Любимые страницы лирики Анны Ахматовой

Ее имя завораживало. Оно звучало таинственно и казалось пришедшим из седых времен, далеких и малопонятных. (Лишь позднее я узнала, что это псевдоним, а настоящая ее фамилия Горенко).

Ветхозаветное имя, короткое, как «аминь», и в то же время звучащее протяженно, растянуто и в начале, и в середине, и в конце, состоящее лишь из гласных и сонорных. Содержащее указание на то, что это именно ОНА. Из всех гласных только открытое А, и поэтому ее имя и фамилию не проскочишь скороговоркой. Они сразу застревают, остаются в памяти. В фамилии звучат татарские корни. И с профильных рисунков мы видим худую и стройную в длинном платье восточную красавицу с тонким с горбинкой носом и большими глазами и с откинутой в сторону и приподнятой рукой. Но первое прочтение ее стихов не стало первой встречей, которая помнится всегда. Стихи ее выглядели какими-то обыденными. Зачем эти детали внешнего мира, которые казались не нужными и не уместными? Уж что-то просто и буднично выглядели стихи. Такие небольшие, одноминутные. Только начнешь читать, а стихотворение уже закончилось. Как осенний листок сорвался с ветки и соскользнул на землю. Совсем иное дело таинственный, как божество, Александр Блок с его неведомо откуда появившейся Незнакомкой, Прекрасной Дамой, мистическими прозрениями, загадочностью, жгучей тайной, которая, кажется, вот-вот раскроется нам. Но, правда, никогда не раскрывается. Или глубинно русский, такой задушевный и напевный Есенин, который так же очаровывал, как песня, звучавшая в прозрачном весеннем воздухе! А Бальмонт! А Пастернак! А Игорь Северянин! А Марина Цветаева! Другие поэты «серебряного века»! Все они первоначально казались совершеннее ее. Через это предубеждение прошла, наверно, не я одна. Ахматова, да и любой другой подлинный поэт, требует не простого чтения, а вчитывания, постоянного возвращения, повторения, заучивания, вживания. Она, подобно скупому рыцарю, не торопится перед каждым раскрывать сундуки и хвалиться своим богатством. Она не торопится. А раскрывает и раскрывается исподволь.

Тогда, со временем нам, читателям, дается понимание, после чего Ахматова уже не отпускает никогда.

Один острослов (как ему самому казалось) однажды изрек, что вся поэзия сводится к одному: «любовь, кровь, морковь». Хоть он и кривлялся, но был совершенно прав. Поэт, как и музыкант, и живописец, и актер, говорит о вечном: о любви, добре, истине, справедливости, красоте. Говорят веками, тысячелетиями. И что же… дошли до сокровенной сути этих вечных вопросов и вечных ценностей? И вопрос о том, что будут читать — агитки Бедного Демьяна и рекламу Моссельпрома или сонеты Петрарки, трагедии Шекспира и стихи Ахматовой — наверно, не для знатоков из клуба «Что? Где? Когда?»

Ахматова и Блок — звезды первой величины на небосклоне «серебряного века». Да и, пожалуй, дальше этого «века». Они олицетворение двух начал русской поэзии — мужского и женского. Недаром же молва (или легенда) связывала их. Но об этом еще поговорим дальше. Да! Несомненно! Была между ними неразрывная духовная связь. Связь двух начал, двух истоков. Они как супруги (или по поговорке «два сапога — пара»), союз которых вечен и неразрывен. Он глубокий, космический, пытающийся объять необъятное, он мистик и чародей. Она же тонкая, наблюдательная, всё понимающая и даже, может быть, понимающая глубже своего «супруга», потому что ее понимание идет не от рацио, не от историко-культурных аллюзий, не от мистического восторга и трепета перед сокровенными тайнами бытия, а от жизни, от того, что она видит, слышит, чувствует, от тех конкретных вещей, которые ее окружают.

Для меня две эти гигантские фигуры на поэтическом горизонте неразделимы. Они две стороны, две половинки единого. Хотя, конечно, и Блок, и Ахматова самодостаточны. Как и любой великий поэт. Но одно без другого было бы уже не в той полноте. Это было бы нечто несколько иное.

