Анюта встала

Анюте было девяносто лет, она весила сто десять килограмм и ещё ходила. Но уже не падала. Просто не могла. Анюта хорошо помнила, как года два назад, отправившись за хлебом с самого утра, когда тонкую корку гололёда не успели разбить ни дворники, ни прохожие, ни жадное на тепло зимнее солнышко, она поскользнулась. Неудачно упала, на спину. Не побилась, ничего не болело. Но тело отказывалось повиноваться: руки ослабели, ноги не слушались. Как не пыталась, все никак не получалось подняться. Казалось, земля почувствовала прикосновение её тяжёлого и грузного тела и обрадовалась.

– Дождалась, миленькая, – бормотала ей тихонечко Анюта. – Ну, потерпи ещё чуток, потерпи.

Земля не отвечала. Она лежала под ней, под ногами людей, под асфальтом, под городом и беззвучно ворочала материковыми плитами. И только жадно, с настоящей материнской жестокостью, прижимала Анюту к себе. А та лежала и смотрела на необычайно чистое и светлое небо. Было грустно, нет – даже печально. Улица была пустой и гулкой, из всех звуков – только стучащая в стекло ветка, с которой игрался ветер.

– Ветер, а ветер, – попросила его Анюта, – а перекати меня на живот.

Ветер попытался, по старой дружбе, в память о тех временах, когда любил играться с её беспутными рыжими волосами. Но и он сегодня был слаб, как не пыхтел, как не свистел в щели, только пыль и поднял. Холодную, зимнюю, одесскую пыль. Так что даже прохожий закашлял нецензурно.

– Человек, человек, – обрадовалась Анюта, – помоги мне, человек! – и добавила плаксиво: – Пожалуйста.

Оглянулся человек, буркнул что-то о пьяных и исчез из этого мира, будто и не было его никогда. Не стала расстраиваться Анюта. Не стала и солнышку жаловаться, и домам надоедать. Напряглась и раскачалась, да и сама как-то перевернулась. С огромным трудом удалось стать на колени. Только дальше дело не пошло, ухватиться было не за что, и все попытки заканчивались тем, что она начинала заваливаться. Прогудел трамвай, ангельским хором полыхнуло из пролетевшей иномарки, а Анюта все собиралась с силами. Не хватало гласа с небес. В ответ на её молитвы – только разверзнутая горводоканалом яма в голубой изморози…

– Потерпи, мне ещё внучку замуж выдать надо, – пробормотала она обижено. – Вот передам в добрые руки, так и буду собираться. Не буду правнуков дожидаться. Вот ей…

Бог в устах Анютиных застрял, так и не вывалилось его имя, пожевала с горькой слюной, и проглотила. Сплёвывать не решалась. И поползла на коленях. За углом, метров через двести всего городские власти забыли скамейку и урну. На них и понадеялась Анюта. Даже здесь вечная человеческая надежда – самая вредная привычка в её жизни – вмешалась.

– Да и как иначе, – оправдывалась она, тяжело вдыхая холодный зимний воздух. – Влекут нас туманы, иллюзии и галлюцинации.

Глупость сказала, но стерпела, чтобы не рассмеяться. И так со словами из тела уходили силы. Немного вроде, но сколько их всего-то осталось. Только чуточку совсем, чтобы руками за асфальт хвататься, да ногами передвигать. А еще ползти метров сто, и потом с колен подниматься. Уж хлеб-то ладно. Передохнет на скамейке. Хорошо, что хоть ветер помнит добро, подталкивает нежно. Ветер – он не люди, на хорошее памятливей.

– Спасибо-спасибо… – выдавила уже задыхаясь.

Устала около пустых витрин бывшего обувного магазина. Застыла там, глянула в отражение своё, порадовалась огненно рыжему берету и аккуратной седой косе. Юбка грязная, конечно. Ну, так упала. И не стала дальше оставаться. Вперёд-вперёд! Сколько там ещё осталось? Раньше, да хотя бы в семьдесят, и не заметила – пролетела б птицей, ещё и внучку в руках несла бы. А сейчас? Только чтобы левой вперёд и правую подтянуть и хватает. А взлететь, воспарить, оттолкнуться от унылого зимнего асфальта – куда уж… Даже перемолвиться с миром не хватает сил. Хорошо хоть понимает он все, не ругается, не обижается. Даже земля и та перестала тянуть вниз, только покачивается немного, убаюкивая.

И дважды ещё отдыхала. Дважды успокаивала ветер и хвалила солнышко, косо посматривая на землю. Уже и скамейка показалась, и уверенность созрела, встанет, пойдёт, назло проплывающим мимо авто, да ещё и ради хлеба, которого и не хотелось вовсе. Опротивел он Анюте, если честно – давно опротивел. Особенно «Обеденный», который впору называть обеднённый. Но доползёт. И купит себе булку. С противным невкусным малиновым джемом.

– Да уж не сомневайтесь, доползу, – заявила она, и аж за губу зубами схватилась от злости.

– Давайте помогу, – громоподобное раздалось рядом.

Анюту от страха подвели руки, и она повалилась, словно укушенный торпедой корабль. Было не больно, ну обидно претерпевать, из-за своей несдержанности да впечатлительности. Она с трудом приподняла голову, огляделась. И увидела его. Он стоял высокий и огромный – веса в нем было больше Анютиного. Но это были совершенно другие килограммы. Это были килограммы энергии и силы, еле сдерживаемые серым твидовым пальто. Даже ветер поражённо замер и прильнул к этой скале в человеческом облике, не смущаясь даже жлобского ёжика волос и чёрной щетины.

