Ормус. Мистерии Возвращения. Глава 12.

Глава 12. Таро к Иисусу.

Перед тем, как им расстаться, Учитель подарил ученику зеркало. Пожалуй, звучало бы это странно, когда б ни то, что звали Учителя Ормусом, а ученика Иисусом.

Зеркало это было множественным. Двадцать две пластины из слоновой кости, тончайшие, обрамленные золотом, со множеством непонятных рисунков, нанесенных, или, вернее, нарезанных по гладкой поверхности искусной рукой. Учитель заметил:

 — Мои были и тяжелей, и не так дороги. Но я могу позволить себе больше, чем кто-либо другой в этой стране. Почему бы и нет?

 Иисус знал, что он не врет.

 Со смертью Херихора изменилось что-то в положении Ормуса, а с ним и Иисуса как ученика и гостя. Неуловимо это было почти, поскольку не объявлено вслух и не обсуждалось на площадях, об этом даже не сплетничали. Но та степень уважения, которая им оказывалась, была почти невозможной, огромной. При встрече отводились глаза, бледнели лица. Поклоны были глубоки. Касались рукой колена[1]. Все вставали со своих мест, приветствуя.

И, кроме всего прочего, победоносный Ормус уезжал в Иуну. В день, когда известил Иисуса об этом, потрясенный ученик узнал и о своей свободе.

Но обо всем по порядку.

 Итак, Ормус призвал Иисуса к себе. Нет, жили они в одном доме, только дом этот был другим. Никогда еще не было такого дома у Иисуса, пусть даже и в качестве гостя. Огромный, каменный, что было не просто редкостью, но большой редкостью[2], с чудесным садом и прудом в саду. Перед фасадом стоял ряд колонн в форме стеблей папируса, и создавалось впечатление, что это храм, а не дом. Он был со скотным двором, с помещениями для слуг. Во всех комнатах роспись на стенах и рисунки. Иисус уже привык: тела людей изображалось видимыми сбоку, а лица так, будто смотришь им глаза в глаза.

 Комната же Ормуса вообще была великолепна. Иисус в ней терялся. Его смущали рисунки на стенах. Самой простой и скромной картиной была та, на которой маленькая египтянка с чудесными, легкими чертами лица, удерживаемая за подбородок неким мужчиной, весьма напоминавшим Ормуса, улыбалась нескромно в глаза гостю. И протягивала цветы.

 Остальные Иисус предпочитал не рассматривать. Смущало и ложе под балдахином. И множество отражающих поверхностей, почти зеркальных. И фигуры сфинксов. А главное — сам Ормус, впрочем, как всегда. От обстановки этот фактор смущения, пожалуй, не зависел.

 Ормус, устроившись на том самом смущающем ложе под розовым балдахином, казалось, с интересом (или сомнением) рассматривал некоторое время Иисуса. Тот чувствовал себя весьма неловко.

 — Скажи-ка, Йешуа, — спросил Ормус на языке, родном для Иисуса, мигом отозвавшемся в сердце болью, тем более, потому, что и имя было произнесено на галилейский манер, — скажи-ка, ученик, вот смотришь ты в зеркало. И то, что ты там видишь, тебе не нравится. Ты видишь морщины возле глаз, и усталость, что легла тенью под ними. Взгляд твой не весел, и седина на висках, и нечиста кожа. И вообще, ты не нравишься себе в зеркале. Плечи опущены, и погрузнел ты, обрюзг, словом, нет в тебе любви к тому, которого ты видишь…

 Иисус пожал плечами. Ему приходилось слышать о зеркалах, конечно, но не приходилось себя в них видеть. Он не был богат.

 Вне всяких зеркал ему не нравился собственный облик давным-давно. Не хотелось всматриваться в себя. Это угнетало.

 — Итак, ты себе не нравишься. Можно отвернуть зеркало от себя, ты, по-видимому, так и поступишь?

