Суббота (впечатления от романа Иэна Макьюэна)

Дом стоит, свет горит,

Из окна видна даль.

Так откуда взялась печаль?

И, вроде, жив и здоров,

И, вроде, жить не тужить.

Так откуда взялась печаль?

В. Цой. «Печаль»

Самый хороший подарок — тот, который оказывается интересным и нужным тебе, но едва ли ты сам когда-нибудь купил бы его. Именно такой презент, книгу «Суббота» неизвестного мне до того современного английского автора Иэна Макьюэна, я получил ко дню своего рождения. Маловероятно, чтобы я сам проявил инициативу прочесть подобный роман, а так представилась возможность познакомиться с произведением, вдобавок считающимся вершиной творчества писателя.

Подобные подарки служат прекрасным средством расширения кругозора, а дарящие их люди — проводниками в незнакомые доселе уголки мира. Спасибо!

В романе показаны сутки из жизни сорока восьмилетнего английского нейрохирурга Генри Пероуна — суббота 15 февраля 2003 года. Преуспевающий врач живет в собственном трехэтажном доме в престижном районе Лондона. У него любящая жена и двое взрослых детей. Жизнь удалась.

В преддверие выходных, после очередной тяжелой рабочей недели, Генри запланировал на субботу кучу личных дел: традиционный еженедельный матч в сквош с коллегой, поездку в дом престарелых к больной матери, посещение генеральной репетиции сына-гитариста Тео, покупку продуктов и приготовление праздничного ужина по случаю приезда тестя-литератора и дочери Дейзи, талантливой молодой поэтессы.

Если сравнивать ритм этого произведения, например, с «Одним днем Ивана Денисовича» Александра Солженицына, то в нем нет того особенного драйва, когда каждое слово в предложении звучит, как стук неотступного метронома. Но Макьюэн, видимо, и не стремился добиться подобного эффекта, заключив повествование в более неспешную, временами аритмичную, временами тягучую форму. Тягучую будто ириска, словно фильм, «в котором есть утро и вечер, но нет напряженности времени, пролегшего между ними» [1].

Забегая вперед, скажу, что Пероун успел все задуманное на субботу и даже более того. Дважды с удовольствием позанимался сексом с любимой женой Розалинд; оба раза секс, правда, получился поспешным, но так оказалось даже приятней. Игру в сквош он проиграл, но с незначительным счетом и не по своей вине. Больная склерозом мать даже не узнала его и тотчас позабыла, едва он уехал, но зато он подарил ей дорогую орхидею в горшке. И на репетицию сына он опоздал совсем чуть-чуть. Кроме прочего, тестю во время ужина ублюдок, ворвавшийся в дом, сломал нос, дочь Пероуна едва не изнасиловали, а Розалинд чуть не зарезали ножом, но в итоге насильник был обезоружен. Ему проломили голову, сбросив на каменную лестницу. Поздним субботним вечером герой выходит на работу и оперирует негодяя, великодушно спасая ему жизнь. Негодяй, впрочем, давно уже неизлечимо болен и вреда никому больше не принесет — из больницы прямиком попадет либо за решетку, либо в закрытое лечебное заведение. Дни его сочтены. Появился же он в жизни Пероуна из-за досадной автомобильной аварии в начале книги. Впрочем все по порядку.

Главный герой без причины просыпается среди ночи с пятницы на субботу. Часы на тумбочке показывают 3:45. Он распахивает окно и с высоты второго этажа любуется ночным городом. «За окном один-два градуса мороза, и воздух чист». Эти «один-два градуса мороза» (в оригинале «degree or two of frost») — первое, что немного озадачило в романе. Проще и точнее всего измерить температуру обычным термометром, однако зимой возле теплой оконной рамы показания окажутся на несколько градусов выше, чем реальная температура воздуха. Поэтому даже к показаниям точнейшего электронного термометра следует относиться с долей осторожности. В романе же герой полагается на собственные ощущения. Способен ли человек уловить эти «один-два градуса», если на его восприятие влияют влажность воздуха, скорость ветра, психофизическое состояние организма? Понять, что на улице мороз, а не оттепель возможно — достаточно обнаружить лед снаружи оконной рамы. Но утверждать, что там «один-два градуса мороза» не совсем корректно. Правильнее сказать, что сейчас «чуть ниже нуля». Возможно, английское словосочетание «degree or two of frost» как раз и означает «несколько градусов мороза», но ни словари, ни знатоки английского языка не подтвердили мою догадку. На этом я заканчиваю занудство по поводу температуры, которую так блестяще измеряет главный герой, стоя голышом у окна, ибо, как позже справедливо заметит его дочка: «Это же литература, а не физика!» (Это, действительно, не физика, но справедливости ради отмечу, что согласно данным архива погоды той ночью температура в Лондоне не опускалась ниже нуля по Цельсию, колеблясь от +1 до +4 градусов[2].)

