Иначе и быть не могло, — думала я. — Это же род Отари! В нем наверняка все красивые!»

Тетя Циала сразу же нашла общий язык с моими родителями. Каким-то образом она поняла: упоминать Отари в их присутствии неуместно. Поэтому просто угощала хозяев дома молодым грузинским вином и домашней выпечкой, что привезла с собой. Расспрашивала о Москве, рассказывала о своей жизни. Мне она подарила самоучитель грузинского языка, выпущенный издательством Тбилисского университета. В нем был и курс грамматики, и разговорник, и словарь — все, что нужно! Я сразу же с головой зарылась в книгу.

Для меня стало открытием, что грузинский алфавит не имеет ничего общего ни с кириллицей, ни с латиницей. Буквы в учебнике смахивали на китайские иероглифы. Каждая — этакий маленький рисунок. Я сразу поняла, что над их правильным написанием придется попотеть. Но и произношение тоже не обещало даться легко! В грузинском языке обилие согласных. В словах они могут использоваться по три-четыре подряд! Например, «здравствуйте» звучит как «гамарджбатт», а «звезды» — «варсклавеби»… Тетка Циала объяснила мне, что в грузинском ударений нет, вместо них на определенном слоге повышается тон. Отсюда особенная певучесть в звучании фраз, которая так нравилась мне в речах Отари. Этому тоже следовало поучиться!

К вечеру я освоила азы грузинской письменности и решила написать Отари записку на его родном языке. Тетя Циала сказала:

— Про суд он лучше нас знает, раз из Сабуртало в Москву меня вызвал. Напиши только, что придем, привет от меня передай.

Рисовать мелкие грузинские «иероглифы» на папиросной бумаге было непросто. Но я старалась. Знала: Отари обрадуется такому посланию! Тетя Циала выгладила две его рубашки и положила в посылку:

— От заключенных требуют на суд в приличном виде являться!

На следующий день, стоя в очереди в бюро приема передач, я с ее помощью разучивала самые распространенные грузинские слова и выражения…

***

Отари ввели в зал судебных заседаний вместе с двумя мужчинами, которых я никогда не видела. Я вспомнила, как он рассказывал: «А мы с Нодаром, это друг мой, и еще один грузин — на дело ходим!» Ну да, все правильно: групповое преступление, судят всех вместе…

Я жадно на него смотрела. Он шел к скамье подсудимых в сопровождении милиционеров и выглядел так, будто и не было для него четырех месяцев тюремного заключения. Подтянутый, стройный — в чистой рубашке, что выгладила вчера ему тетя Циала, в своих любимых вельветовых джинсах. Он был все тот же, мой мужчина! И все-таки, с тревогой отметила я, он похудел, осунулся. Сердце мое трепетало. Бедный мой, любимый!..

Он взволнованно оглядывал зал, всматривался в присутствующих. Я не выдержала и вскочила с места:

— Отари, я здесь!

Он увидел, полыхнул взглядом, подался ко мне. Милиционер предостерегающе положил руку ему на плечо. Отари, не сводя с меня взгляда, зашел за барьер, отделявший от зала скамью подсудимых. Тетя Циала помахала ему рукой. Он благодарно кивнул ей. Я села и громко сказала:

— Ме шен миквархар! (Я тебя люблю!)

В его глазах засверкали слезы. Он неотрывно смотрел на меня.

Это было самым главным — его любящий, зовущий, сияющий взгляд. Все остальное не имело значения. Все эти люди вокруг — судья, присяжные, обвинитель, адвокат, потерпевшие, свидетели… Все, кто что-то говорил, доказывал, задавал вопросы, отвечал, спорил… Все они не играли никакой роли. Да, они решали судьбу Отари. Но в реальности нашей любви они не решали ничего. Там все оставалось неизменным — свет, нежность, признанья, слезы, огонь…

Судебное разбирательство длилось долго, больше трех месяцев. Дело Отари рассматривалось на семи заседаниях, мы с тетей Циалой были на каждом из них. Все это время она жила у меня. С ее помощью я довольно быстро выучила грузинский язык и стала свободно на нем разговаривать. Письма в посылках для Отари я стала писать только по-грузински, ему это нравилось.

Но последние перед нашей долгой разлукой слова я сказала ему по-русски.

Суд приговорил Отари к семи годам лишения свободы с отбыванием наказания в колонии строгого режима. Когда его уводили после оглашения приговора, он потерянно оглянулся и вдруг с отчаянием выкрикнул:

— Оля!

Мои слова прозвучали громко, на весь зал:

— Я буду ждать!

 

Глава IV

ДРУГАЯ ЖИЗНЬ

Моего любимого увезли в Приморский край. Там, на берегу Славянского залива Японского моря, стоял поселок городского типа Славянка. А возле него располагалась исправительная колония строгого режима. Отари отбывал наказание в ней. Нас разделяли десять тысяч километров.

Если клетку с птицей накрыть полотенцем или одеялом, птица мгновенно засыпает. Таков закон ее бытия. Она не может петь, играть, скакать по жердочкам, клевать зернышки, пить и купаться в сумерках. Без солнечного света жизнь для нее лишена радости и не имеет смысла.

Когда Отари отправили в колонию, моя душа — беспокойная птица в железной клетке обстоятельств — уснула. В моей жизни зашло солнце, в ней стало темно. До вынесения приговора все было иначе. За многие месяцы предварительного следствия и судебного разбирательства я смирилась с отсутствием Отари. Мне было одиноко, я тосковала. Но знала: он здесь, совсем недалеко, в нескольких километрах от моего дома. Его прячут за глухими стенами Бутырской тюрьмы, но… Я чувствовала его, слышала его мысли, жила его жизнью. Да, я жила, моя птица-душа ранила крылья о прутья своей клетки, но упрямо продолжала биться за счастье.

Еще вчера я собирала посылки для передачи Отари, писала ему записки, шла на очередное судебное заседание. Еще вчера знала, что увижу его в зале суда. Еще вчера с нетерпением ждала, когда огонь его любящего взгляда согреет меня. Но вот настал роковой день — и у меня отняли эту радость.

Отари увезли на край света. Я не увижу его целых семь лет…

Семь лет! В минуты отчаяния мне казалось, что это срок, не оставляющий надежд.

Я вспоминала себя первоклашкой, когда меня дразнили толстой Платонихой. Тогда я тихо плакала ночами. «Горе! Горе! Крокодил солнце в небе проглотил!»… Сейчас мое солнце снова попало в пасть этому злому крокодилу. И я не знала, как мне справиться с бедой.

Свет погас. Моя птица-душа уснула.

Я ходила, как сомнамбула. Ничего не видела и не слышала, ни о чем не думала, все делала автоматически. Я не помню, как провожала тетю Циалу и что она мне говорила на прощанье. А может быть, я ее не провожала? И она ничего не говорила? а только гладила меня по голове и с тревогой смотрела в глаза? Что-то такое было… Я не помню. В памяти о тех днях осталось удивление — от того, что по моим щекам постоянно текли слезы. «Как такое может быть? — думала я. — Ведь я ничего не чувствую, мне не больно. Почему же я плачу? Кто это плачет?..»

