На глиняной круче

Ванка шла по самому хребту грязистой кручи, расставив руки в стороны и слегка ими помахивая, как птица крылышками, и будто бы действительно порхала. Сапоги её, резиновые и некогда красные, а теперь выеденные солнцем, сделавшиеся розовато-оранжевыми и кое-где оплавленными от хождения по горящим углям, не утопали в грязи глубже толстой, желчного цвета подошвы. Мир пытался поспеть за ней, да никак не мог. Ботинки его, сизые и скрипучие от налившейся в них склизкой влаги, тонули в красно-рыжей глине едва не по самые шнурки, и он выдирал их, кряхтя, каждый раз опасаясь, что ногу вытянет случайно из ботинка и опустит её в эту грязевую жижу.

— Ванка! Ванка, погди! — хрипло крикнул он, запинаясь о жирные комья маслянистой земли. Ноги соскальзывали по склону кручи то в одну, то в другую сторону, и Мир боялся, что рано или поздно совсем соскользнёт и покатится.

Но Ванка только обернулась через плечо, выгнув тонкую кривенькую шейку, улыбнулась и расхохоталась, а потом запорхала дальше, слегка подпрыгивая при ходьбе, и в такт махам руками, словно края медузы, сокращались мягкие полы её грязной лиловой юбки.

На горизонте чернели тощими скелетами башни старой церкви, опалённые пожаром. И их окружали кварталы не менее тощих зданий. Чёрный город был похож на своих обитателей. Как и они, оголодалые и замёрзшие, отощавшие до того, что проглядывают кое-где кости, город схуднул тоже. Дома его, обглоданные бомбами, очернённые гарью, сливались с замученными, измазанными сажей и грязью лицами.

— Сатугу опять бомбят, — озвучила Ванка, замерев и вглядываясь куда-то вдаль, туда, где из серющей хмари слышались раскаты порохового грома и гудение самолётов. — Третий раз за неделю. И не жалко им?

Мирка пожал плечами. Он и сам не понимал. Тут уже почти некого было бомбить: кто живой остался — тот еле на ногах стоит. А они всё палят да палят...

Когда на юге началась война, миркин отец говорил, что это вот-вот закончится. А если не закончится, так досюдова точно не доберётся. А мама плакала. Смотрела в линзу телеграфического ящика и плакала. Миру было страшно. Но отец всё твердил, твердил, что всё хорошо будет — и Мирка верил. Мирка верил...

Он уже с трудом вспоминал отцовское лицо. Знал только наверняка, что у него был большой, сизый нос и пышные усы с проседью. Он сажал Мирку на колени и рассказывал про танки. И Мирка слушал, заворожённый, и мечтал когда-нибудь сесть в танк и палить из пушки по проклятым южанам. Теперь Мир ненавидел танки.

Злая весть пришла ещё в начале ушедшей зимы, через месяц после того, как однажды вечером хмурый отец собрал свою дорожную сумку и, нарядившись в парадную форму, оставшуюся у него ещё с победного шествия под Галью, маршировал на главной площади в ногу с другими призывниками. Злая весть была свёрнутой в четверо жухлой бумажкой — даже не официальной, не пропечатанной. Ею стало письмо однополчанина отца, близкого друга семьи, доложившего: сгорел в танке. Без подробностей, но Мирка много ночей подряд видел, как в железной коробке злополучной машины, словно гуси в духовке, прогорают танкисты, исторгая тошнотворный запах жжёного человечьего мяса.

Сначала отца не стало. Потом сестра старшая, задорная девчонка с чёрными кудрями, остригла пышные косы, натянула кителёк на угловатую девичью грудь и сбежала на фронт. Мирка надеялся, что всё с ней хорошо, но с тех самых пор, вот уже месяцев восемь, не было от сестрицы никакой весточки.

Потом город начали бомбить. Мирка хорошо помнил, как всем домом пережидали бомбёжки в подвале, набиваясь в тесное, смрадное помещение такою кучей, что дышать было сложно. Потом людей в подвале собиралось всё меньше и меньше, и дышать становилось проще. Затем появилась блокада. Мир не знал, как давно она уже длится, и сколько времени прошло между тем, как в дом на соседней улице попал первый снаряд, и тем, что еду стали выдавать по карточкам. Ванка говорит, полгода уже миновало. Но Ванка много чего говорит… когда солнце садится, она уверена, что наступил полдень.