Далее. Поэт — это не столько ЧТО («любовь, кровь, морковь») и даже не КАК (подражать поэтическому стилю — разговорности стиха Ахматовой, эпиграмматичности, афористичности, лаконизму — быстро научились. Только кто их помнит и читает этих маленьких «ахматовых»?). Прежде всего — это КТО. Реальная Ахматова и лирический герой ее поэзии для читателя это единое целое, неразрывное.

Впрочем, так же, как и Блок, и Есенин, и Маяковский… Поэтические сборники — это вехи и жизненного пути поэта. Мемуары, письма, дневниковые записи, конечно, очень много расскажут об Ахматове. Но главный источник по «ахматоведению» — это она сама. А она сама — это прежде всего ее стихи.

Понять, прожить, прочувствовать ее стихи — поможет знание особенностей поэтики Ахматовой. Поэтому я попыталась по мере возможностей разобраться в этом.

Мне было весьма интересно сопоставить собственное восприятие ее поэзии с мнениями других, рядовых читателей. Поэтому в своей работе я привожу несколько подобных отзывов.

Ахматова — удивительный поэт. Немногим удалось в своих стихах сочетать вечное и сугубо индивидуальное, ахматовское. Да, всё, что она пишет, она пишет о себе, но и одновременно о каждом из нас, о всем человечестве. Рядом с ней затруднительно кого-нибудь поставить, хотя у нее было немало эпигонов, подражателей. Впрочем, стоит ли удивляться этому. Попасть под магию ее поэзии совсем просто. Ее поэзия вечно молода. То, что написано порой почти столетие назад, читается, как сегодняшнее.

Первые стихи Ахматовой были созданы под влиянием символистов, которые тогда находились в зените своей славы. Их произведения были напевны и музыкальны. Слова убеждали не своей значимостью, не своим содержанием, а своим музыкальным звучанием. Кажется, что раньше слов в воображении поэта звучит мотив, мелодия, которая и порождает слова. Но очень быстро Ахматова уходит от символизма. Стихи ее ненапевны, они зачастую звучат как разговорная речь. Их невозможно петь. Конечно, это не значит, что в них отсутствует элемент музыкальный, но он не определяет строя стихов. У Блока и других символистов напевность песни, у Ахматовой это скорее наброски в духе экспромтов Дебюсси, с резкими сменами ритма, с настроенностью на взволнованную, порой сбивчивую речь. Мелодичность с явлением Ахматовой становится фактом прошлого. Поэтому у Ахматовой крайне редко встречаются аллитерации и внутренние рифмы, ее рифмы неназойливы, небогаты. Ахматова любит пользоваться неполными рифмами или рифмоидами: учтивость: лениво, лучи: приручить, встретить: свете. В строгий и гармоничный аккорд вносился элемент диссонанса, вместе с тем появляются сложные рифмы, довольно неожиданные.

Ритмическое богатство и музыкальное дарование тоже не увеличивают мелодичности ее стихов. Она любит разорванный ритм, меняет стихотворные размеры и сближает стихотворную речь с разговорной. Ее стихи напоминают не песню, а беседу, взволнованный монолог:

Как велит простая учтивость,

Подошел ко мне, улыбнулся;

Полуласково, полулениво

Поцелуем руки коснулся…

Или вот другой пример интимной речи:

Настоящую нежность не спутаешь

Ни с чем, и она тиха.

Ты напрасно бережно кутаешь

Мне плечи и грудь в меха.

И напрасно слова покорные

Говоришь о первой любви.

Как я знаю эти упорные

Несытые взгляды твои!

В основе этого стихотворения, как и у многих других, лежит наблюдение за состоянием и душевными движениями. Стихотворение открывается суждением, выраженным сентенциозной формой, и по жанру может быть отнесено к эпиграмматическим произведениям.

И словарь Ахматовой отличается простотой лексики, стремлением к передаче настроений повседневными словами, и ее стихотворный язык приближается к живой речи. Ахматова говорит просто: «…этот Может меня приручить», или: «Я думала: ты нарочно — Как взрослые хочешь быть», или еще: «Ты письмо мое, милый, не комкай. До конца его, друг, прочти», или так: «И сама я не стала новой, А ко мне приходил человек». Такие слова кажутся кристаллизованными в стихах отрывками живого разговора. Но этот язык нигде не впадает в обыденный речевой штамп, он демонстрирует боязнь Ахматовой высокопарной поэтической лексики, ее величайшее поэтическое мастерство.

