Приход

— Здравствуй, Стивен.

— Святая задница Иэна Маккелена… Кто здесь?

— Это я, дорогуша, я. Давай, проходи и присаживайся. Ничего, что я хозяйничаю у тебя дома?

— Очень даже за. Всецело поддерживаю привнесение извне сумбурных элементов эстетизма, так сказать.

— Похоже, до меня ни одна живая душа здесь и не пыталась что-то изменить. Не обижайся, но ждать тебя было совсем не уютно. К примеру, я помню, как ты раньше любил укрываться пледом, сидя возле камина. Почему же вместо покрывала я обнаруживаю в твоём кабинете пачку презервативов, а вместо молодого и привлекательного юноши — старую жирную задницу? Что с тобой? Мне казалось, ты принял обет целибата, зачем тебе презервативы в кабинете? С твоего позволения, я уже сжёг их.

— Прошу прощения, незнакомец, но я не могу припомнить, чтобы давал подобное дозволение. Впрочем, если мы виделись после выхода «Лжеца», то всё, что я говорил, аннулируется. Роуэн Аткинсон предложил мне одиннадцать двойников, чтобы успевать отвечать на письма и публично подписывать экземпляры книг. Стоит признать, многие из них — клинические идиоты…

— Будем считать, ты мне давал.

— Звучит двусмысленненько.

— Давал дозволение, Стив. Фу, даже не хочу представлять, о чём ты подумал! Если представить твою слоновью тушу голой, меня вырвет прямо здесь.

— Скорее, вырвет меня. Сегодня в «Граучо» был какой-то дрянной скотч, к тому же я с трудом понимаю, с кем имею дело. Чёрт бы меня побрал, не томи, назови своё имя!

— Ты ставишь меня в неловкое положение. Придётся признаться. Я — человек, разочаровавшийся в тебе наибольшим, чем остальные, образом.

— А… так и всё-таки, мы знакомы или нет?

— Это как посмотреть, Стивен. Боюсь, что знакомы.

— Но…

— Послушай. Вчера я закончил читать твою, если так можно выразиться, автобиографию, и немедля выехал сюда, чтобы высказать всё, что о ней думаю. Стивен. Стивви. Душечка. А не охренел ли ты, родной?

— Ровно то же самое я хотел спросить у тебя.

— Стив, ты самодовольная, сытая и грязная свинья! Ты утверждаешь, что в тебе «хватает дури», а сам рассказываешь, как проводил безликие, полные работы дни в компании почти одних и тех же людей. О, Господи, ты и в самом деле считаешь, что это интересно? Подумай, сколько на свете людей, трудящихся несравненно больше тебя! Я не умаляю ценность твоего дела и ни в коем случае не ставлю интеллектуальный труд ниже физического, нет-нет, просто сам посуди, дорогой мой, работа — это очень даже обычно. Это не дурь.

— Дурь, хочу заметить, это ежесекундная способность удивить. Иначе говоря, это черта характера, присущая человеку с самого рождения. Сложно спорить с тем, что поток безрассудства, коим я омываю знакомых и незнакомых мне людей с самого детства…

— О, да. Насчёт детства я согласен. Боже, безрассудство — это упоминать при мне своё детство, задница ты эдакая! Я помню, как ты горел словно свеча, медленно отдавая тепло окружающим, пусть это и звучит сопливо. А что теперь? Ты прогораешь, как стог сена, в который подмешали коровью лепёшку.

— К слову о моей невероятной способности дарить окружающим тепло, раз уж ты так любезно упомянул о ней. Буду неожиданно откровенен с тобой. Никогда прежде я не горел так сильно, как сейчас. Энергия моего интеллекта, таланта и изящных манер, до которых тебе, мой милый гость, ещё очень далеко, способна обогреть сотни миллионов сердец по всему миру. Боже мой, какая нудятина. Я хотел сказать, что только сейчас начал по-настоящему уважать себя.

— Стог сена прогорает, как правило, быстрее свечи.

— И пускай! Зато от него больше тепла!

— Теперь я понимаю, Стив, почему ты социалист. Ты очень много заботишься о людях. О том, чтобы им было хорошо. Чтобы у них было как можно больше прав и, желательно, поменьше обязанностей. Это, конечно, замечательно. Но в суете социальной озабоченности, да простишь ты меня за столь мерзкое словосочетание, ты совсем позабыл про себя. Стив, ты ведь ещё помнишь, кто ты?

— Послушай, кем бы ты ни был, я не хочу говорить об этом.

— Я знаю, что ты почувствуешь, когда прочтёшь это. Ты смутишься. Ты презрительно усмехнёшься и станешь сыпать сарказмами…

— Перестань, прекрати!

— Что же, скажу тебе так: всё, что я чувствую сейчас, всё, чем я сейчас являюсь, правдивее и лучше…

— НЕТ! ЗАМОЛЧИ!

— Ты всё ещё не узнал меня, Стивви? Давай я выйду из тени. Присмотрись внимательнее.

— Погоди… нет, этого не может быть! Ты… ты же умер! Я похоронил тебя! Я сам похоронил тебя!

— Однако, я всё ещё здесь. И я недоволен тобой, очень недоволен.

— Но как ты можешь жить?.. ты, я… это же невозможно, я уже давно не ребёнок, наверное, я спятил…

— Иногда полезно посмотреть на себя глазами того, кем ты был, не правда ли? Почувствовать, как они презрительно прожигают твою кожу. И весь твой успех, все твои достижения начинают таять, как позавчерашний гонорар. Помнишь ли ты, как когда-то был влюблённым мальчишкой, Стивен? Ты ведь узнал меня? Я — это ты, только пятнадцатилетний. Горящий изнутри, как огромная угольная шахта, упрямый, как десяток школьных учителей. Клявшийся каждый вечер, что никогда, никогда не забуду того, что со мной было, что я пережил в школе, а ещё больше — в уничтожающих всякую надежду фантазиях. Ты помнишь всё это, Стивен?

— Нет, нет… Уходи…

— Вы там что, уснули?

— ???

— Эй, открывайте немедленно, или я вызову полицию!

Стивен очнулся в уборной клуба «Граучо». Дорожки «дьявольской перхоти» безнадёжно рассыпались по всему ободку унитаза и намокли. Снаружи кто-то неистово стучал. Собирая остатки самообладания, Фрай смахнул кокс в унитаз и смыл его. В тягучий водоворот воды, остатков чужой мочи и южноамериканского походного порошка примешивались алые капли вытекающей из носа крови.

Не выдержав, Стивен заплакал.