Итак, наш герой таращится в ночной Лондон, наблюдая подсвеченную башню почтамта, «бодро напоминающую о годах оптимизма» и переполненные урны «напоминающие скорее об изобилии, а не о грязи». И тут в его поле зрения вторгается летящий в небе пылающий объект: метеорит, комета, иное космическое явление? По нарастающему механическому гулу Пероун определяет, что это самолет. Он мчится на расстоянии не дальше одной мили от его дома и горит! Террористические акты в США 11 сентября 2001 года свежи в памяти, и воображение Пероуна рисует самое худшее: пожар на борту от взрыва бомбы террориста-смертника. Самолет исчезает за деревьями, и Пероун в сильном смятении идет слушать экстренные новости.

Мысли о самолете будут мучить Пероуна полдня. Вскоре в выпусках новостей начнут сообщать, что у российского грузового «Туполева», следовавшего из Риги в Бирмингем, из-за короткого замыкания загорелся один из моторов. Пилоты радировали на аэродром и запросили разрешения на посадку. Диспетчер провел их над Темзой и посадил в Хитроу. Посадка прошла нормально, оба пилота не пострадали. В Интернете же сразу появится версия: русские пилоты — радикальные исламисты: «чеченец и алжирец» (!), а в кабине найден Коран. В телевизионных новостях оба пилоты «кажутся загорелыми» — значит, они из «южных республик». Лишь к вечеру выяснится, что бедные пилоты «не чеченцы, не алжирцы, вообще не мусульмане, а христиане, во всяком случае крещеные… ни Библию, ни Коран никогда и в руках не держали. Короче говоря, они русские и этим гордятся». Им не предъявят никаких обвинений, и, получив разрешение от министерства гражданской авиации, они вылетят домой в Ригу.

Понятно, что в любом обществе существует недоверие к чужакам. Любая нация сплачивается перед реальной или мнимой угрозой со стороны других. После сентябрьских терактов 2001 года западные страны одолел ужас перед исламским миром. Если учесть, что многие англичане не понаслышке знают о бомбежках Лондона немецкими асами во Вторую мировую и еще свеж страх перед коммунизмом, то неудивительно и рождение затейливой химеры — образа зловещего врага, чечено-алжирских радикальных исламистов из Риги, атакующих Лондон на горящих самолетах.

Это причудливое описание неизвестного врага настолько зацепило меня, что не удержусь и приведу отрывок из романа Харуки Мураками «Пинбол-1973». Это произведение, конечно, не имеет никакого отношения к «Субботе» Макьюэна. Однако интересно, как японский автор представляет себе далекую советскую страну, в которой его книги со временем будут пользоваться бешеной популярностью. В своем романе Мураками описывает сибирскую ссылку, куда царская Россия отправляла вольнодумцев: «Троцкий под покровом темноты украл оленью упряжку и бежал из ссылки. Четыре оленя сломя голову несли его через серебряную пустыню. Их дыхание превращалось в белые клубы, а копыта разбрасывали девственный снег. После двух дней пути, когда они добрались до станции, олени настолько выбились из сил, что упали и встать уже не смогли. Троцкий взял погибших оленей на руки — и сквозь подступившие слезы дал в своей душе клятву. Он сказал: я непременно приведу эту страну к справедливости и к идеалам. И еще к революции. По сей день на Красной Площади стоят эти четыре оленя, отлитые в бронзе. Один смотрит на восток, другой смотрит на север, третий смотрит на запад, и четвертый смотрит на юг. Даже Сталин не смог уничтожить этих оленей. Если вы приедете в Москву и субботним утром придете на Красную Площадь, то наверняка сможете увидеть освежающее душу зрелище: краснощекие школьники, выдыхая белый пар, чистят оленей швабрами».

Чудесный фрагмент! Лев Давидович, несмотря на ссылку, в настолько хорошей физической форме, что берет оленей на руки, то ли по очереди, а то ли всех сразу. Потом в России наступают справедливость, какие-то идеалы и, как бонус, революция. «Иудушке» Троцкому прямо на Красной площади, по крайней мере, по субботам устанавливают скульптуры, превосходящих по шизофреничности и византийского двуглавого орла, и лебедя-рака-щуку. Вдобавок, как следует из романа Мураками, в любое время года на Руси пар изо рта и щеки краснеют от морозца. (Это вам ни какие-то там «один-два градуса мороза» зимой в Лондоне!).

Я не утверждаю, что русские знают культуру Англии или Японии лучше, чем англичане или японцы — нашу. Скажи мне, что в центре Токио установлена двадцатиметровая позолоченная статуя самурая, пронзающего себя мечом, и я не критически восприму эту историю, ибо что же еще может стоять в центре Токио?! Мы живем в мире мифов, и подчас непросто адекватно оценить и тем более понять чужую культуру и чужую реальность.

А понимать приходится. Стремительная глобализация заставляет считаться с чужим мнением.

Вот и в жизнь Генри Пероуна на протяжении всего романа настойчиво врываются события вокруг Ирака — неизвестного, далекого государства, о котором английский врач, как и миллионы других граждан его страны, предпочли бы попросту не знать.