Одну из важнейших черт поэзии Ахматовой составляет эпиграмматичность стихотворной формы. Это сближает ее с поэтами классицизма, в особенности французскими поэтами восемнадцатого века, и отдаляет ее от романтиков и символистов. Тонкость наблюдения, лаконичность поэтического языка, его афористичность — всё это близко классицистам, но совершенно далеко от музыкального стиха с его неопределенностью смысловых переливов эпохи романтизма и символизма.

Эпиграмматическая форма в зависимости от трагического развития стихотворения окрашивается личными обертонами:

И не знать, что от счастья и славы

Безнадежно дряхлеют сердца.

Или:

Что быть поэтом женщине — нелепость.

В основе ахматовского стиха лежит не общее суждение, а тонкое наблюдение или ощущение. Эти строки в стихах Ахматовой запоминаются отдельно:

Как непохожи на объятья

Прикосновенья этих рук.

Или:

Он снова тронул мои колени

Почти не дрогнувшей рукой.

Или еще:

И звенит, звенит мой голос ломкий,

Звонкий голос не узнавших счастья…

Особенно характерно для Ахматовой употребление таких эпиграмматических строк в качестве окончаний стихотворений. Часто такое окончание является ироническим завершением настроений, прием, характерный для поздних романтиков и Гейне:

Задыхаясь, я крикнула: «Шутка

Все, что было. Уйдешь, я умру».

Улыбнулся спокойно и жутко

И сказал мне: «Не стой на ветру».

Иногда вместо такого контраста мы имеем дело с эпиграммой, которая завершает стихотворение:

А прохожие думают смутно:

Верно, только вчера овдовела.

Или так:

А на жизнь мою лучом нетленным

Грусть легла, и голос мой незвонок..

Отсутствию мелодичности соответствует в плане эмоциональном затушенность элемента эмоционального. Эмоциональные переживания передаются ею не лирически, а вначале в виде изображения внешнего мира. Она не говорит прямо о своем душевном состоянии, а изображает явления окружающего ее быта, внешние движения, и через изображение внешнего она опосредованно передает и свою внутреннюю жизнь. Это делает ее стихи целомудренными, она не навязывает своего состояния, не объясняет от своего имени:

В последний раз мы встретились тогда

На набережной, где всегда встречались.

Была в Неве высокая вода,

И наводненья в городе боялись.

Он говорил о лете и о том,

Что быть поэтом женщине — нелепость.

Как я запомнила высокий царский дом

И Петропавловскую крепость! —

Затем, что воздух был совсем не наш,

А как подарок Божий — так чудесен.

И в этот час была мне отдана

Последняя из всех безумных песен.

Слова звучат намеренно внешне, сдержанно и безразлично. Вспоминаются мелочи и ненужные подробности разговора. Непосредственно об эмоциональном состоянии говорит только употребление слова «последний», употребленное вначале и повторенное в середине стихотворения, и взволнованное повышение голоса в строках:

Как я запомнила высокий царский дом

И Петропавловскую крепость! —

И все же в стихотворении переданы не только внешние явления, но и душевное состояние, причем его переливы и обертоны.

Всякое душевное состояние в стихотворениях Ахматовой передается через описание внешнего мира. Воспоминания детства, это значит:

В ремешках пенал и книги были,

Возвращалась я домой из школы.

Или так:

Стать бы снова приморской девчонкой,

Туфли на босу ногу надеть,

И закладывать косы воронкой,

И взволнованным голосом петь.

Тоскующая, безответная любовь выражается так:

Потускнели и, кажется, стали уже

Зрачки ослепительных глаз.

Или так:

Как беспомощно, жадно и жарко глядят

Холодные руки моей.

Вот выражение душевного смятения:

Я не могу поднять усталых век,

Когда мое он имя произносит.

Или еще яснее и более внешне:

Я на правую руку надела

Перчатку с левой руки.

Любовь — это образ возлюбленного.