Слезами во сне обливалась моя душа.

Я ни с кем не общалась. Мне звонили Ирка Цветкова и Мишка Ефремов, заходила Алиса — они не услышали от меня ни слова. Я односложно отвечала на вопросы встревоженных родителей, а когда они звали меня обедать, механически садилась за стол и ела, не ощущая вкуса. Мама стала чаще обычного посылать меня в магазин за продуктами — наверное, для того, чтобы как-то расшевелить. Это не помогало. Я молча отдавала ей покупки и уходила в свою комнату. Там было тихо, там меня никто не тревожил. Там я могла сидеть в кресле до вечера, до темноты. Могла неотрывно смотреть на руки-цветы, что тянулись над книжными полками к небу. В ушах звучал голос Пола Маккартни, он пел «Yesterday», и голос Отари:

— Не хочу чай. Хочу с тобой танцевать!

Он крепко обнимал меня в танце, жарко целовал, но я оставалась безучастной. Только чувствовала, как слезы текут и текут по щекам. Я их не утирала: горячая соленая влага обжигала губы, и это напоминало, что я еще жива.

В комнату заходил отец, садился возле меня и молчал. Почему-то в его присутствии я начинала дышать глубже. Вспоминала о том, что за окном раскинулся огромный и шумный мир, что у меня в нем была своя жизнь, что ее озарял яркий солнечный свет…

— Все наладится, дочь, — слышала я голос отца. — Не сдавайся…

Что-то оживало во мне от этих слов, упрямо пыталось подняться на ноги. Я ведь привыкла не сдаваться, никогда не сдавалась. Может быть, действительно, все еще наладится?..

Но папа уходил. Сгущались сумерки. В них скрывались от меня руки-цветы. Я уже не видела, как они тянутся к небу.

Не раздеваясь, я ложилась на тахту, поворачивалась лицом к стене и смотрела на нее до тех пор, пока не впадала в забытье.

Так я жила. Прошел месяц с того дня, как Отари с отчаянием выкрикнул в зале суда мое имя. Подходили к концу летние каникулы, мне предстояло идти в школу. Десятый класс, последний год обучения перед получением аттестата зрелости, все очень серьезно. Я не думала об этом. Не знала, сумею пойти на торжественную линейку первого сентября или останусь дома. Меня беспокоило другое.

Теперь я истекала не только слезами, но и кровью. Первый день менструального цикла наступил точно в срок, в первой декаде августа. Но обильное кровотечение не прекращалось уже две недели. Такого со мной никогда не было. Меня одолевала слабость, кружилась голова, шумело в ушах. Все время тянуло прилечь, уснуть. Я понимала, что со мной происходит нечто катастрофическое, смертельное, что нужно идти к врачу. Но… оставалась на месте. Теперь не только ночью, но и днем я лежала на тахте лицом к стене — равнодушная ко всему на свете, полуживая. «Не сдавайся! — звучал во мне голос отца. — Не сдавайся, Оля! Иди к врачу!» — «Нет… — отвечала я. — Зачем? Отари нет рядом со мной. Моей любви нечем дышать. Солнце погасло. Зачем?..»

— Да что с тобой такое творится?! — возмущенно спрашивала мама, стоя у моей постели: я отказывалась есть. — Заболела? Температура у тебя нормальная, значит, это не простуда! Что болит, говори!

— Валя, не надо! — входил в комнату отец. — Дай ей прийти в себя.

«На что он надеется? — вяло думала я. — На что, если из меня ручьем текут слезы и хлещет кровь?»

Он не надеялся — знал сердцем: Оля выкарабкается. Знал, что во мне столько жизни, столько сил, сколько и в нем самом. Ведь я — его дочь! А он никогда не был слабаком. Поэтому верил: дай мне единственный, призрачный шанс — и я его реализую. Протяни соломинку — и я выберусь из бурной реки на берег. А в том, что касается появления в моей жизни шансов и соломинок, папа нисколько не сомневался. Здесь уверенно говорил его опыт: жизнь может быть скупа на удачу, но всегда остается настолько щедро многообразной, что сильный в ней не пропадет.

Он терпеливо ждал.

А первое сентября стремительно приближалось. Ирка Цветкова звонила, звала в школу: десятиклассникам раздавали учебники на новый учебный год. До начала занятий оставалась неделя.

Я лежала.

Отец напрочь отказался от милой его сердцу идеи о моей вечной разлуке с Отари: «Эта история закончилась, Оля». Жизнь дочери была ему дороже любых идей. Он подходил к моей постели и жестко говорил:

— Ты подумай: Отари твой жив? Жив! Что такого произошло? Уехал надолго? Вернется! Так дождись его, а не умирай!

— Где он? — глухо шептала я в стену.

— Будет! — резко отвечал отец. — Живи, и все будет!

Он все-таки дождался события, которое спасло мне жизнь. Оно непременно должно было наступить, его следовало ожидать. Но почему-то ни папа, ни я в тот страшный месяц не думали о нем. А может быть, я ошибаюсь? И последняя надежда моего бедного отца лежала в ожидании именно этого события?..

Однажды утром, за три дня до начала учебного года, он вошел ко мне в комнату и сказал:

— Поднимайся, дочь. Отари прислал письмо.

Меня как будто ударило током! Каждая клеточка, каждая жилка во мне затрепетала, встряхнулась. Я оказалась в горячем потоке живительной энергии. Да!!! Как я могла забыть?! Отари нет со мной, он далеко, но ведь мне достаточно всего лишь его слова, чтобы жить и любить! Всего полгода назад я молилась о том, чтобы он прислал мне весточку из Бутырской тюрьмы. «Хоть бы одно его слово дошло, написанное на клочке бумаги!» И вот оно дошло! И не одно, а целое письмо из десятков слов! Ничто не утеряно, никто не пропал! Все осталось на своих местах: Отари, я, наша любовь, ожидание счастья! И солнце никуда не исчезало: оно также встает каждое утро на востоке и по-прежнему освещает мою жизнь!

Что со мной случилось? Почему я лежу?!

Я вскочила и села на постели. Отец протягивал мне письмо. Я схватила его, впилась взглядом в конверт и тут же узнала угловатый почерк Отари. А потом само собой получилось так, что я стала жадно заглатывать в себя воздух. Это был судорожный, глубокий, бесконечно долгий вдох — с хрипом, с диким напряжением шейных мышц. Так дышит утопающий, которого вытащили из воды и привели в чувство.

Отец смотрел на меня расширенными от испуга глазами. Но не двигался с места. «Дай ей прийти в себя». Я выдохнула, снова глубоко вдохнула, уже намного спокойнее. И внезапно ощутила прилив радости и сил.

Моя птица-душа проснулась. Она расправляла крылья.

— У тебя щеки порозовели, — сказал отец.

— Ага… — рассеянно ответила я, читая строчки с обратным адресом: Приморский край, Хасанский район, поселок Славянка. УЦ 267/30-2-30.

— Что такое УЦ? — спросила я у отца. — Учебный центр, что ли?