Суббота 15 февраля 2003 года — это не только насыщенный выходной день из жизни нейрохирурга Генри Пероуна. В мировую историю эта суббота вошла как общемировой день беспрецедентного массового протеста против готовившегося вторжения в Ирак коалицией, возглавляемой США. Демонстрации прошли по всему миру, от Рима, где в протестах приняли участие около трех миллионов человек, до Антарктиды, где несколько ученых со станции Мак-Мердо постояли на льду у края Моря Росса. В Лондоне на площади выходит несколько сотен тысяч человек. Весь день Пероун будет в смятении: с кем он? С пацифистами или со сторонниками силового решения восточного конфликта? И те, и другие вызывают у него стойкое недоверие. «Толпа бурлит подозрительным весельем. Люди машут друг другу, обнимаются — похоже, они просто рады, что собрались вместе. Если они думают (и, возможно, справедливо), что массовые пытки и казни, этнические чистки и геноцид все же лучше войны, право, им стоило бы держаться посерьезнее… Плакаты, еще не воздетые, вкривь и вкось висят на плечах. Раз десять мелькает надпись: «Не во Имя Мое». Претенциозная изысканность формулировки указывает на протест нового типа — глянцево-лаковый протест потребителей дорогих шампуней и безалкогольных напитков».

Почему же Пероун не может определить свою позицию? Его сын Тео, например, считает, что «важнее всего не думать о важном», ведь «когда думаешь о больших важных вещах — ну там, о мировой политике, глобальном потеплении, голоде в бедных странах и так далее, — все выглядит просто ужасно, и понимаешь, что дальше будет только хуже, так что надеяться не на что. А когда думаешь о чем-нибудь маленьком и неважном — скажем, о девушке, с которой вчера познакомился, о новой песне, которую мы сейчас репетируем…, о том, что через месяц поедешь кататься на сноуборде, — понимаешь, что все замечательно. Так что это будет мой девиз: думай о неважном».

Все это замечательно, но Пероун понимает: не получится не думать о важном, так как тоталитаристы всех форм и мастей «пока еще слабые и разрозненные, растут, набираются сил и жаждут крови миллионов» и «в любом уголке планеты есть люди, целая сеть людей, готовых убить его и всех его близких ради своей цели», а «в идеальном исламском государстве, при строгих законах шариата, хирургам место найдется. А вот блюзовым гитаристам придется менять профессию».

Пероун уверенно ощущает себя только в замкнутом мирке операционной. Среди «жестко упорядоченных процедур, поглощенный красочными картинами в линзе операционного микроскопа, он чувствует себя почти богом, и работа доставляет ему наслаждение». Но современный мир — далеко не стерильное пространство операционной. И о системы ценностей тех же исламистов Пероун, как и другие европейцы, имеет весьма смутное представление. Миллионы из них слышали, что где-то есть страна под названием Ирак. Миллионы слышали, что где-то есть страна под названием Иран. Еще есть те, кто знают, что это две разные страны. И эти люди вынуждены иметь четкую гражданскую позицию по поводу готовящейся войны.

Напарник Пероуна анестезиолог Джей Стросс подобную позицию имеет. Ирак, по его мнению, — «насквозь прогнившая страна, естественный союзник террористов, от него одни неприятности». Значит, «надо разделаться с ним сейчас, пока армия США еще бодра после Афганистана». То есть «освободить и демократизировать». Или как говорит Редьярд Киплинг в стихотворении «Бремя Белого Человека» о миссии европейского народа: «Неси это гордое Бремя — Воюй за чужой покой — Заставь Болезнь отступиться — И Голоду рот закрой!»[3].

Твердую позицию имеет и дочь Пероуна Дейзи — она, напротив, категорически против вторжения в Ирак, о чем яростно спорит с отцом вечером на кухне. Впрочем «приятно, сидя на кухне, размышлять о геополитической стратегии, вершить судьбы мира, прекрасно зная, что назавтра тебя не призовут к ответу ни газетчики, ни избиратели, ни друзья, ни история в целом. Когда не опасаешься последствий, можно позволить себе и чуть-чуть заблуждаться».

А вот Пероун, получается, четкой позиции не имеет. Из-за этого говоря о политике с Джеем, он выглядит «голубем», а с собственной дочерью — «ястребом».

Да, он кое-то читал о преступном режиме Саддама Хусейна, слышал жуткие истории знакомого иракского профессора, отсидевшего не понятно за что в страшной багдадской тюрьме. Да, Пероун считает, что, к сожалению, утопическая цель исламистов-радикалов «оправдывает любые средства, любую жестокость. Ради всеобщего вечного счастья не грех и вырезать миллион-другой». Да, от паранджи его просто тошнит, и он считает, что стыдно заставлять мусульманок ходить по улицам, спрятавшись за черной завесой.

Но он колеблется, постоянно взвешивая «за» и «против» войны в Ираке.