Этих примеров достаточно. Но и помимо них, мы в каждом стихотворении Ахматовой воспринимаем его образ по-иному: его жесты, слова, движения рук, его внешний облик. Конечно, эти детали не нагромождены хаотически; иногда это просто лишь один мазок, а не подробное описание, как в реалистическом произведении, но и этого хватает, чтобы представить его поэтический облик. Нигде это не ясно в такой мере, как в следующем стихотворении:

У меня есть улыбка одна:

Так, движенье чуть видное губ.

Для тебя я ее берегу —

Ведь она мне любовью дана.

Все равно, что ты наглый и злой,

Все равно, что ты любишь других.

Предо мной золотой аналой,

И со мной сероглазый жених.

В этом стихотворении тонкая деталь «движенье чуть видное губ» разрастается в целое повествование, передающее глубокое душевное переживание.

Нельзя назвать детали в стихах Ахматовой и символами. Здесь не мистические переживания вкладываются в уста лирической героини, как это было во времена Брюсова и Блока, а вполне естественные, реальные чувства, понятные и доступные каждому. Нельзя говорить и о лирическом вживании в мир природы, когда природа и душа человека представляют собой единое целое, как это представлено в лирике Фета. У Ахматовой жизнь души и внешние явления отделены друг от друга, развиваются параллельно и независимо друг от друга.

Тем самым становится понятной особенность тех душевных переживаний, о которых рассказывается в стихах Ахматовой. Эти переживания всегда определенные, ясно очерченные, отграниченные друг от друга. У символистов стихи рождаются из душевного напряжения, целостного, смутного. У Ахматовой неразделенность и целостность заменяется расчлененностью, каждое ее стихотворение — это отдельное чувство, четко зафиксированное. Внешние факты позволяют ей ясно разделить, распределить свои душевные переживания. Особенно это ясно по отношению к религиозному чувству, которое играет такую большую роль в поэзии символистов. Там это мистическое настроение, колеблющееся, неопределенное, идущее из глубин души. Напротив, у Ахматовой это не мистика, а простая бытовая религиозность, окруженная бытовыми фактами:

Протертый коврик под иконой;

В прохладной комнате темно,

И густо плющ темно-зеленый

Завил широкое окно.

От роз струится запах сладкий,

Трещит лампадка, чуть горя.

Пестро расписаны укладки

Рукой любовной кустаря.

При такой конкретизации душевных переживаний почти всегда находится фактический повод. Этот фактический повод, это происшествие вводит в лирическое произведение совершенно новый повествовательный элемент. Многие стихотворения Ахматовой это небольшие новеллы, повести, или точнее сказать, извлеченные новеллы: они дают описание чувства в наивысший момент его развития, давая возможность и почувствовать и представить его предшествующее развитие. Это относится не только к такому явно повествовательному стихотворению, рассказывающему о смерти влюбленного мальчика («Высокие своды костела…», но и к таким, вполне обычным для Ахматовой стихам, как «Смятение». 3 («Десять лет замираний и криков, Все мои бессонные ночи Я вложила в тихое слово И сказала его — напрасно»), или «В последний раз мы встретились тогда…», или «Столько просьб у любимой всегда…» или «Гость». Большей частью, как повествования эпические, эти стихотворения начинаются рассказом о случившемся, о факте в прошедшем времени: «Меня покинул в новолунье Мой друг любимый».

Но и самые чувства, о которых говорит Ахматова, не те, которые влекут нас к поэзии символистов. Там мы имели дело с признаниями последней глубины, с мистическими истинами. Так это у Александра Блока, у которого все стихи — это этапы на пути мистической трагедии.

Муза Ахматовой — это не муза символизма. Восприняв словесное искусство символизма, она приспособила его для передачи новых переживаний, вполне раздельных, простых, конкретных. Если символисты видели в женщине воплощение вечно женственное, то Ахматова пишет о неизменно женском. Исчезло мистическое углубление. Прозрение, просветление:

Не простушка, не королевна

И уже не монашенка я —

В этом сером будничном платье

На стоптанных каблуках…

Эти особенности поэзии Ахматовой позволяют причислить ее к преодолевшим символизм. Она становится самой значительной представительницей позднего «серебряного века».