Месяц назад умер Святич, младший брат. Он был совсем ещё младец, второй годок пошёл. Мирка хорошо помнил, как одною ночью вновь завопили сирены и закряхтели в небе самолёты. Как мама хватала судорожно одежду и — главное, главное! — карточки на хлеб. Как снаряд откусил полдома напротив, как обдало их старую пятиэтажку кусками бетонной плоти, вынося стены. И как, очнувшись уже к утру, выгребясь из-под груды каменьев и пыли, он, Мир, нашёл матушку, прижимающую к груди безвольное тело Святича, гладящую его раздроблёную голову...

С тех пор миркина мама совсем окисла. А теперь четвёртый день уже не вставала с постели и даже не шевелилась. Только смотрела, смотрела в потолок пустыми глазами. Мирка было иногда начинал думать, что она мёртвая. Но нет, нет. Он-то уже научился живых от мёртвых отделять, хотя в нынешние времена и было это порою непросто.

Ванка о своих родителях ничего не говорила. Не рассказывала, почему живёт в старом рыбачьем сарае у изгиба Калийки вместо нормального дома, где её родня и кто она вообще такая. Только иногда, будто невзначай, мечтательным тоном рассказывала Мирке о том, что будет, когда её отец вернётся с войны, и о том, как бьёт он проклятых южан, как роняет на тучную землю их хищные самолёты. И как они потом поедут далеко-далеко на запад, к морю, и будут из красных деревьев точить фигурки. Ванка точила красивые фигурки, заставила ими весь свой сарай. Мир просил её подарить какую-нибудь, но Ванка всегда на это так злилась и никогда ничего не позволяла даже одолжить. Жадина...

«Ванка», конечно же, не было настоящим именем, но настоящее она говорить отказывалась. Однако, Мир видел у неё в сарае окопчёную с одного боку серую фотографию, на которой подписано позади было: «Иванка с Маем». А на самой фотографии круглолицую девочку в пышном платьице держал на руках высокий, статный мужчина в мундире. Отец-лётчик? У Ванки теперь лицо худое и острое(впрочем, у кого сейчас не такое?), но всё равно очень уж похожа она на ребёнка со снимка. Настолько, что на серой бумаге Мирка так и видел эти её светлые волосы с оттенком в рыж. И если так, то звать её, выходит, Ивана.

Ванка была старше Мирки года на два, но иногда ему казалось, что между ними разница в вечность. Порой в её сторону, а порой и в его. В свои девять лет он был не по годам умным мальчиком, и все, кому не лень, частенько это отмечали. Но перерос он свой возраст раньше, чем надо, не только в плане ума — многих и других аспектов совсем недетской натуры успел он нахватать уже сейчас. Что поделать — жизнь так приказала. Но Ванка, частенько ведущая себя куда более по-детски, чем он, иногда говорила и вытворяла такие вещи, от каких Мира передёргивало, бросало в дрожь и тошнило. Вот и сейчас...

— Глянь, там что-то блестит, — девчушка указала тонюсеньким пальцем вниз, на яму под левым склоном кручи.

— Ты же не..? — заикнулся Мир, но поздно — Ванка уже сиганула со склона, покатилась по грязи на подошвах сапог, и внизу только неловко плюхнулась попой в глину. Встала, отряхнула юбку и, как ни в чём не бывало, принялась пробираться неуклюже к тому, что ей сверху увиделось. — Ванка! Не трожь! Не твоё! Всё отобрали — так это хоть ему оставь!

— Не, — отмахнулась она, посмотрев на Мира нездорово блестящими серо-карими глазами. — Мертвяку ни к чему уже.

Мирка вздохнул и стыдливо перевёл взгляд в хорошо обозримую с холма даль. Обглоданными скелетами уходил до самого горизонта Чёрный город. Дымили трубы по правую руку, гремели снаряды где-то над сокрытой маревом Сатугой. Начинал накрапывать холодный, промозглый осенний дождь. Тонули в грязи ботинки. В яме, доверху заваленной окоченелыми синими трупами умерших от голода и бомбардировок, девочка в выцветших резиновых сапожках сковыривала перочинным ножом кольцо с опухшего пальца ещё розоватого, догола раздетого мертвеца.

Ох, вот бы зима в этом году подзадержалась хоть на немного...