За уничтожение подлого тирана Хусейна и его преступного семейства, амнистию политзаключенных, прекращение пыток, розыск массовых захоронений, шанс на свободу и процветание, а также урок прочим деспотам? Или — против бомбардировки мирных городов, усиления потока беженцев, против голода, активизации терроризма, гнева арабских стран, пополнения «Аль-Каеды»? И те и другие аргументы «разумны и весомы; и с теми и с другими он готов согласиться. Быть может, эта нерешительность (если это нерешительность) выделяет его из массы равнодушных? Он принимает все ближе к сердцу, чем большинство людей. При каждой сводке новостей нервы его вибрируют, как натянутые струны».

Он слышит, что, «по прогнозам ООН, бомбежки и голод приведут к гибели полумиллиона иракцев и появлению трех миллионов беженцев, что ООН распадется, мировой порядок рухнет, Багдад будет полностью разрушен, что с севера в Ирак вторгнутся турки, с востока — иранцы, с запада — израильтяне и пожар войны распространится на весь регион, что Саддам, зажатый в угол, применит химическое и биологическое оружие — если оно у него есть, что, кстати, не доказано, как и его связи с «Аль-Каедой», — что американцев не интересует демократия, они не станут вкладывать в Ирак средства, а просто разместят там свои военные базы, начнут качать нефть и превратят страну в свою колонию».

А может, все кончится хорошо: «диктатора удастся свергнуть с минимальными потерями, а через год или два в измученной тиранами стране пустит ростки демократия», а «жертв будет меньше, чем Саддам убивает за год».

А возможно, в ответ террористы атакуют Лондон.

Правда, когда Пероун мчится утром в новеньком, с кремовой кожаной обивкой, серебристом «Мерседесе S500» на запланированную игру в сквош, то подобные «апокалиптические предчувствия» кажутся ему «дурацкими». Пероуну даже немного стыдно за то, «с какой готовностью поверил он ночью, что мир в одночасье рухнул». «Достаточно бросить взгляд вокруг — и становится ясно, что с этим городом, с этими людьми никогда ничего не случится». Жизнь в этом городе «веками неуклонно улучшалась, и теперь несчастны здесь разве что бродяги и наркоманы». И «общество, отводящее целые дворцы для торговли сырами, или лентами, или складной мебелью, не сдастся без борьбы. Это процветание, это бесперебойное коммерческое благополучие — само по себе лучшая защита. Религиозных фанатиков победит не рационализм, а самый обычный шопинг и все, что с ним связано: прежде всего работа, затем, конечно, мир и покой и возможность удовлетворить свои потребности не в следующей жизни, а в этой. Шопинг полезней, чем молитва».

Ночная тревога улетучилась, Пероун мчится на красивом мощном автомобиле — преуспевающий житель прекрасного города радостно возбужден и почти счастлив. Однако события, связанные с Ираком, неумолимо встревают в его планы. Дорога впереди оказывается перегороженной полицейской машиной, из-за приближающейся колонны демонстрантов антивоенного марша. Полицейский на мотоцикле жестом показывает, что проезд через улицу перекрыт. Пероун на игру не опаздывает, так что особенно не спешит, но не останавливается сразу, а лишь притормаживает и медленно продвигается вперед, словно надеясь, что притворное непонимание поможет ему избежать запрета. Останавливается он лишь на перекрестке. Полицейский в этот момент отвлекается, получив срочное поручение по рации, и, как предполагает Пероун по его жесту, вероятно, разрешает ему пересечь перекрытую улицу.

И вот дальше начинается самое главное.

Пероун, не спеша, внимательно следя за дорогой, начинает движение и, уже благополучно преодолев четыре полосы, отвлекшись всего на секунду, царапается на узкой улочке боком с невесть откуда вынырнувшей красной «БМВ» пятой серии. Автомобили останавливаются. Непросто определить, кто виноват: злосчастная «БМВ» выскочила действительно неожиданно, но и Пероун въехал со стороны перекрытой улицы, по сути нарушив правила движения.

«Мерседес» практически не пострадал: Пероун обнаруживает на задней двери своего автомобиля всего лишь одно тусклое пятно, «словно краску поскребли мелкозернистым наждаком» — вероятно, единственное следствие столкновения. А вот «БМВ» процарапала дверной ручкой несколько других припаркованных машин, и у нее, как минимум, отлетело зеркало заднего вида.

Пероун испытывает раздражение и досаду, затем гнев, возрастающий почти до злобы. Суббота, безусловно, испорчена, — вместо игры в сквош предстоит долгое разбирательство с пострадавшими и волокита со страховой компанией. Но когда из «БМВ» выходят трое мужчин весьма подозрительной внешности, Пероун понимает, что ситуация гораздо опасней, чем он думал. Пустынная улица перекрыта с обеих сторон, автомобили этой серии у Пероуна почему-то ассоциируются с криминалом и наркоторговлей. Вдобавок Пероун вспоминает, что когда его притормозил полицейский на мотоцикле, эти парни выбегали из дверей стрип-клуба, а «стрип-клуб — это далеко не благотворительный фонд или Британская библиотека».

В результате завязавшейся ссоры Пероун получает сильный удар кулаком в грудь от лидера этой троицы, некого Бакстера. Затем его тащат в нишу соседнего здания с намерением избить и ограбить.