— Ну что ты! — ответил он. — Это условная аббревиатура. Нельзя писать ИТК — исправительно-трудовая колония. Не принято.

Я лихорадочно вскрыла конверт. Отец вышел, оставив меня один на один с моим Отари…

Он писал о своей любви, о том, как ему живется в колонии, пытался шутить, успокаивал. «Вор в таком месте не пропадет, Оля! Не волнуйся! Береги себя и пиши мне, каждый день пиши, ладно?» Он не имел права посылать на волю письма чаще, чем один раз в месяц. Зато мог получать их без ограничений.

— Конечно, милый, конечно! — шептала я. Но не плакала. Слезы высохли.

«Потом меня отправят «на химию», и ты сможешь приезжать ко мне, — писал Отари. Эти слова звучали во мне сладкой и тревожной музыкой. — В колонии тебе свидания не дадут, а на поселении нам видеться можно. Только дождись, Оля! Люблю!»

Я аккуратно сложила письмо и сунула его вместе с конвертом под подушку. Так, нужно приниматься за дела. Хватит спать!

Я осторожно встала с постели. К моему великому удивлению, от слабости не осталось и следа. Дрожь в коленях, что донимала меня в последние дни, пропала. Я прислушалась к себе и шестым чувством поняла: кровотечение пошло на убыль, значит, скоро прекратится. Через полчаса отец с молчаливым одобрением наблюдал, как его посвежевшая после душа дочь уплетает за обе щеки омлет. Потом я позвонила Ирке Цветковой, и мы пошли с ней в школу за учебниками.

А вечером я села писать письмо Отари.

С тех пор это стало непреложностью: каждый день мои послания улетали из Москвы в Приморский край. Я писала любимому обо всем. О своих занятиях в школе, об одноклассниках и учителях. Об Ирке Цветковой и Мишке Ефремове, о папе и маме. О том, как делаю уроки, о чем я думаю. Я знала: в скудной и жестокой реальности ИТК любая, самая несущественная мелочь из моей жизни оказывалась для Отари источником света. Мои письма уносили его в мир нашей любви, укрепляли, обещали счастливые перемены.

Я старалась писать разборчиво, четким и красивым почерком. Знала, что Отари с трудом читает русский текст, написанный от руки хотя бы чуть-чуть неряшливо. Очень скоро я выработала каллиграфический почерк. С тех пор этот достойный навык не раз повышал мой личностный рейтинг в самых разных ситуациях. Прежде всего, я заслужила в школе уважение учителей.

Казалось, все пошло по-прежнему. Но это было не так. Моя жизнь изменилась. Она походила на прошлую лишь в том, что десятиклассница Оля Платонова исправно посещала школу. От всего остального не осталось и следа. И не только потому, что рядом со мной не было Отари. Переживания последних месяцев не прошли для меня бесследно.

Я повзрослела.

Меня теперь не привлекала веселая болтовня Мишки Ефремова, не тянуло в гости к Ирке Цветковой. Воспоминания о моих похождениях с Моникой или о приключениях в валютных барах не вызывали ничего, кроме легкого удивления. Отношения с Дэвидом Барбером остались в памяти как история, не имеющая никакого значения. Меня вообще перестала занимать чья-либо влюбленность или интерес к моей персоне.

Я ждала Отари.

Наша любовь и свалившаяся на нее беда перестроили мою внутреннюю реальность. Я жила в ожидании любимого, заботой о его судьбе. Это стало фоном моего существования. Это заставило меня мыслить и действовать иначе.

Мне предстояло провести в одиночестве семь лет. При этом система жизненных приоритетов, которую я прежде создала, рухнула. Время подросткового веселья и забав прошло. Дела любви сводились лишь к написанию писем. Но моя деятельная натура не терпела праздности, неподвижности, пустоты. И тогда пришло решение: к возвращению Отари я выстрою свою жизнь так, что он будет мною гордиться! И не только он! Мой любящий и терпеливый отец — пусть он тоже, наконец, увидит: его вера в меня оправдалась. Он имеет на это право! Я всю жизнь ощущала объятия его бережной любви. Он никогда не бросал меня в беде. В самые трудные минуты был рядом, вытягивал из тьмы, прощал…

Неожиданно в голове возникло незнакомое слово. Это было странно, но я понимала его смысл. И тут же в голове сложилась четкая формулировка того, что мне следует сделать для Отари и отца.

Я подарю им свою лучшую самореализацию!

Во-первых, получу аттестат зрелости с такими отметками, которые не стыдно будет никому показать. Во-вторых, поступлю в Институт иностранных языков и стану дипломированным специалистом с высшим образованием. Я отлично знала английский, любила его, профессия преподавателя или переводчика привлекала меня. В конце концов, моя мама была переводчицей, мне нравилась ее работа, я хотела пойти по ее стопам!

Для начала, пожалуй, достаточно…

Я поделилась своими соображениями с родителями.

— Боже мой! — то ли с иронией, то ли с удовлетворением воскликнула мама. — Наконец-то наша дочь стала думать! Ego cogito, ergo sum! (лат. — «Я мыслю, следовательно, существую».) Коля, что скажешь?

— Молодец, Оля! — с радостью воскликнул отец. И тут же озаботился: — Валя, ИнЯз — это же престижнейший вуз, наверняка в нем конкурс — десять человек на место! У тебя там знакомые есть?

— Здесь не знакомые нужны, — нахмурила брови моя правильная мама, — а репетиторы. Из тех, что в институте вступительные экзамены принимают.

Я не собиралась студенткой сидеть на шее у родителей и выпрашивать у них деньги на одежду и проезд. Поэтому сказала:

— Я буду учиться и работать. Пойду на вечерний. Туда, наверное, легче поступить, чем на дневной?

Мама отмахнулась:

— Даже не думай! А то и на вечерний не пройдешь!

— Правильно! — поддержал ее отец. — Нужно всей массой давить! Даже если кажется, что все просто!

— Когда я туда поступала, — задумчиво сказала мама, — сдавала устный русский язык, историю, английский и еще писала сочинение. Если все осталось по-прежнему, то будем искать репетитора-историка и словесника. Английский ты сдашь, в этом я уверена.

Я съездила в институт и навела там справки. Мамина информация о вступительных экзаменах подтвердилась. Кроме того, я узнала, что на решение экзаменационной комиссии большое влияние оказывает аттестационный бал абитуриента. То есть среднее арифметическое годовых оценок, что проставлены в аттестате зрелости по всем учебным дисциплинам. Чем оно выше, тем лучше. Значит, за год мне следовало по всем школьным предметам выйти если не в отличницы, то в крепкие хорошистки.

Ну, что делать? Взялся за гуж — не говори, что не дюж!

Я решила стать как минимум хорошисткой.

Сказано — сделано! Я спокойно и серьезно принялась улучшать успеваемость в школе. Дома выполняла все домашние задания — не жалея времени и сил. Порой сидела над ними до позднего вечера. В классе внимательно слушала учителей. Перед каждым уроком пролистывала учебник: освежала в памяти выученное дома. Одноклассники сначала поглядывали на меня с удивлением, потом привыкли. Успокоиться не мог только Мишка Ефремов. У него не укладывалось в голове: как могла его компанейская и лихая «классная подруга» превратиться в скучную буквоедку?!