 Иисус кивнул. Ну да, отвернуть зеркало или отвернуться самому, пожалуй, так.

— А я мог бы и разбить такое зеркало, — задумчиво произнес Ормус. — Но это раньше, и я не всегда был разумен.

Подобное признание Иисуса позабавило. Он улыбнулся. Улыбнулся в ответ, как ни странно, и Учитель.

— Зеркало показывает и приятное, и неприятное тоже. И красивое, и уродливое. Потому не стоит на него гневаться. Оно отражает, а не судит. И, отвернешь его или разобьешь, то, что в нем отражено, остается правдой.

Ормус постучал колотушкой по стене, где была повешена доска. Тут же вошел слуга, и занес красиво перевязанный мешок из красной ткани.

Ормус развязал его, и извлек на свет свой подарок, высыпав на ложе пластины. Так Иисус встретился со своей колодой таро…

Ормус заметил неудовольствие Иисуса, когда стал объяснять значение подарка. Ученик понял его по-своему.

И сказал, подчеркивая и отмечая каждое слово в речи:

— Когда ты войдешь в землю, которую дает тебе Господь Бог твой, тогда не научись делать мерзости, какие делали народы сии: не должен находиться у тебя проводящий сына своего или дочь свою чрез огонь, прорицатель, гадатель, ворожея, чародей, обаятель, вызывающий духов, волшебник и вопрошающий мертвых; ибо мерзок пред Господом всякий, делающий это, и за сии-то мерзости Господь Бог твой изгоняет их от лица твоего; будь непорочен пред Господом Богом твоим[3]…

Ормус слушал недоверчиво, с оттенком нетерпения. И прервал на слове.

— Каждый раз, когда ты стремишься защититься, отринуть что-либо, исходящее от меня, это раскрывает мне лежащее под всем этим неблагополучие. Ты обнажаешь свой страх, отрицая, обнажаешь свою слабость…

Иисус не отвечал. В чем-то Учитель, несомненно, был прав.

— Есть те, кто законы создает. Есть те, для кого они создаются. Но ты-то уже ни тот, ни другой. К чему притворство?

Ормус даже пошутил, позволив себе снизойти до слабости ученика:

— Все, что ты сказал, относится ко времени, когда будешь ты в стране обетования. Это уже может быть скоро, почти завтра, но сейчас-то ты в Египте!

Изумлению Иисуса не было предела. Скоро? Завтра?

Утвердительно кивнув, более того, улыбнувшись, сказав ему «да» глазами, Ормус потом вдруг сделался серьезен и глубок:

— От меня спрятаться можно, хоть и трудно. От себя, ученик, — нет. Да, узнавание себя самого иногда рискованно. При этом разрушается старое, иногда до той самой степени, когда и вера сотрясается. Но ведь не попробовав сотрясти ее, противиться ей, никогда не поймешь, что она дорога тебе. Что она — истинная твоя вера. На что ты способен, чтоб не расстаться с ней. Многого не узнаешь, если не попробуешь на крепость. Каждый из нас познает жизнь, пока борется с нею. И себя познает так же. Есть только один путь. Я тебе его предлагаю. И помни: то, что разрушается, никогда не росло в нашей истинной сущности, никогда нашим и не было.

Первый расклад Иисусовой жизни прочел Ормус. И был он таким.

— Вот, я кладу первую карту в основание. Это ты, твои надежды и мечты, твоя жизнь. Почти не сомневался, что начиная расклад, увижу тебя таким. Присмотрись, что ты видишь?

А что он видел, в самом деле? Да просто дурака какого-то. Безрассудство, глупость и сумасбродство в его крайнем выражении. Человек в красном нелепом одеянии с упорством, явно достойным иного применения, идет тропе, нависшей над пропастью. Он смотрит не на обрыв, не на крокодила с разверстой пастью, притаившегося за обрывом. Его нисколько не интересует, что и без того странное одеяние его раздирает на клочки пес, вцепившийся в подол. В правой руке путника посох, или жезл, весьма, впрочем, прочный. Левой рукой глупец, идущий к пропасти, придерживает тяжелый мешок на палке.

