Последний гром

Ты проходишь мимо, опять спеша куда-то. Почти пробегаешь — ты очень занятый человечек. Я даже не успеваю заметить, какая ты в этот раз, только едва уловимый шлейф твоего аромата достигает моих ноздрей. Наверное, они должны от этого раздуваться и трепетать. По крайней мере, так обычно про это пишут в книжках. Ты каждый раз пахнешь немного по-разному, сегодня от тебя исходит запах свежести и солнца; он на какое-то время заставляет меня забыть про то, где я и что я… да уж, скорее «что», чем «кто». На несколько мгновений нет ничего, кроме этого запаха, этого летучего образа тебя, сотканного из мириад суетливых, шустрых молекул. Шустрых — почти как ты сама.

Ты небольшого росточка, у тебя круглое, смешливое личико, груди-апельсинки и глаза маленькой хулиганки. Когда ты улыбаешься, я завидую зеркальцу в твоей косметичке: оно видит эту улыбку каждый день. А однажды, когда ты, повернувшись ко мне спиной, разговаривала с подругой, я увидел, какие ямочки у тебя сзади под коленками. Ты говорила, а я впитывал, пожирал глазами эти фантастические ямочки — сколько бы я отдал за то, чтобы прикоснуться к ним: сначала подушечками пальцев, потом языком, не спеша, дразняще-лёгкими движениями, не давая тебе спрятаться, истомить тебя неспешностью, чтобы слушать твои стоны как лучшую на свете музыку… Я струился ветерком вокруг нежных, чуть полных икр, — о, какое благословение, что ты не носишь колготок! — поднимаясь с каждым оборотом чуть выше, ещё выше… Я молил всех богов, чтобы вы говорили как можно дольше. Но ты умчалась, и только стук каблучков по коридору… и пустота, снова пустота. Сейчас я понимаю, какое это страшное проклятие: «Чтоб тебе пусто было!»

А ты зачем-то считаешь себя толстой, и обсуждаешь с другой подружкой по телефону новую диету, как раз напротив моей двери, и я всё слышу, и хочется закричать: нет, не делай этого, не надо, тебе нельзя становиться такой, как все, я запрещаю!.. Смешно. Что и кому я могу запретить? Тем более тебе. Даже будь ты моей маленькой дочкой, я бы ничего не смог тебе запретить. О, представляю, какой непослушной ты была бы девочкой, как нарочно старалась бы вывести папу из себя, чтобы потом посмотреть невинными глазёнками и сказать совершенно искренне: «Ну ты же меня не накажешь, правда? Я ведь хорошая». И я, конечно, не смог бы тебя поставить в угол, и гладил бы мою невоспитанную дочу по тёмно-каштановым кудряшкам, и целовал бы в розовые, пахнущие земляникой и мятой щёчки, и…

Снова вспоминается вчерашний сон. Будто я — не нынешний «я», а прежний, такой, каким привык себя видеть, и ещё нескоро отвыкну — иду по некошеному лугу, медвяному и густотравному, полному цветов, и ты бежишь мне навстречу, и небо над нами словно разрезано надвое грозовым фронтом: над тобой синева и солнце, надо мной свинцовая пугающая хмарь. А ты как будто не видишь ничего, бежишь мне навстречу, и сарафанчик развевается на бегу, и туго заплетённая коса с разлёту ударяет по плечам. Ты падаешь в мои объятья, я покрываю поцелуями твоё лицо, глаза, шею, опускаю с плеч бретельки сарафана, припадая губами к шоколадным соскам… не замечая, как потемнело вокруг, как рванул верхушки трав поднявшийся разом ветер. И тут небо прямо над нами взрывается бело-огненным зигзагом, и всё вспыхивает, чтобы тут же погаснуть, и уже некому услышать отставший на несколько мгновений раскат грома…

…

— Ну зачем же так плакать, дорогая! Ну и что, что в вашу смену? Пациенту было под 80, он был в крайне тяжёлом состоянии. Не при вас, так при ком-нибудь другом. И, слава Богу, умер мгновенно, не мучился. Да, понимаю. Но придётся привыкнуть, моя милая. У каждого врача — своё личное кладбище. Вы что, думали, что к сёстрам это не относится?