По поведению Бакстера — недостаток самоконтроля, вспыльчивость, непонятный тремор всех мышц, странная невозможность двигать глазами — Пероун понимает, что тот тяжело болен. Как врач Генри предполагает, что это серьезная генетическая болезнь — синдром Хантингтона, с пятидесятипроцентной вероятностью унаследованный от отца, и за мгновение до избиения успевает сказать:

— То же самое было у твоего отца.

Этого оказывается достаточно, чтобы разрушить планы Бакстера — очевидно, тот хочет уберечь тайну своей болезни. Пользуясь замешательством нападавших, Пероун перехватывает инициативу и, хотя знает, что современная медицина в данном случае бессильна, пытается заинтересовать Бакстера некими, якобы способными помочь ему, лекарствами. В итоге, окончательно сбив с толка противника, фактически выставив Бакстера перед приятелями психом, Пероун, не потеряв лица, покидает поле боя. Он плавно трогается на не особо пострадавшем «Мерседесе» и, почти не опоздав, попадает на долгожданную игру в сквош.

А вечером Бакстер с напарником («эти уличные парни страшно гордые»), выследив, где живет Пероун, вваливается к нему в дом и, угрожая ножом, берет в заложники жену, ломает нос тестю и издевается, заставляя дочь раздеться догола и читать стихотворения. Кто сеет ветер, тот пожнет бурю. Пероун унизил Бакстера на улице на глазах у его приятелей, догадавшись о его болезни. А теперь Бакстер явился мстить.

Так и не сумев разобраться в сомнениях относительно войны в Ираке, Генри вынужден срочно анализировать еще более непростую ситуацию.

С одной стороны, Пероун чувствует вину: если бы он сразу после аварии не держался «столь высокомерно и презрительно», если бы «не использовал свои медицинские знания недолжным образом», если бы вел себя дружелюбнее, то, скорее всего, этого конфликта можно было избежать. Ему жаль беднягу Бакстера, агрессивность которого предопределена хромосомным сбоем, несколькими лишними повторениями генетического кода, и будущее которого, увы, легко предсказуемо — разрушение личности и смерть.

Но, с другой стороны, Бакстер угрожает жизни родным Пероуна!

Когда-то под руководством дочери Пероун осилил «Анну Каренину» Льва Толстого. Что бы посоветовал сейчас ему великий мыслитель, основным постулатом учения которого являлся тезис о «непротивлении злу насилием»? Пероун размышляет недолго и решает проблему, вызванную Бакстером, быстро и кардинально: он обманом заманивает агрессора на верхний этаж и внезапным нападением, вдвоем с сыном сбрасывает его с высокой каменной лестницы, тяжело травмируя. И только после этого проявляет гуманность: оказывает находящемуся в полубессознательном состоянии Бакстеру первую медицинскую помощь. «Неотложка» увозит потерпевшего с тяжелой черепно-мозговой травмой в отделение Пероуна.

Так что бы сказал по этому поводу Лев Николаевич Толстой?

Вернемся немного назад: за несколько часов до злополучного вечера Генри покупал рыбные деликатесы для ужина. На вертикальной мраморной стойке витрины дорогого магазина («три хвоста рыбы-удильщика по цене чуть дороже его первой машины») были выставлены образцы товара на самый изысканный вкус («моря пустеют — а тут такое изобилие»). Пероун тогда подумал, какое «счастье для продавца и для покупателей, что эти морские твари безголосые. Иначе содержимое корзин завывало бы на все лады». Но и молчание шевелящейся массы показалось ему «зловещим».

Пероун — нейрохирург и знает, что «в голове и шейном отделе радужной форели обнаружены полимодальные нервные рецепторы, очень похожие на человеческие». Да, «удобно было в прежние времена, следуя Библии, верить, что земля и вода полны съедобных механизмов, созданных для нашего удовольствия. А теперь оказывается, что даже рыбы чувствуют боль. Современному человеку все сложнее жить — беспрерывно расширяется круг объектов сострадания. Теперь наши братья и сестры не только жители дальних стран, но и лисы, и лабораторные мыши, а теперь еще и рыбы». И хотя самому Пероуну не случалось опускать живого омара в кипяток, он не побрезгует заказать такое блюдо в ресторане — «уловка сознания, открывающая путь к господству человека: избирательное милосердие».

Далее следует сцена приготовления ужина, которую Макьюэн показал в романе очень ярко: «Генри бросает в большую кастрюлю кости трех скатов. Головы их целы, губы по-девчачьи надуты. Из зеленой сетки Генри достает с дюжину мидий и швыряет к скатам. Быть может, они все еще живы, быть может, чувствуют боль; но он этого знать не обязан… Один из скатов выгибает спину, словно пытаясь выпрыгнуть из кипятка. Заталкивая его обратно деревянной ложечкой, Пероун ломает ему позвоночник».