— Что с тобой стряслось, Платонова? — подходил он ко мне на переменах. На них я обычно не убегала из класса, как все остальные, а оставалась сидеть за партой: готовилась к предстоящему занятию. — С тобой теперь парой слов перекинуться нельзя! Все книжки читаешь! — Я не отвечала, уткнувшись в учебник. — Алё! — стучал он по моей парте кулаком. — Ты где? Куда идешь по жизни, а?

Я не обращала на него внимания.

— «Русь, куда ж несешься ты? — философски цитировал Мишка Гоголя. — Дай ответ. Не дает ответа». — И неожиданно предлагал: — Пойдем сегодня в «Метелицу», потанцуем!

Я отрывала глаза от учебника и строго говорила:

— Отстань, Ефремов! Танцевать ему… А у самого двойка по алгебре! Ты в десятом классе учишься. Как аттестат получать будешь?

— Тьфу на тебя! — в сердцах выдавал он и отходил, осуждающе бормоча: — Вот так хорошие люди и пропадают!..

Результаты моих усилий не заставили себя ждать. В прошлые годы учебы мой дневник наводняли тройки. Теперь же на его страницах красовались исключительно четверки и пятерки. Отличницей я чаще всего выступала на уроках английского языка. Но через три-четыре месяца после начала учебного года вышла в первые ученицы класса еще по трем предметам. После моего разговора с родителями о поступлении в институт мама быстро нашла репетиторов. И уже в середине сентября я под патронажем опытных преподавателей стала усиленно изучать историю, литературу и русский язык. Ну и, само собой, применяла полученные знания в школе! Постепенно неуверенные одноногие четверки, что я обычно получала по всем «репетиторским» предметам, уступили место пузатым самодовольным пятеркам.

Я вела строгий образ жизни зубрилы-затворницы. Утром и днем — сосредоточенная учеба в школе, после обеда — приготовление домашних заданий. Три раза в неделю я ездила на занятия с репетиторами. Вечерами писала письма к Отари. Перед сном читала учебники английской грамматики: самостоятельно готовилась к сдаче вступительного экзамена в институт.

Размеренное, ровное, терпеливое движение вперед…

Я не переставала себе удивляться. У меня получалось теперь настойчиво и успешно делать то, от чего я шарахалась с первого класса! Более того — мне это понравилось!

Такого поворота дел я никак не ожидала. Учеба всегда была для меня тягостным бременем. Решение повысить успеваемость, получить хороший аттестат и поступить в институт, вообще говоря, противоречило моей натуре. Поэтому выполнение поставленных задач представлялось мучительным. Но я должна была выстроить то, что задумала! В моей любви, в моей новой жизни не было другого пути! Я мужественно готовилась отдать все силы на достижение цели. Но вполне допускала, что однажды свалюсь без сил на обочине дороги, по которой рискнула пойти.

Я плохо себя знала. Непреклонное намерение добиться желаемого неожиданно поставило меня лицом лицу с собственным alter ego, моим вторым «Я». Это была совершенно неизвестная мне Оля Платонова — настолько неизвестная, что я только диву давалась! Хотя...

Было ясно, что мы с ней давно знакомы. Это она все предыдущие годы выручала меня в школе. Я могла начхать на учебу, но ее сообразительность, отличная память и развитое мышление спасали меня от двоек. Это она уверенно изучила английский и грузинский языки. А когда королева Великобритании Елизавета II посетила спецшколу № 20, блестяще выступила переводчиком для почетной гостьи. В конце концов, именно эта Оля Платонова направила все мои усилия на «лучшую самореализацию». Ей было присуще не только развитое, но и конструктивное мышление. К тому же она обладала разумной практичностью и высокой работоспособностью. Ее не пугали трудности пути.

Осознав это, я решительно дала карт-бланш лучшей части своей натуры.

И стала другим человеком.

Время летело незаметно. Моя новая жизнь шла своим чередом. Каждый месяц я получала письма Отари, перечитывала их сотни раз, и на каждое из них отвечала тридцатью посланиями — подробными рассказами о себе. А в остальное время училась, училась, училась. И все было бы хорошо. Но…

Обильное кровотечение, которое я пережила после суда над Отари, не прошло бесследно. Разлука с любимым нанесла моему телу удар, от которого оно оправиться не смогло. Меня стали беспокоить нарушения менструального цикла. Регулы не наступали по два месяца. А потом длительные, по две-три недели, мучительные кровотечения лишали меня сил.

Мне вспоминались времена, когда я двенадцатилетней девчонкой часами каталась на коньках по льду Патриарших прудов. В любой мороз выходила на каток не иначе как в модных, но легких джинсах. И в конце концов заболела воспалением придатков. Доктор, который лечил меня, предупреждал:

— Гинекология — твое слабое место! Не переохлаждайся, береги себя!

Но разве я тогда кого-нибудь слушала? И в ту зиму, и в следующую ходила на каток легко одетой. И простужалась. Всего за год я перенесла воспаление придатков целых три раза!

Слабое место… Теперь оно снова дало о себе знать. Только ведь я не переохлаждалась. Травмирующее воздействие было иным. Но именно «гинекология» ответила на него. Где тонко — там и рвется…

Я не знала, что с этим делать. К врачу идти боялась, стеснялась. У мамы спросить совета не могла: наши отношения этого не допускали. К тому же я помнила: когда мне исполнилось тринадцать лет, наступление месячных оказалось для меня полной неожиданностью. Мама не удосужилась посвятить дочь в тайны женской природы!

До поры я решила терпеть свой недуг. Думала: «Сейчас нет времени на походы к врачу! То уроки, то репетиторы. Вот поступлю в институт — тогда схожу». И терпела. Кровотечения случались всегда неожиданно и были такими обильными, что неизменно меня пугали. Я слабела, становилась рассеянной, с трудом воспринимала объяснения учителей. Занятия дома становились пыткой. Я не давала себе поблажки: болезнь никак не сказывалась на моей успеваемости. И все же в такие дни мне приходилось отказываться от изучения английской грамматики перед сном: не было сил. Но и сон на фоне кровотечений не шел. Хотелось спать, а не спалось.

Тогда я вставала, зажигала свет и листала журнал «Работница», его выписывала мама…

Подумать только! Через десять лет я буду держать в руках номер «Работницы» с моей фотографией на обложке и надписью «Деловая женщина года». Если бы я могла об этом знать в те томительные ночи! Знать, что все мои усилия — не напрасны. Что я выбрала верную дорогу, и поэтому воплотятся в жизнь мои самые смелые мечты! Мне было бы легче переносить слабость, бессонницу, дурноту. Меня не терзал бы страх смерти от потери крови…

В журнале я всегда находила подшитые к нему листы приложения. На них размещались схемы вязания, выкройки, рисунки для вышивки, тексты с комментариями и советами. Я всегда с интересом изучала приложения, в которых шла речь о кройке блузок, юбок, платьев, брюк. Ведь я любила и умела шить. Но вот однажды увидела изображение роскошного букета белых калл…

Рисунок для вышивки был чудесный — пять крупных белоснежных цветов с волнистыми лепестками и широкими стреловидными листьями на стеблях разной длины. Казалось, вереница белокрылых и нежных созданий устремляется ввысь.