– Помоги, – покорно прошептала Анюта и замерла.

Ей хотелось протянуть руки, но жест этот показался ей слишком навязчивым, слишком женским. А кто она? Старая бабка, пока ещё дышащий кусок плоти, в котором и от человека только изъеденная временем морфология, а уж от женщины – исключительно кусочки, пародийно изломанные и перемешанные, как в миксере или бетономешалке. Анюта просто не знала, что хуже. Мужчина, похожий на древнего рыцаря, полез в карман, достал кошелёк и вытащил из него какую-то бумажку.

– Смотри, старая, я тебя буду мотивировать, – произнёс он. – Это ста баксов. Если не ясно – семь твоих пенсий. Ты куда чешешь?

– К скамейке, – ответила поражённая Анюта.

– Вот там они тебя и будут ждать, – и усмехнулся. – Если дошкандыбаешь, – он посмотрел на часы, – за пятнадцать минут.

И, насвистывая что-то весёлое, пошёл к скамейке. Анюта снова чуть не расплакалась, настолько ей стало обидно за свою старость, не виноватую по большому счёту ни в чем. Но как-то глупо все получилось в конце жизни, совсем не по заслугам её. Какой-то злой рок, злая тень упала на все окружающее пространство, на весь её мир, да так приложил её… бедную глупую Анюту, так спешившую когда-то, ещё маленькой девочкой, навстречу синему морю, голубому небу, горячей гальке. А прибежала сюда. Лежит. Но не расплакалась, ветер подтолкнул тёплой ладонью в спину, подмигнуло солнце, даже земля перестала убаюкивать и успокоилась, будто самой стало интересно, чем все закончиться. И Анюта поползла. Сложно сказать, что было в этом: вера в чудо, обаяния силы и молодости мужчины. Скорее всего – ей все равно было по пути. Но уж точно не деньги. Она не стала ползти быстрее, разве что совсем чуть-чуть, быстрей и не смогла бы. Там и оставалась… Левую вперёд, правую подтягиваем.

– Уложилась, даже с запасом, – фальшиво изумился гигант, когда Анюта доползла. – Я тут думаю забеги устраивать. Пойдёшь? Деньги нормальные платить буду, два забега в неделю. А если сердце не выдержит – похороны за счёт фирмы. Прямо на ипподроме. Может у тебя и подруги какие-то есть? Такие же шустрые. Ты не думай, абы кого я брать не буду. Пробный заезд, испытательный срок, медобследование. Ну, так что, пойдёшь?

Анюта промолчала. Ей ещё надо было подниматься. Она позволила себе сесть, повалившись на скамейку, так чтобы спиной облокотиться на неё. Анюта уже примеривалась, как будет хвататься, как потягиваться. Конечно, с первого раза не получится, но если второй рукой упереться в урну, да попросить ветер немного поддать в спину… Да не с первого раза. Но уж на пятый…

– Не хочешь? – по-своему понял гигант. – Гордая. Это правильно. Значит настоящий боец. Мне такие и нужны. Мой бизнес-проект из-за этого и засбоил. Все вы бабки истерички и плаксы. Такие не нужны. Таких на скачки допускать нельзя. Только если сразу в памперсы одеть и слюнявчики выдать. А какие это тогда скачки – театр какой-то, цирк форменный. А вот ты ничего. Боевая. Молчишь. Или сказать мне что-то готовишься? Злость копишь? Так ты зря. Я слов не боюсь. Говори, что думаешь. Вот шпарь, как есть.

– Да что говорить. Лучше бы ветер послушал, – произнесла она и махнула рукой на ветер, который и правда что-то расшумелся.

– Шутим? – ухмыльнулся мужчина. – Уважаю. Так что не пойдёшь?

– Некогда мне, – произнесла Анюта и пожала своими большими плечами. – У меня с землицей договор, как только внучку замуж провожаю, так она меня и ждёт. Какие тут скачки. Умирать давно пора. Вон и ноги не держат.

– Торгуешься, значит, – обрадовался гигант. – Уважаю. Боевая бабка. Ну, смотри, – он всунул ей в руку бумажку. – Баксы честно заслужила, молодец! – и маленькая картонка легла в руку. – Ещё телефон мой возьми. Созреешь ведь. Живые деньги, зелень как с куста.

И, внезапно озарённый мыслью, хлопнул ладонью.

– А может тебе ещё и что-то другое надо? Ну, из того, что не деньги решают, а людишки? Так ты скажи. Устроим взаимозачётом.

Вздохнула Анюта, посмотрела на солнышко – зимнее, осторожное, но такое нестерпимо яркое, как в детстве, как будто и не было прошедших лет.

– Встать мне надо, – просто сказала она.

– Так это вообще фигня, – махнул он рукой и встал. – Тут тебе и помощи никакой не надо. Тут главное в себя поверить. Просто поверить, без всяких условий. Вот ты в себя веришь?

– Верю, – осторожно призналась Анюта.

– Ну, так вставай! – воскликнул гигант, счастливый от того, что смог помочь.

Посмотрел Анюта на его радостное лицо и встала. И вокруг кружился ветер, блестело в окнах солнце, и чернела от материнской печали земля. Анюта же не просто встала. Она пошла. И идёт уже два года не останавливаясь почти, разве что по каким-то совсем человеческим надобностям. А так идёт и идёт себе. И не падает.