Как воспринял бы эти действия доброго доктора ортодоксальный последователь древнеиндийской религии джайнизма, который в страхе причинить вред живому существу, процеживает питьевую воду, чтобы там случайно не оказались мелкие организмы, специальной метелкой подметает себе дорогу, дабы не раздавить муравья или червяка, и ни в коем случае не передвигается ночью, опасаясь неконтролируемо нанести вред какому-нибудь мелкому живому существу?

Милосердие и любовь к ближнему имеет свои пределы. Даже ортодоксальный последователь джайнизма ведет ни на миг не прекращающуюся смертельную жесткую войну: войну с микробами внутри своего организма. Микробы ведь тоже живые организмы — они просто слишком малы для того, чтобы быть видимыми невооруженным глазом. Вот такое оно, «избирательное милосердие» Джайна. (Бытует шутка, что вегетарианцам просто не хватает фантазии представить, как кричат от боли овощи.)

Точно также христианский пацифизм Нагорной проповеди Иисуса в части «любите врагов ваших» и «кто ударит тебя в правую щеку твою, обрати к нему и другую» плохо применим к войнам между странами.

На каждом масштабе свои законы. И лучший способ опорочить теорию — довести ее до абсурда и фанатизма.

Пероун защищал свою семью и вовсе был не обязан подставлять щеку врагу. А чтобы уж совсем скрасить проявленную, хотя и в виде самообороны, жестокость главного героя, Иэн Макьюэн отправляет его оперировать бедного Бакстера, и опытный Пероун блестяще справляется с этой задачей (сцены хирургических операций в романе вообще показаны мастерски).

Опасность смерти из-за травмы миновала, но через вскрытый череп стало видно, насколько мозг Бакстера поврежден болезнью Хантингтона. Диагноз Пероуна оказался верен. Конечно же, «если бы возможно было исцелить мозг Бакстера, дотронувшись до него пальцем», Генри бы это сделал. Но это нереально. Пациент возвращен к жизни, но «его будущее предопределено. Ни любовь, ни таблетки, ни изучение Библии, ни тюремное заключение не излечат Бакстера и не собьют его с курса. Судьба его, записанная в хрупких протеинах, нерушима, словно надпись, выбитая на камне или гравированная на закаленной стали».

Пероун твердо решает убедить полицию и членов семьи не возбуждать уголовного дела против Бакстера. Зачем наказывать человека, стоящего одной ногой в могиле?

Благородно, но Генри сам чувствует, что, спасая жизнь Бакстеру в операционной, тем самым «приговорил его к продолжению мук». Своеобразным утешением служит то, что он врач и «слишком опытен, чтобы впускать в себя разнообразные человеческие боли и беды».

Пероун, прооперировав Бакстера, возвращается домой ночью в темноте, не переживая, что раздавит какое-нибудь насекомое.

Бригады дворников сверхурочно работают на улицах после демонстрации. Прожектора освещают горы объедков, смятых пакетов, скомканных и разорванных плакатов, «представляющих несомненный археологический интерес: «Не во Имя Мое» на сломанном древке — среди гор пластиковых стаканчиков, недоеденных гамбургеров и белоснежных листовок Британского союза мусульман».

Суббота заканчивается.

Пероун так долго размышлял о ненасилии по отношению к Ираку, а когда дело дошло до угрозы по отношению к его родным, без раздумий проломил врагу голову.

Почему же так?

Дело в том, что Пероун — последовательный материалист и старается подходить ко всему с рациональных позиций. Пытаясь сформировать отношение к ситуации в Ираке, он опирался на рассудок, тогда как большинство окружающих — на эмоции. Генри колебался, постоянно взвешивая «за» и «против» войны в далекой стране. Но эта нерешительность мгновенно исчезла, как только он эмоционально воспринял угрозу жизни своим родным.

Палеонтолог Александр Марков, считает[4], что у человека есть целый ряд врожденных предрасположенностей к тому, чтобы в нашей психике развивались определенные моральные нормы и чувства, основанные не на рассудке, а на эмоциях. Мы испытываем очень сильные эмоции, когда видим что-то противоречащее нашим представлениям о морали (возмущение, гнев, ненависть), или наоборот, когда восхищаемся кем-то, кто поступает хорошо. И при этом нам приходится принимать четкие недвусмысленные решения. В мозгу у нас словно есть переключатель, грубо говоря, главный центр различения добра и зла, из-за которого мы не можем на уровне эмоций сказать, что вот это, скажем, на 84% — хорошо, а вот это на 16% — плохо. Нет, мы или должны быть полностью «за» или наоборот.

Помимо «Анны Карениной», Дейзи рекомендовала отцу прочесть биографию Чарльза Дарвина. Прочитав эту книгу, Пероун возможно узнал бы, что годы эволюции наших предков, живших тесно сплоченными группами, сильно враждовавшими между собой, привели к инстинкту объединения против врагов в случае, если «нашей» группе что-то угрожает. Это инстинкт так называемого парохиального альтруизма, готовности горой стоять за тех, кого мы считаем своими, и готовности искренне ненавидеть тех, кого считаем чужими, врагами.