Я замерла над рисунком. Однажды мы с Отари гуляли по Манежной площади и увидели свадебную процессию. Многолюдное, шумное и веселое шествие возглавляли молодожены. Счастливая новобрачная держала в руках большой букет белых калл. Это было так красиво, что я не могла отвести от них глаз.

— Каллы — свадебные цветы, — тихо произнесла я. — Символ семейного счастья…

Отари внимательно посмотрел на меня и прижал к себе. А на следующий день подарил точно такой же букет.

— Увезу тебя! — прошептал он, обнимая меня вместе с охапкой цветов.

Рисунок в журнале «Работница» был символом моего счастья с Отари.

Глядя на него, я поняла, что обязательно сделаю эту вышивку. И не как придется, а так, чтобы получилась большая картина в раме. Изображение букета было разлиновано на клетки. Поэтому его можно было без труда воспроизвести на ткани в большем размере. Журнал предлагал исполнить вышивку гладью.

Я прочла все, что было написано в приложении. Узнала, какую иглу нужно использовать, какой ширины должны быть стежки, как их наносить на ткань полотна. Меня озадачило то, что журнал рекомендовал использовать для работы блестящие нитки самых разных цветов: белого, желтого, зеленого, бежевого, коричневого. Но в советские времена текстильная промышленность не радовала граждан богатством и яркостью красок. Вряд ли удастся купить то, что требуется, думалось мне.

На следующий день я отправилась в ближайший магазин «Ткани», в отдел товаров для рукоделия. Мои опасения подтвердились. Широкой цветовой гаммой могли похвастать только пряжа «Ирис» и мулине. Для моей вышивки вполне годились нити, из которых они были скручены. Я подумала и решилась: буду сидеть и распускать пряжу! Все равно полночи не сплю! И купила «Ирис»: он отличался от мулине уверенным блеском.

Теперь надо было подумать о полотне-основе для вышивки. Я поговорила с отцом. Он разрешил мне отрезать от своего старого форменного плаща цвета хаки кусок ткани. В результате от него остались только воротник, рукава и передняя часть.

— Да ты всю спину вырезала! — изумился отец. — Настенное панно собираешься вышивать?

— Ну, что-то вроде этого, пап! — бодро ответила я. — Мне еще нужна деревянная рама из багета, приблизительно полметра на полтора. Сделаешь?

Отец засмеялся и развел руками:

— Ну, у тебя и масштабы!.. Сделаю, конечно, и багеты, и раму! Я же тебя знаю! Если не сделать, ты же сама возьмешься! А позволить тебе работать пилой и рубанком мне совесть не позволяет!

Через пару дней я сделала первый стежок на туго натянутой на деревянную раму плащевке. Работа началась.

Она продолжалась семь лет. Все годы, что я ждала Отари. Вышивка гладью занимала меня в часы бессонницы и одинокого досуга. Она уводила от тоскливых мыслей, гнала прочь тревогу и страхи. Каждый новый стежок был для меня крошечным шагом к Отари, к счастливой жизни вдвоем. Я представляла, как повешу мою рукотворную «картину» на стену в нашем доме и буду рассказывать о ней любимому. О том, как я ее делала, о чем думала, как мне без него жилось.

Сегодня эта работа — вышитое изображение пяти белых калл, обрамленное паспарту и классической багетной рамой, — украшает одну из зал моего дома…

Я окончила школу. Выпускные экзамены сдавала, обливаясь кровью. Может быть, поэтому в моем аттестате зрелости оказалось меньше пятерок, чем я хотела. Зато совсем не было троек. Я была довольна. И стала срочно искать работу. К вступительным экзаменам на вечерний факультет Института иностранных языков имени Мориса Тореза абитуриентов без справки о трудоустройстве не допускали.

И здесь я столкнулась с трудностями. Мне было семнадцать лет. Я имела, вообще говоря, специальное образование, но знание английского языка без институтского диплома в поиске работы помочь не могло. Еще у меня была рабочая специальность. Я получила ее в старших классах на производственной практике в школе. Все мои одноклассницы осваивали профессию продавца. А я вместе с мальчишками выбрала обучение вождению грузовика! Да… Теперь у меня были юношеские водительские права ДОСААФ. Но они дела не решали. Я могла сесть за руль только в восемнадцать лет. Да и не собиралась я работать шофером! А водить грузовик училась потому, что это было намного интереснее, чем изучать кассовый аппарат и товарные накладные.

В общем, получалось, что у меня в действительности не было ни специального образования, ни профессии. Я могла идти в любую организацию, на любое предприятие — везде меня ждала низкоквалифицированная, тяжелая работа. Нет, я не боялась ее! Но хотела найти дело по душе.

В этом поиске рассчитывать можно было только на удачу.

***

Государственный Дом радиовещания и звукозаписи (ГДРЗ) стоял совсем недалеко от моего дома, в конце улицы Качалова. По дороге в школу я всегда проходила мимо него. Он представлял собой монументальное здание в стиле «сталинский ампир» — этакая семиэтажная серая громада без всяких архитектурных излишеств.

Когда-то, в середине 30-х годов, советское правительство задумало возвести в Москве самую крупную в Европе фабрику звукозаписи. Грандиозное по тем временам строительство было объявлено стройкой пятилетки. В результате ровно через четыре года на углу улицы Качалова и Вспольного переулка вырос огромный сталинский дом. В нем обустроили студии звукозаписи и разместили все, что нужно для производства матриц граммофонных пластинок в индустриальных масштабах. Было здесь и несколько радиовещательных аппаратных. В годы войны именно отсюда транслировались сводки Совинформбюро. В ночь с 8 на 9 мая из маленькой речевой студии в подвале здания Юрий Левитан объявил об окончании войны.

Теперь же здесь располагались мощные цеха магнитной звукозаписи, реставрации и копирования матриц грампластинок, десятки монтажных аппаратных, работали сотни людей. В студиях ГДРЗ записывались выступления лучших симфонических оркестров и хоровых коллективов страны. Здесь пели знаменитые солисты оперы, популярные эстрадные певцы, выступали известные актеры и целые театральные труппы. Почти все записи ГДРЗ фирма «Мелодия» использовала для выпуска грампластинок. В подвалах здания хранилось больше сотни тысяч оригинальных носителей звукозаписи. Они составляли «золотую» фонотеку Всесоюзного радио.

Вот такой замечательный дом стоял на моей улице! В середине 60-х годов рядом с ним выросло шестиэтажное здание из стекла и бетона. В нем размещалось множество монтажных аппаратных и кабинетов для руководства, инженеров и звукорежиссеров. Казалось бы, ничего особенного: так, пристройка к ГДРЗ. Но она имела одну отличительную особенность планировки и внешнего вида. И об этом стоит рассказать подробнее.