Анне Ахматовой после смерти А. Блока «бесспорно принадлежит первое место среди русских поэтов». Так писал в 1922 г. на страницах центральной «Правды» в своем обширном обзоре современной поэзии Н. Осинский (Оболенский), активный участник Октябрьской революции, затем академик. И хотя его оценка не встретила всемерной поддержки среди писателей, можно сказать, что она отражала мнение большинства читателей.

Имя Ахматовой уже тогда прочно соединялось с именем Александра Блока, ее учителя, с которым она состояла в активной переписке. Ее надгробный плач («А Смоленская нынче именинница…», 1921) породил легенду о любви между первым поэтом и первой поэтессой России.

В 1965 году Анна Ахматова выступила по ленинградскому телевидению с «Воспоминаниями об Александре Блоке». Ее выступление содержит как бы краткий отчет об ее встречах с Блоком, которые всегда происходили в присутствии посторонних.

С весны 1911 года Ахматова начала регулярно печататься в журналах, а в 1912 году вышел в свет ее первый стихотворный сборник «Вече» с предисловим М.А. Кузмина, сразу обративший на себя сочувственное внимание читателей и писателей. Она регулярно вместе с мужем посещает литературные салоны, вечера и выступления, где встречается с самыми яркими поэтами той эпохи.

Ответом на «мадригал» Блока служит стихотворение Ахматовой, написанной в стиле романсеро:

Я пришла к поэту в гости.

Ровно полдень. Воскресенье.

Тихо в комнате просторной,

А за окнами мороз

И малиновое солнце

Над лохматым сизым дымом…

На этом фоне возникает психологический портрет, глубоко реалистический:

Как хозяин молчаливый

Ясно смотрит на меня!

У него глаза такие,

Что запомнить каждый должен;

Мне же лучше, осторожной,

В них и вовсе не глядеть.

В конце снова возвращается зимний пейзаж, обогащенный предшествующим психологическим рассказом:

Но запомнится беседа,

Дымный полдень, воскресенье,

В доме сером и высоком

У морских ворот Невы.

Восхождение звезды Ахматовой связано с началом нового двадцатого века. В 1912 и 1914 годах выходят ее первые небольшие поэтические сборники. Но уже в ранних стихах Ахматова заявляет о себе, как о зрелом поэте. Критикам и писателям уже ясен масштаб нового поэта. Ей предрекают великую будущность.

Через долгие десятилетия партийной цензуры, замалчивания и запрещения ее стихов, Ахматова пронесет и сохранит душевную независимость, преданность высоким человеческим и поэтическим идеалам, не покривит душой и не пойдет на компромисс с совестью.

Но настоящая поэзия всегда возвращается к читателю, несмотря ни на какие запреты. Человечность нельзя уничтожить. У нового поколения стихи Ахматовой вызывают то же волнение и сопереживание, что и у ее современников.

Стихи Ахматовой обрели широчайшую аудиторию, о которой она только могла мечтать. Нет горшей муки для поэта, чем немота, невозможность донести до читателей свое слово. Эту муку Ахматова познала сполна: сначала последовал запрет на ее творчество в двадцатые годы, а затем после печально знаменитого постановления 1946 года. Да и в последнем прижизненном издании ее стихов «Бег времени» (1965) цензурная лапа по-прежнему не отпускала на волю ее «непокорный стих». В последней из «Северных элегий», оставшейся в черновиках, читаем горькое признание:

А я молчу, я тридцать лет молчу.

Молчание арктическими льдами

Стоит вокруг бессчетными ночами,

Оно идет гасить мою свечу.

Так мертвые молчат, но то понятно

И менее ужасно…

Вытесненная с поверхности литературной поверхности, ее поэзия жила подспудно, входила в духовный мир новых поколений читателей и поэтов, определяла высокую планку духовности; и это касается не только стихов, ходивших в рукописях, но и «Реквиема», который Ахматова не решалась записать на протяжении десятилетий, храня его в памяти. Оставаясь как будто неузнанным и неуслышанным, слово Ахматовой расходилось, как волны от брошенного в воду камня, от ее ближайшего окружения, от прежних ее читателей, заражая других духовной энергией.