И когда «мы видим, что возникает ситуация, которую наш мозг идентифицирует как межгрупповой конфликт, мы сразу идентифицируем себя с какой-то группой и начинаем любить или ненавидеть. Разум во всем этом практически не участвует, мы начинаем оправдывать любые действия своих и ненавидеть и осуждать любые действия наших врагов. Этот инстинкт в одну секунду может перебить десятилетия просвещения, воспитательной работы, приучения детей, что надо любить все человечество»[5].

Всю субботу Пероун пытался действовать разумно и получил к концу дня больше вопросов, чем ответов.

Он возвращается домой и, как и сутки назад, стоит возле открытого окна. Слышится отдаленный шум самолета — должно быть, первый утренний рейс на Хитроу…

Генри взирает на ночной город: мусорные баки пусты, дорожки чисто выметены. Он надеется увидеть в этой чистоте добрый знак, вспоминая площадь в лучшие ее минуты — «жарким летом среди недели, когда в полдень располагаются на траве со своими бутербродами и салатами в коробочках конторские служащие — мужчины и женщины разных национальностей, по большей части молодые, веселые, уверенные в себе, подтянутые благодаря занятиям в частных спортзалах. Они ничего не боятся, они в этом городе — дома».

А что делать с теми, кто портит идиллию? C пьяницами и наркоманами, не способными «заработать себе на жизнь, или отказаться от следующего стакана, или вспомнить сегодня, что обещал вчера, потому что физически на это не способен»? Ведь «никакая социальная справедливость не излечит и не рассеет эти армии биологических неудачников, заполняющие публичные места всех городов мира. Что же делать?»

Как нейрохирург Генри находит решение в том, чтобы «научиться распознавать несчастье, когда его видишь, и заботиться об этих без вины виноватых. Некоторых можно излечить от их пристрастий; других — а таких большинство — придется как-то успокаивать, по возможности уменьшать страдания». Иными словами, ему следует нести свое «Бремя Белых».

Многих пациентов Пероуна, правда, смущает, даже пугает, что его руки «густо, почти до самых ногтей, усеяны коричнево-рыжими веснушками; не хочется, чтобы такие руки — пусть и в перчатках — копались в твоих мозгах». Что ж, Генри тоже весь день смущало вмешательство в чужую страну. Однако, как он сам прекрасно понимает «война начнется в ближайший месяц». Точная дата еще не назначена, но «позже нельзя — станет слишком жарко и для убийств, и для освободительной борьбы. Багдад ждет своих бомб».

Закончилась суббота 15 февраля 2003 года. Напомню, что через месяц, утром 20 марта вооруженные силы США и их союзников вторгнутся в Ирак. Начнется восьмилетняя война. Жертвами боевых действий станут сотни тысяч мирных жителей этой страны.

Пероун — профессионал своего дела, но и люди, которые принимали решение о вторжении в Ирак — тоже не зря кушали свой хлеб. Дипломаты, политики, спецслужбы, военные запустили длинные щупальца в «больную» по их мнению страну, хирургически исправляя некие, на их взгляд, присущие ей пороки. Они посчитали, что Ираку следует проломить голову, удалить режим Хусейна, затем зашить рану и оставить, как Бастера, приходить в себя в темной палате. Увы, как и доктору Пероуну, «исцелить пациента» просто дотронувшись пальцем, не получилось.

Оценивая потом иракские операции, скажут, что результаты войны не были достигнуты — война продолжается, и это-де провал. Но, как считает писатель Максим Кантор, искомые результаты именно достигнуты — результатом любой современной войны является перманентная гражданская распря, нестабильность, брожение[6]. Максим пишет: «Цивилизованные страны гордятся тем, что они не воюют, но издалека бомбят, — а дальше пусть разбирается местное население. Точечные удары по объектам выполняют необходимую задачу — бомбардировка должна ввергнуть страну в неуправляемое состояние. Надо разрушить целое. Дальше правит хаос»[7].

Как известно, в результате перераспределения мировых сил после Второй мировой войны гордое «Бремя Белого Человека» взвалила на себя Америка. И означать это «Бремя» стало не «миссию империалистов в отсталых колониальных владениях», а «утверждение демократии в странах третьего мира». Как говорил напарник Пероуна анестезиолог Джей про Ирак, «освободить и демократизировать». Операцию вторжения так и назовут — «Иракская свобода» (Iraqi Freedom). И применят там военную доктрину «Шок и трепет» (Shock and Awe).

Максим Кантор пишет: «Мы живем в странное время — то время, когда прекрасное слово «демократия» стало многих пугать. Задуманная как форма регулирования конкретного общества, демократия в союзе с безразмерным свободным рынком мимикрировала — утратила родовые черты. Привести к общему знаменателю сто культур невозможно, но организовать мировой пожар через всемирную рыночную демократию оказалось реально.

История всякой страны — сугубо индивидуальное драматическое явление, соединение искусства, географии, климата, национального характера, традиций и обычаев, ремесел и религии — но страсть сегодняшнего дня в том, что своеобразная страна больше не нужна.