Здание спроектировали так, что почти весь первый этаж в нем занимал холл. И был он очень необычным. Во-первых, в размерах он не уступал холлам больших концертных залов: его площадь составляла не менее двухсот квадратных метров. Во-вторых, со стороны фасада его отделяли от улицы не стены, а огромные витринные окна. Это придавало ему сходство с крупными выставочными павильонами ВДНХ. Но главным было другое.

В холле располагался зимний сад с удивительными тропическими и субтропическими растениями. Пальмы, папортники, фикусы, гибискусы, фуксии, толстянковые заполняли буйной зеленой массой весь немалый объем помещения. Они простирали к окнам опахала перистых, веерных, мечевидных листьев. Толклись в стекло охапками побегов с листьями кожистыми, плотными и блестящими. Казалось, еще немного — и это неистовое зеленое воинство выдавит витринные стекла и хлынет на улицу.

Проходя мимо ГДРЗ, я с неизменным удовольствием взирала на бурную растительную жизнь, что разворачивалась за огромной стеклянной стеной. Картина производила особенно сильное впечатление в зимние морозные дни.

Теперь этот сад не давал мне покоя. Первое предприятие, на котором я решила навести справки о вакантных рабочих местах, был Дом звукозаписи. Но единственное, чем я желала здесь заниматься, — ухаживать за своенравными иноземными обитателями зимнего сада ГДРЗ. Я очень хотела получить именно эту работу! Почему?

Всему виной была тетя Наташа. Она с детства привила мне любовь к растениям и цветам. Тетя была великая труженица и не только работала дворником, но еще и дежурила в нескольких бойлерных. Так вот, во всех ее служебных помещениях, дворницких и операторских, стояли комнатные растения. Испускала мускусный аромат и радовала глаз розовыми соцветиями пеларгония. Рео решительно выталкивала из горшка пучки бордовых мясистых листьев. Традесканция вывешивала гибкие побеги с подоконника до пола. В одной из бойлерных вознесся до потолка каучуконосный фикус. В другой — полностью закрывала окно буйно цветущая китайская роза. Ее пышный высокий куст был усеян крупными алыми цветами.

— Ты видишь, какая прелесть! — нежно смотрела на розу тетя Наташа. — Круглый год цветет! Поставь ее в светлом месте, но так, чтобы солнце не обжигало, поливай правильно да от сквозняков береги. И будет она тебя каждый день радовать!

Цветы китайской розы увядали на следующий день после того, как распускались. Они обвисали на ветках, а потом постепенно опадали. Но кустарник не мог себе позволить остаться без украшений и ежедневно выбрасывал новые россыпи алых бутонов и соцветий. Тетя Наташа не уставала этому удивляться.

Она относилась к своим зеленым питомцам так, будто они — разумные существа. Разговаривала с ними, спрашивала о самочувствии, рассказывала о себе. Я же, маленькая девчонка, смотрела на растения снизу вверх, как на взрослых. Чувствовала: у каждого из них — свой характер, особенные вкусы и предпочтения. И хотя тетя Наташа говорила, что большинство из них неприхотливы, я не разделяла ее мнения. Растения были существами требовательными. Да, им не нужно было многого. Но они ожидали от меня уважения к своим ограниченным потребностям. Если им чего-то не хватало, посматривали на меня осуждающе, строго. Но если я что-то делала им во благо, отвечали теплой волной щедрой благодарности, гладили листьями по рукам, тянулись душистыми цветами к лицу.

Я изо всех сил старалась доставить им радость.

И однажды поняла, что мы — друзья.

Тетя Наташа научила меня всему, что знала об уходе за растениями.

— Хорошо бы, конечно, талой или дождевой водой их поливать! — говорила она. — Но раз нет такой — отстаивай водопроводную. И хлорка из нее выветрится, и нагреется она до комнатной температуры. То, что надо!

Она рассказывала мне об условиях полива, требованиях к влажности воздуха и освещенности каждого из множества ее питомцев. О том, как их выполнить. Крестьянская душа, она многое делала интуитивно и, само собой, безошибочно.

— Одним перегноя в горшок нужно добавить, а другим — песочку подсыпать. Кому-то — листья протереть, а кому-то — опрыскать, — говорила она. И показывала кому.

Все это было безумно интересно. Мне нравилось заботиться о растениях. С годами я ухаживала за ними все более грамотно и уверенно. В новой жизни без Отари приезды к тете и общение с зелеными друзьями стали для меня лучшим отдыхом.

Вот почему работа по уходу за зимним садом ГДРЗ была для меня желанной. Но разве мои желания играли какую-то роль? Наверняка там работает дипломированный агроном или садовод, думала я, место давно занято!

И все-таки пошла в отдел кадров Дома звукозаписи.

— Нам секретари нужны, — сказал мне седовласый, но энергичный работник отдела кадров. — На машинке печатать умеете?

— Нет.

— А рабочая профессия у вас есть?

— Нет.

— Жаль, — легко резюмировал кадровик мои краткие ответы. И зашуршал бумагами на столе. — Ну, тогда вот: есть вакансия уборщицы. Пойдете?

— Я не хочу в уборщицы.

Он удивленно поднял брови:

— Но ведь вам работа нужна. А квалификации никакой нет. Чего же вы хотите?

Да, подумала я, мое желание ничего не решает. Но его надо хотя бы высказать!

— За вашим зимним садом ухаживать, — бесстрастно и четко выдала я. И с тоской посмотрела за окно.

— Да?! — выпрямился на стуле кадровик. Я услышала в его голосе удивление и заинтересованность. — А вы что, умеете?

Я ощутила в этом, казалось, безнадежном разговоре твердую почву под ногами. И сразу же взяла быка за рога. Выпалила:

— Еще бы!

И стала бурно рассказывать все, что знала об уходе за растениями. Он ошарашенно слушал и прервал меня только минут через десять.

— Ладно, ладно, девушка! Понятно все! Верю, что вы справитесь. И вижу, что любите это дело. У нас за садом ухаживают уборщицы. Ну, и… Сами понимаете. Многие растения гибнут. — Он поморщился. Наверное, плохое содержание сада вызывало нарекания руководства и приносило ему неприятности. — Дело не первой важности, прежде всего решаем производственные проблемы. Но недавно обратили внимание и на эту. Так что давайте, беритесь. Вы приняты на работу. Будете получать зарплату уборщицы. Устраивает?

Я даже не стала спрашивать: какая она — зарплата уборщицы!

— Устраивает!

Отдел кадров ГДРЗ я покидала с восхитительной уверенностью в себе и одной-единственной мыслью в голове. До сих пор она меня не посещала. Но теперь звучала во мне с такой убедительной силой, что не оставляла никаких сомнений в своей истинности. Вот она.

«Желания исполняются!»

На следующий день я приступила к работе. Первая запись в моей трудовой книжке гласила: «Государственный Дом радиовещания и звукозаписи, уборщица». Но меня это нисколько не смущало. Главное, я нашла работу по душе и теперь могла представить в экзаменационную комиссию справку о трудоустройстве.