Но Ахматова жаждала нормального, естественного общения с читателем. Элитарная замкнутость ее поэзии — это миф. Конечно, высокий лиризм ее стихов, ассоциативность, особенно поздних вещей, делают чтение ее произведений не совсем легким занятием. Но кто сказал, что стихи — это легкое чтение? Дело в том, что Ахматова не могла без живого общения с читателем, без обратной отдачи, без мнений и суждений об ее творчестве. В стихах она вела диалог с великими предшественниками — Данте, Петраркой, Пушкиным, Блоком — и в этот круг на правах равного приглашался ее и современный читатель.

Читатель — один из ключевых образов ахматовской эстетики. В цикле «Тайны ремесла» есть строки, звучащие, как признание в любви:

А каждый читатель как тайна,

Как в землю закопанный клад,

Пусть самый последний, случайный,

Всю жизнь промолчавший подряд.

Там всё, что природа запрячет,

Когда ей угодно, от нас.

Там кто-то беспомощно плачет

В какой-то назначенный час.

И сколько там сумрака ночи,

И тени, и сколько прохлад,

Там те незнакомые очи

До света со мной говорят,

За что-то меня упрекают

И в чем-то согласны со мной…

Так исповедь льется немая,

Беседы блаженнейший зной.

Наш век на земле быстротечен

И тесен назначенный круг,

А он неизменен и вечен —

Поэта неведомый друг.

Каких же читателей хотела, а каких не хотела Ахматова для своих стихов? В письме к Л.К. Чуковской Анна Андреевна пишет о издании своих стихов: « 300 экземпляров раздали в лавке писателя, а на прилавке не поступило ничего.

— Я сказала, — продолжает Чуковская, — что стихи получили одни только ваши хорошие знакомые, которым, так или иначе, стихи эти хорошо знакомы.

— То есть, вы хотите сказать, нехорошие знакомые, — поправила меня Анна Андреевна. Члены союза писателей никогда моих стихов не любили и сейчас они берут книгу для того, чтобы показать, что у них есть то, что недоступно простым смертным. Это укрепляет их чувство превосходства, привилегированности. Поэзию же мою они терпеть не могут. Они же всегда считали, что моя поэзия пропахла нафталином… А я хочу, чтобы она доходила до широких слоев».[1]

О том, как Ахматова хотела быть услышанной современниками, свидетельствует и ее замечание на сборник, вышедший в 1943 году в Ташкенте. [2] 2 июня 1943 года она писала И.Н. Медведевой-Томашевской: «Книга моя маленькая, неполная, но всё-таки хорошо, что она вышла. Ее читают совсем другие люди и по-другому»[3].

И последнее свидетельство на этот счет — из воспоминаний ленинградского писателя И. Меттера: «Если что и причиняло ей боль, так именно эта разорванность с читателем.

Однажды, когда при ней зашел разговор о порядочности одного журнала и старательном лакействе другого, Анна Андреевна сказала:

— Не всё ли равно, где печататься, — хоть на афишной тумбе.

Это было произнесено с той долей иронии, которую одновременно можно назвать и горькой и гордой»[4].

До конца дней своей жизни, уже будучи лауреатом международной премии и почетным доктором Оксфордского университета, Ахматова хранила письма своих читателей. Эти искренние признания простых людей были для нее не менее значимыми, чем знаки уважения критиков и международных организаций. Как-то в молодости прочитав стихотворное посвящение, полное античных образов, она сказала: «Почему никто обо мне не скажет что-нибудь простое, человеческое. Всё какие-то Кассандры и Андромахи»[5]. Может быть, в читательских письмах она и находила то простое, человеческое, чего ждала с молодых лет. Например, такое: «Узнав ваши стихи, пережив в себе, можно понять: только так можно выразить то, чем полно мое сердце.

По своей профессии я весьма далек от поэзии и вообще изящной словесности, так как мое занятие — бороться с преступностью.

Мне нравится, что вы обращаетесь ко мне, одному, что стихи ваши коротки и лаконичны, что они афористичны. За внешней сдержанностью, такая напряженность, такая ярость, что просто потрясает тебя, и их уже ни с чем не спутаешь.

