Ханым-эфенди

Я не знала отказа ни в чём — в материнской ласке, в смехе старших сестриц, в расторопных шажках прислуги. Я носила наряды из бархата и атласа, и плелись вкруг подола изысканные рисунки. Я ходила по мрамору розового отлива, прикасалась к рокочуще-нежному лоску клавиш, и степенная нянюшка ласково говорила: «Не летай, моя бабочка, — крылья огнём изранишь!» Мне бы слушать, кивать и заучивать эту мудрость, чтоб не вышло того, что сейчас — вся душа в ожогах. До свидания, бабушкин ларчик из перламутра, полукруглый альков мой и полог медвяно-жёлтый.

А бывало, надев поясок на зелёной ленте, из отцовских палат я тайком ускользала в люди. Сонный рынок шептал: «Добрый вечер, ханым-эфенди! Не боитесь — вдруг выследят, вычислят и… полюбят?» А мне было легко под пунцовым закатным небом, на морском берегу, в шумной свите котов и чаек. Город пил из пролива по капельке явь и небыль, ловил неводом притчи о старом, необычайном. Я гляжусь в толщу вод, глажу кудри янтарной пены, лик мой мелко дрожит в синеватом живом зерцале. Мои пращуры бились при Косово, брали Вену, жили в долгой осаде тягучими месяцами. Этот год ко мне щедр на забвение и ненастья, на дурное замужество, новую власть в столице.

Усыхает чинара достойнейшей из династий, но за наше бесчестие небо возьмёт сторицей. От былой красоты мне осталось не так-то много — слабый отблеск румянца при матовом свете утра. В этом чуждом краю мне до одури одиноко, а с родных берегов веет мартовским неуютом. Здесь не прячут лицо и не кланяются при встрече, не чураются дам, не поддакивают учтиво. Отовсюду звучат отголоски забытой речи, той, что в прежнем дворце гувернантка меня учила. Отказаться легко от фонтанов и резиденций, примеряя повадки изгнанницы и туристки. Жаль, лазурные пляжи навряд ли заменят сердце,

что на старости лет ещё рвётся в родную пристань.