***

При близком знакомстве с зимним садом ГДРЗ я расстроилась. Мне было его жалко. Он пытался выжить в условиях, абсолютно не пригодных для выживания. Одного взгляда на него было достаточно, чтобы понять: уборщицы ГДРЗ относились к растениям равнодушно и ухаживали за ними без знания дела.

Сад пребывал в удручающем состоянии. Растения усыхали, листья на них желтели и опадали. Финиковая пальма увядала от недостатка света, так как стояла в дальнем от окна углу. Непритязательное к влажности денежное дерево задыхалось от толстого слоя пыли на своих круглых и плоских, как монеты, листочках. Теневыносливая ампельная фуксия сбросила все свои пурпурные, удивительной красоты, бутоны. Она отказывалась цвести, потому что стояла на подоконнике, и ее жгли прямые солнечные лучи.

Я знала, как им помочь. И немедленно взялась за дело. В саду было около сотни растений. Поэтому реанимационные мероприятия заняли у меня несколько рабочих дней.

Я расставила растения по холлу так, чтобы каждое из них получало столько света, сколько ему нужно. Обрезала желтые листья и увядшие цветы. Оценила влажность и состав земли в каждой кадке, в каждом горшке. Составила график полива.

В подсобке для уборщиц нашлось много ведер. В первый день работы я наполнила их водой из-под крана, но сразу заниматься поливом не стала: вода должна была отстояться. На следующий день мои питомцы получили животворную влагу, не рискуя переохладиться или заболеть хлорозом. Еще полдня я протирала их запыленные листья.

Позже я вытребовала у руководства широкие поддоны. Их мне добыли в производственных цехах ГДРЗ. Я наполнила емкости водой и установила в них кадки с влаголюбивыми деревьями и кустарниками. Во дворе предприятия накопала богатой перегноем почвы из-под старых яблонь. Поменяла верхний слой земли в тех кадках и горшках, где это было нужно.

В общем, сделала все, чему меня учила тетя Наташа. Такой уход обеспечивал ее зеленым питомцам комфортное существование. Значит, должен был оживить и зимний сад ГДРЗ!

Так оно и случилось.

В первые дни работы я пропадала в саду с утра до вечера. Но когда напряжение спало, и растения ожили, стала работать, как мне и полагалось, до обеда. Теперь я могла приступить к подготовке к вступительным экзаменам в институт. «Аттестат ты получила, на работу устроилась, — говорила я себе. — Остался последний рывок. Не подкачай!»

Каждый день после работы я зарывалась в учебники с головой. Освежить знания английской грамматики и правил русского языка труда для меня не представляло. Этим предметам я уделила совсем немного времени и сил. Но вот подготовка к сочинению и экзамену по истории далась тяжело.

Насчет сочинения у меня сомнений не было. Я должна была легко справиться с письменным изложением своих мыслей на заданную тему и при этом не сделать орфографических, пунктуационных или стилистических ошибок. Не зря же весь учебный год с репетитором занималась! Но в подтверждение своих рассуждений о произведениях русской и советской литературы нужно было приводить цитаты! И если речь пойдет о поэтах XIX-XX веков, думала я, то нужно выучить кучу стихотворений!

Я выучила шестьдесят три. Как мне это удалось — одному Богу известно! Только я до сих пор многие из них помню. И порой звучат во мне то пушкинское бодрое стаккато: «Мороз и солнце; день чудесный! Еще ты дремлешь, друг прелестный…», то сумрачная лирика Блока: «Дыша духами и туманами, она садится у окна…», то блестящая есенинская анафора: «Задремали звезды золотые, задрожало зеркало затона…».

На подготовку ушло две недели.

С историей все было еще сложнее. Держать в голове весь многолетний школьный курс казалось немыслимым. Огромное количество знаменательных дат. Нескончаемый перечень великих дел и свершений исторических деятелей. Их имена, титулы, должности и звания. Названия населенных пунктов, местностей и местечек. Бесконечный список понятий и терминов прошлого… Как все это можно было запомнить?! По сравнению с такой задачей разучивание шестидесяти трех стихотворений казалось детской игрой!

Я всегда презирала шпаргалки. И не из каких-то там моральных соображений. Просто считала, что понять и запомнить намного легче, чем записать. А память меня никогда не подводила. Но в случае экзамена по истории рассчитывать на нее не приходилось. Во всяком случае, на те ее ресурсы, которые я задействовала.

«А какие у меня есть еще?» — задумалась я.

И тут же вспомнила, что не раз удивлялась одной своей особенности. Если мне доводилось писать в классе диктант или составлять конспект, написанное запоминалось надолго — слово в слово.

«Ага, вот оно! — обрадовалась я. — Дополнительный ресурс! Я хорошо запоминаю то, что пишу! Лучше, чем то, что читаю! Как это назвать — память руки?.. Неважно! Нужно делать шпаргалку! Тогда убью двух зайцев. Во-первых, хорошо запомню то, что в ней написала. А во-вторых, будет у меня запасной парашют на случай, если что-то забуду!»

Я изготовила толстенькую книжицу из сшитых маленьких листочков. Ее ширина была пять сантиметров, а высота — семь. Она удобно умещалась на ладони. Я разбила ее на разделы по буквам алфавита, как телефонную книгу. И каждый день все, что разучивала по истории, не спеша записывала на соответствующие странички. Например, откроешь шпаргалку на букве «А» — прочтешь об Александре I и Аустерлицком сражении, откроешь на «П» — узнаешь о Петре I и что такое подушная подать. Ну, и так далее.

Трехнедельную подготовку к экзамену по истории я завершила необычно. Не стала повторять то, что писала и старалась запомнить. Вместо этого сшила для себя из легкой ткани элегантный летний комбинезон. Он состоял из двух элементов: брюк и верхней трапециевидной части, которая надевалась через голову и крепилась к брюкам с помощью трёх пуговиц. В ней был потайной карман. Туда я и положила книжицу-шпаргалку.

Я поступила в институт. Сочинение написала на отлично, экзамен по истории сдала на четыре.

Шпаргалка мне не понадобилась. Расчет на «память руки» оказался верным.

***

Я вышла из подъезда и улыбнулась солнечному сентябрьскому утру. Старый высокий тополь у храма Вознесения приветливо зашелестел пронизанной солнцем желтеющей листвой. Я помахала ему и тихо спросила:

— Помнишь, как мы с папой кормили куклу Машу твоими сережками? Я помню!..

Наручные золотые часы, что подарил мне Отари, показывали без четверти семь. Отлично, успеваю. Ровно в семь часов утра, точно по рабочему расписанию хозяйственного персонала ГДРЗ, юный садовод Ольга Платонова приступит к работе. А когда вернется домой, напишет своему Отари письмо и поедет на занятия в институт.

День начинался, как обычно. Но обычным он не был.

В то утро мне было дано услышать дыхание судьбы…

Я вошла в здание и с наслаждением вдохнула влажную свежесть сада. На стуле под пальмой дремал старенький вахтер. Я поздоровалась с ним, он вскинулся и неестественно громко со сна выкрикнул:

— А, Оля! Пришла? Хорошо!