Я люблю вас за то, что стихи уводят от прозы жизни, от отсутствия квартиры, вечного «нужно» и «нет» (О.В.Юргин)[6].

Из писем узнавала Ахматова, как читали и слушали ее стихи во фронтовых окопах и землянках те, кого она нежно называла «внуки, братики, сыновья». Узнавала, что в ее стихах люди разных возрастов и профессий находили радость и надежду. От читателей она слышала слова поддержки: «Пусть вас не беспокоят маленькие тиражи: ваши стихи как ювелирные изделия. По-моему, для поэта — еще почетнее» (К.Г. Старокадомский).

Вот характерный эпизод эпистолярных взаимоотношений с читателями[7]. В сентябре 1960 года Ахматова получила письмо с прииска «Разведчик». Заключенный Лобасов пишет, что недавно прочитал «Мартовскую элегию», от которой веет простотой, и просил прислать ему другие сочинения. Посылая книги новому читателю, Ахматова исправила ошибки в тексте и уточнила даты написания стихотворений. Посылке предшествовала телеграмма. Отклик пришел замечательный. «Жизнь у меня была нелегкая, — писал П.Лобасов, — и мне некогда было увидеть чистое безоблачное небо. Но вот сегодня я посмотрел на него и впервые увидел, какое оно чистое…

Вы, — продолжает автор письма, — то в Ташкенте, то в Москве, то в Ленинграде. И везде, где бы ни были, дома. Ваша книга — это ваша биография, в ней вся ваша жизнь без прикрас, вы очень добры». Здесь все так деликатно, что даже указание на возраст не выглядит бестактной оговоркой. Искренность, предложение помощи — вряд ли не могли не затронуть сердце Ахматовой, не вызвать в ней благодарности к адресату. Письмо заканчивалось просьбой: «Если в этом нет ничего предосудительного, я прошу вас сфотографируйтесь у памятника А. Пушкина для меня, на память. Ведь вы мне помогли голову поднять».

Обращаясь к Ахматовой со словами любви и признательности, многочисленные читатели даже и не догадывались о том, как много ее произведений остались недоступными для них. Опубликованные ее произведения в полной мере сохраняли свою благотворную действенность, но не давали полного представления о перипетиях ее жизненного и творческого пути.

В 1940 году Марина Цветаева прочитала новую книгу Ахматовой, которую она всегда глубоко почитала, и отозвалась так, что стихи ей не особенно понравились, показались слабыми. «Непоправимо белая страница. Но что она делала с 1914 г. по 1940 г.? Внутри себя. Эта книга и есть непоправимо-белая страница…». Так пишет «страдалица Марина» об Ахматовой, у которой в тридцатые годы родились пронзительные трагические стихи, писался «Реквием» и уже бродила в душе грандиозная музыка «Поэмы без героя».

Чувство духовного родства с миром людей, живая человеческая солидарность в противостоянии репрессивному злу, со-чувствие и со-страдание — движущие силы этой поэзии.

В применении к поэзии Ахматовой затертое официальным употреблением понятие «народность» обрело истинный смысл. Такая народность заложена в мироощущении художника, возникает из глубин его творческой натуры, не нуждаясь в подпорках псевдонародного стиля. Проникновенно и мужественно зазвучал голос Ахматовой в годы Великой Отечественной войны. И это в отличии от «Реквиема» уже могли слышать и знать все. Это вошло в народную жизнь и не могло быть вытравлено ни грозными постановлениями, ни официальными разгромными статьями. Да и чего стоил развязный тон заказных обличений с хотя бы такими стихами:

И в День Победы, нежный и туманный,

Когда заря, как зарево, красна,

Вдовою у могилы безымянной

Хлопочет запоздалая весна.

Она с колен подняться не спешит,

Дохнет на почку и траву погладит,

И бабочку с плеча на землю ссадит,

И первый одуванчик распушит.