Когда современные обществоведы предложили считать, что отныне имеется единая цивилизация, развивающаяся от варварства к прогрессу, и общие демократические ценности для всех — в этот момент перманентная война уже была объявлена.

Войну ждут покорно. Дело не в конкретной причине и даже не в конкретной стране. Войны переходят из страны в страну так же легко, как капиталы. При этом изменились их цели: желаемым итогом войны является не победа над врагом, но неутихающая вражда, в которой аргументы сторон не имеют смысла: договориться нельзя в принципе, у каждого своя правда.

Если проходит показательное вразумление далекой диктатуры, то не затем, чтобы бывшим узникам улучшить жизнь. Внутри раздавленных стран сознательно насаждают раздор — прогрессивно, когда инакомыслия много. Любая дипломатическая встреча убеждает: правд много, всякий имеет право на свою точку зрения.

Вечно тлеющая вражда — это нарочно зарезервированный ресурс войны, поддерживающий огонь в очаге, чтобы огонь не гас. Боевиков снабжают оружием, противные партии финансируют не потому, что сочувствуют идеям сепаратизма или верят в местные культы. «Цивилизованные» люди понимают, что дают оружие бандитам, — но надо подбрасывать дрова, иначе огонь погаснет.

Носителей национальных/религиозных/клановых правд убеждают, что следует отстаивать свои позиции перед лицом возможной автократии и подавления прав меньшинств. Говорится так: лучше уж беспорядок, нежели тоталитаризм, — и все кивают, кто же сочувствует тирану?! Неудобства (локальный терроризм), которые приносит провокационная риторика, принимают как неизбежное зло свободы. Гражданина далекой варварской страны убеждают, что он должен принять посильное участие в гражданской войне, ведь он делается не просто солдатом, но потенциальным избирателем!

Долой диктатуру! — с этой фразой людей кидают в мировой пожар; сгори во имя свободного рынка — ибо никто не сварит на пожаре спокойной жизни, да и не нужна спокойная жизнь»[8].

Но мы вернемся к главному герою, чтобы наконец-то уложить его спать.

Пероун в этот предутренний час стоит у окна в банном халате, и ему кажется, что «он на гигантском колесе обозрения… вот-вот достигнет наивысшей точки — потому впереди все так четко и ясно» и «суббота ложится за ним глубокой тенью длиною в жизнь. И отсюда, с вершины своего дня, он может заглянуть далеко вперед. Пока его не понесло вниз».

Зенит жизни пройден. Его дети выросли, скоро из этой жизни уйдет мать. Состарятся они с Розалинд.

Возможно они застанут джихад и «страх бомбежек погонит их в пригород, или в сельскую глубинку, или в замок — так их суббота сменится воскресеньем». Пероун ощущает себя хрупким и слабым ведь «в предутренние бессонные часы мы кутаемся в собственные страхи».

Подумаем, что открылось бы взору Пероуна, загляни он с вершины своего дня еще подальше.

Как мусульмане точат кривые сабли и седлают коней?

Как людям стало тесно на Земле?

Как молодой и агрессивный ислам вытеснил христианство?

Как «белые люди» быстро выродились, контролируя свою рождаемость и боясь показаться нетолерантными перед наглыми эмигрантами?

Как европейская цивилизация одряхлела и надорвалась под «Бременем Белого Человека»? Времена, когда «от нынешнего благоденствия ничего не останется», потомки будут вспоминать лондонцев, как «счастливых богов, знавших секрет долголетия, обитавших среди изобилия супермаркетов, в потоках легкодоступной информации, облаченных в теплые и легкие одежды, окруженных чудодейственными машинами»? Времена, когда «нынешние римляне канут в небытие и начнется новое средневековье» и «старики, сидя у торфяных костров, будут рассказывать недоверчивым внукам, что еще совсем недавно человек мог среди зимы стоять голышом под горячими струями теплой воды, что к его услугам были бруски благоухающего мыла, и тягучие янтарные гели, и разноцветные жидкости, которые люди втирали в волосы, чтобы придать им блеск и объем; а снаружи на подогретых вешалках ждали их пушистые белоснежные полотенца»?

Наверняка Пероун мог бы увидеть все это со своего колеса обозрения, но «контуры, особенно ветви деревьев, очерчены нечетко и как бы туманятся».

Генри тихо закрывает окно. Ложится рядом с любимой женой. Засыпает.

День окончен.

[1] Микеланджело Антониони. «Утро и вечер».

[2] См.: www.gismeteo.ru/diary/744/2003/2/.

[3] Перевод А. Сергеева.

[4] Александр Марков. «Когда раздается: «Наших бьют!». Газета «Троицкий вариант» №7 (151) от 08.04.2014 года.

[5] Там же.

[6] Максим Кантор. «Пожар демократии». Журнал «Эксперт» №36 (866) от 06.09.2013 года. (Достаточно вольно процитированные фрагменты из статьи. Полная электронная версия: expert.ru/expert/2013/36/pozhar-demokratii/)

[7] Там же.

[8] Там же.