Курица, любовь и кабачки

Мы с моей супругой не общаемся несколько лет. И я давно забыл повод, не говоря уже о причине. Наш брак походит на заведенный автомобиль, который никуда не едет. И все было бы естественно, если бы мы не жили под одной крышей. Если бы поделили пополам квартиру, дачу и дочь. Развелись. Обзавелись новыми партнерами, машинами, детьми, кошками и тараканами. Это было бы нормально. Но несколько лет продолжаются неумолимо молча, в забитой молчанием квартире. Рождественные ёлки осыпаются. Куранты стучат по вискам. Селедки в шубы одеваются. И продолжается тоска.

Я порой не замечаю, как в обычной своей речи, на работе или по телефону с клиентами вдруг перехожу на стихи. Мне аплодируют, хвалят мою позапрошлую личность, которая наверняка была Блоком, и умоляют вернуться на "наш, человечий" язык обратно. Так я и тащусь обратно. Вслед за онемевшей женой, за псевдопсихологом боссом, который видит у меня на лице семейные проблемы, за чертовски отзывчивыми клиентами нашего кол-центра — вслед за ними качусь обратно. Обратно в детство. Становлюсь наивным, мечтательным, упрямым, плаксивым по ночам и пустякам. Начинаю бояться темноты и высоты. Гопоты в темноте и голубей в высоте. И вот уже теряю дар речи, не помню многих сложных для ребенка слов. Например, "экскаватор", который приходится вспоминать через аналогию "песковатор". Или автомобильный "кузов". Его проще запомнить как "пузов".

С неделю назад я попросил босса об увольнении. Стало очевидно, люди по ту сторону провода меня не понимают. А в тех редких и страшных случаях, когда им интересно предложение нашей компании и они задают какие-нибудь вопросы, я в ужасе бросаю трубку на пол. Каждое слово трясется на динамике, как больной старик, а позади него фоном шипит гремучая змея. Служба стала опасной и я потребовал отставки, но наш генерал считал каждого бойца и отпускать меня не согласился ни коим образом. Говорил, что дает шанс, что деньги нужны всем. Видимо, лицо, на котором написаны семейные проблемы, решает жизнь за меня. Они сговорились: лицо на мне и лицо напротив.

Возвращаюсь домой. Супруга моет окна. Молода еще. Попка подтянутая. Не орех, но то, что надо. И это то-что-надо оголялось с каждым подтягиванием к грязному стеклянному углу. Люблю её джинсовые шорты. Их нелегко снимать, когда это бывало стремительно необходимо, но все же легче, чем стрейчевые брюки.

На плите лапша, чайник и блеск. Лапша идеально доваренная, чайник отражает меня чуть красивее, чем я того заслуживаю, а блеск — самый типичный блеск.

Стол сервирован тарелками с вилами на плечо. Котлеты скачут из микроволновки на керамику. Трогаю — горячо. Опять стихи. Опять котлеты. Внутри холодные. Паштет и, майонез. И вроде всё. Ещё салат. Томат, трава и ложка масла. Огурчик на сегодня вял. Ходил на рынок, но не взял...

Хватит!

Бью пятками ладоней по столу. Разбиваю тарелку. Выбрасываю траву, выбрасываю томат, вытираю масло, смотрю на супругу: в наушниках — не слышит и качается. Скоро полезет на улицу протирать квартирные глаза. Скоро же сорвется и заснёт. Заснёт надолго. А потом я буду навещать ее в больнице и говорить тысячи и тысячи ласковостей. Скоро. Но до этого еще пять счастливых минут молчания. Целых пять минут.

И все пять я провожу в поедании котлеты, в которой, кажется, курица, любовь и кабачки.