— Да, все в порядке, дядя Петя, — успокаивающе сказала я. — Поспите еще, время есть.

— Ну да… — пробормотал он, снова обмяк на стуле и закрыл глаза.

Я требовательно оглядела сад. Он был здоров и радовался жизни. Но сейчас мне было не до него. Растениями я могла сегодня заняться только часа через два. Накануне одна из уборщиц попросила меня подменить ее на уборке второго этажа. Мне предстояло хорошенько поработать половой тряпкой в аппаратных и кабинетах. До начала рабочего дня персонала ГДРЗ они пустовали.

— Ладно, ребята, — ласково прошептала я, оглядывая своих зеленых питомцев. — Ждите, скоро приду.

И двинулась к подсобке. Мой путь лежал мимо высокого и пышного куста китайской розы — точно такой, какая стояла у тети Наташи в бойлерной. Я прошла близко от нее, но точно помню, что не задела ветвей кустарника. И, тем не менее, ощутила на лице нежное прикосновение одного из его больших махровых алых цветков.

Как такое могло произойти? Роза протянула его ко мне?..

Или мне показалось? И не было этого прикосновения?

Было, я знаю…

Тут-то меня и настигло первое переживание.

Голова закружилась, я закрыла глаза и внезапно ощутила: эта мимолетная нежность растения — она со мной навсегда. Такое повторится в моей жизни не раз: приятие, ласка, немая благодарность зеленых друзей. Я буду ими заниматься, изучать их, выращивать, ухаживать за ними. Это станет моим призванием. Я напишу книгу о растениях… Зимний сад ГДРЗ — только начало пути. Через много лет у меня будет собственный сад — большой, богатый, роскошный. Я увижу в жизни много других садов. И буду дарить их хозяевам свои знания и опыт…

Переживание оставило меня столь же внезапно, как и наступило. Я открыла глаза и растерянно оглянулась на китайскую розу. Что это было? Прозрение, предвидение? Или всего лишь временное помутнение сознания? Не похоже на помутнение… Через меня пронесся поток четко оформленных мыслей и ощущений. В нем я почувствовала себя взрослой, зрелой женщиной — уверенной, знающей, увлеченной своим делом.

Это было прикосновение реальности будущего.

— Ничего себе! — пробормотала я. — Оказывается, нас ждут великие дела!..

И не поверила своим словам. Встряхнулась, прошла в подсобку, взяла швабру, ведро, тряпки и отправилась на второй этаж.

Второе переживание пришло тогда, когда я убиралась в кабинете какого-то звукорежиссера. На его столе лежала открытая записная книжка. Ее страницы были заполнены телефонными номерами. Рядом с каждым стояло имя его владельца. Не знаю, почему эта книжка оказалась у меня в руках. Только помню свое изумление, когда в глаза бросились записи: «Лев Лещенко», «Аркадий Райкин», «Андрей Миронов», «Юрий Яковлев», «Юрий Антонов»…

Знаменитые артисты эстрады, легенды театра и кино, кумиры миллионов советских людей! Звезды! Они всегда казались мне недосягаемыми — обитателями иных миров, куда нет доступа обычному человеку. И вдруг — вот их телефоны, в моих руках! Можно снять трубку, набрать номер Льва Лещенко и услышать его голос!

Я немедленно так и сделала. Часы показывали полвосьмого утра. Это было просто неприлично — беспокоить певца в такую рань! Но в тот момент я ни о чем таком не думала. Не могла думать.

— Алё? — раздался в трубке знакомый, мягкий и звучный, баритон Льва Лещенко.

Я молчала.

— Алё! Я вас не слышу. Говорите!

Я затаилась, как мышь.

— Ничего не понимаю! — с легким раздражением сказал Лещенко. — Звонят ни свет ни заря и в молчанку играют! Ерунда какая-то!

В трубке раздались короткие гудки.

И в этот момент у меня опять закружилась голова. Гулкая вибрация, что ощущалась внутри меня после первого переживания, усилилась. Я закрыла глаза и вдруг ясно поняла: мир звезд мне доступен. И дело здесь не в телефонных звонках. Просто передо мной однажды раскроются двери в эту реальность, я стану в ней своей, буду работать на телевидении… Таково еще одно мое призвание. Я уже не увижу Аркадия Райкина и Андрея Миронова — к тому времени они уйдут из жизни. Но однажды со своими помощниками-садоводами и съемочной группой приеду в гости к Юрию Яковлеву, в загородный дом актера. Помогу украсить новыми растениями его любимый уголок в саду, и с этого начнется наша дружба. Льва Лещенко я приобщу к выращиванию миниатюрных деревьев бонсай. А когда он даст мне телеинтервью, мы вместе споем «Родительский дом». Юрию Антонову подарю яблоню сорта «Антоновка» и разобью посреди его сада оригинальный цветник…

Я вынырнула из потока видений и снова спросила себя: «Что это? Неужели правда?» Студентка ИнЯза и юный садовод Оля Платонова сомневалась в истинности прозрения. Но та взрослая энергичная женщина, которой я себя ощущала в обоих переживаниях, говорила: «Все это с тобой случится!»

Я ей поверила. В тот же момент меня накрыло волной безумной радости. Да! Меня ждут великие дела!!

Через много лет я стану телеведущей программы «Все в сад» на канале ТВЦ. И в точности сделаю все то, о чем узнала в кабинете звукорежиссера. Это будет малой толикой работы, что предстояла мне на телевидении…

В тот день я возвращалась из ГДРЗ домой окрыленная. Мой жизненный путь лежал в регионы, о которых я не могла даже мечтать! Неважно, через сколько лет я их достигну. Главное — все это будет! Это дано Оле Платоновой — такой, какая она есть сейчас. На той дороге, по которой она идет. А раз так — нужно просто оставаться самой собой. Учиться в институте и работать в Доме звукозаписи. Любить и ждать Отари. У нас с ним будет дом в Тбилиси, как он обещал. А вокруг я посажу сад…

Все в моей жизни стоит на своих местах, думала я, а дорога под ногами ведет к самой-самой лучшей реализации! И к счастью!

От этой мысли я даже подпрыгнула на ходу. И сразу же ощутила, что из меня полилась кровь.

Как всегда, не в срок. Как всегда, нежданно и обильно…

Я прибавила шаг и вдруг разозлилась на себя: «Сколько можно это терпеть?! Приведи здоровье в порядок! Если у тебя есть призвание, и даже не одно, а два… Если ты должна их осуществить — будь в форме! Иди к гинекологу! И никакого страха! Никакого ложного стыда!»

На следующий день после работы я пошла к врачу.

Это положило начало последовательности истинно драматических событий.

Вставка изображения


Для того, чтобы узнать как сделать фотосет-галлерею изображений перейдите по этой ссылке


Только зарегистрированные и авторизованные пользователи могут оставлять комментарии.
Если вы используете ВКонтакте, Facebook, Twitter, Google или Яндекс, то регистрация займет у вас несколько секунд, а никаких дополнительных логинов и паролей запоминать не потребуется.
 

Авторизация


Регистрация
Напомнить пароль