Чем далее отступает последний день земного пути Анны Ахматовой, тем явственнее и полнее в новых изданных стихах, мемуарных записях, документальных источниках проступает ее облик. Все более отчетливо осознается, что авторитетность поэзии Ахматовой обуславливается не только ее громадным талантом (хотя этим в первую очередь), но и слиянием ее судьбы с судьбой страны и своего народа. И тем, что каждая ее строка оплачена кровью сердца, а возвышенность ее поэзии и внимание к бытовым деталям и подробностям составляют одно целое (по словам Жуковского «Жизнь и Поэзия — одно»). Литературное произведение говорит само за себя — это бесспорно. Мы можем ничего не знать об авторе и тем не менее по достоинству оценим высокохудожественный текст. Но почему же в нас так неистребимо стремление узнать как можно больше о жизни поэта, его бытовом окружении, подробностях его жизни? Ведь не одно же любопытство движет нами?

Нобелевский лауреат Иосиф Бродский, творческий путь которого начинался возле Ахматовой, в одном из выступлений заметил, что трагическими биографиями поэтов мы буквально развращены. Между тем трагическая биография к литературному творчеству может не иметь никакого отношения. Можно двадцать лет отсидеть в лагерях и не написать ни одной поэтической строчки. И можно, не пережив трагических потрясений и ярких внешних событий, создать «Я помню чудное мгновенье».[8] Можно и то и другое, если речь идет о наличии или отсутствии литературного дарования. Было бы слишком самонадеянно спорить с мнением большого поэта, в судьбе которого было и заключение, и травля, и вынужденная эмиграция. Поэту виднее, и стремление переключить внимание публики прежде всего на явления литературного порядка оправданно и понятно. Но есть все же полемическая заостренность, односторонность, когда утверждается, что биография поэта — это биография всего материала. Точнее, биография поэта в тех поэтических средствах, которые он выбирает. Это и так, и не совсем так. Если говорить так, то понятая таким образом, ее поэтическая биография исключительно богата. Однако правомерен вопрос: достаточно ли опыта, равного уровню первой влюбленности, чтобы создать «Черепки», «Поэму без героя» или «Реквием»? Быть может, здесь вернее вспомнить из Пастернака:

Когда строку диктует чувство,

Оно на сцену шлет раба,

И тут кончается искусство,

И дышат почва и судьба.

У Ахматовой было устойчивое представление о модели судьбы поэта, основанной как на блестящем знании литературной истории, в которой она путешествовала свободно, так и знании судеб современных ей поэтов.

Тривиальным стал вопрос многочисленных анкет: «Что бы вы взяли с собой в космический полет?» Я не стану отвечать, что томик стихов Ахматовой. Хотя — почему бы и нет? И многих других поэтов также. Но что, несомненно стоит брать с собой, и не только в космос: это ахматовские чуткость, мудрость, понимание, любовь и чувство человеческого достоинства. Как писал другой литератор, воспевший «старика и море», Эрнест Хемингуэй: «Человека можно убить. Но победить его нельзя». Ахматова осталась непобежденной ни личными трагедиями, ни цензурой, ни запретами, ни режимом, который время от времени рычал на нее как на неугодный элемент. Она по-прежнему гордо держит свою красивую голову и сквозь года доносится до нас ее неторопливый, пробирающий до дрожи голос.

[1] Чуковская Л. Записки об Анне Ахматовой. Том 1. 1938 — 1941 // Нева. — 1989. — № 6. — С.51.

[2] Ахматова А. Избранное // Сост. К. Зелинский. — Ташкент, 1943. Рецензию Б. Пастернака, написанную на эту книгу, но тогда не увидевшую свет, см.: Пастернак Б. Об искусстве. — М., 1990. — С.156 — 158.

[3] Томашевский З.Б. «Я — как петербургская тумба» // Об Анне Ахматовой: Стихи, эссе, воспоминания, письма // Сост. М.М.Кралин. — Л., 1990. — С. 424.

[4] Меттер И. Седой венец достался ей недаром // Там же. — С. 380.

[5] Рыкова Н.Я. «Месяца бесформенный осколок // Там же. — С. 174.

[6] Письма к А.А. Ахматовой // Об Анне Ахматовой. — С. 540.

[7] См. об этом: Кралин М. «Самое лучшее письмо» // Нева. — 1989. № 4.

[8] Бродский И. Поэзия суть существования души: Из выступлений на встрече А. Кушнером в русском институте при Бостонском университете // Лит. газ. — 1990, 22 авг. — № 34. — С. 5.