— Что ты видишь, — спросил Ормус с интересом. — Что?

— Человека, — отвечал Иисус с улыбкой.

Ормус шутки не принял на сей раз.

— Какого? — с каким-то даже волнением вопросил он.

— Земного такого, рожденного для жизни, обычной жизни. Но странно, словно вопреки разуму и предназначению, он использует и тело свое, и дух для чего-то иного. Вот он торопится, но не бросает тяжести своей, не гонит посохом мешающую собаку, как будто не догадывается, что можно это сделать. Он не бережет одежду, что должна прикрывать и защищать его. Нет ничего нормального в нем самом и его жизни, и несется он к пропасти. Он отрекается о самого себя, зачем?

— Спроси себя, — ответствовал Учитель. — Этот глупец — ты сам. Ты, вступивший на собственный путь. Ты ведешь себя удивительно, пренебрегая нормальной логикой обычных человеческих поступков. В этом есть чудо, но есть и глупость. Спроси себя сам…

И молчал, пока спрашивал себя ученик.

Следующая пластина, та, что легла по желанию Ормуса поверх первой, с его слов означала внешнее воздействие на человека с любой стороны. Влияния, мешающие или подталкивающие человека. Силу, влияющую на его мнение, выбор, поступки.

— Посмотри, — сказал Учитель. — Посмотри и скажи, что ты видишь. Ибо близок тот день, когда ты покинешь меня и уйдешь в мир по собственной своей воле. Никого, кто отныне станет руководить тобой, лишь ты сам.

— Это Жрец, — ответствовал Иисус уверенно. Только он.

Две склонившиеся фигуры на картине, одна светлая, другая темная. Жестом покровительства и благоволения простер над ними руку человек с чертами лица благородными, но и…высокомерными? Если могут быть черты лица таковыми, ибо человек этот всем своим видом показывает, что выше этих двух фигур. Выше положением, выше духом, и это они ищут у него покровительства и защиты. А он диктует им свою волю! Голову жреца венчают рога Исиды с солнцем между ними, это ли не знак жреческой власти?

— Если бы пластина легла перед тобой прямою, я сказал бы, что милосердие и благость вошли в жизнь твою. Но она перевернута, и это знак слабости. Знак подчинения силе. И снова спроси себя сам, ученик, что бы это значило. Я же скажу тебе от себя вот что: жрец торжествует вместе со светлыми силами, и заставляет служить своим целям и темные силы. Вглядись в картину, если ты чувствуешь себя одним из тех, кто на коленях перед жрецом, значит, ищешь Учителя, который указал бы тебе путь к истине. Если ты отождествил себя со жрецом, значит, и сам способен учить других. Но не забудь спросить себя: насколько велики твои силы и познания, способен ли ты на это?

— И то, и другое. И ни то, и ни другое, — ответил Иисус, испытывая смятение.

Ормус пронзил его взглядом, пытаясь добраться до сути ответа. Кивнул понимающе.

— Это — для тебя. Сам и ответишь. У меня есть ответ, но он не нужен тебе. Мои ответы тебе никогда не подходили, не подойдут и теперь. Я и впрямь тебя отпускаю. Иди, только дай сказать тебе то, что ты должен услышать.

Третья пластина. Она должна означать то, к чему человека влечет осознанно. Ормус назвал эту карту «Влюбленный». И выпала она Иисусу в перевернутом виде. Со слов Ормуса это означало не перенесенное испытание, утраченную любовь.

— В эросе, как называют это греки, в желании совершенствоваться, соединяясь с другими, нет ничего плохого, — отметил Ормус. Для чистого все вещи чисты, для низкого — низки, Йешуа. Твою любовь объявляли и объявят еще нечистой. Не верь глупцам…

Он помолчал. Иисус ощущал чуть ли не всем телом напряжение мысли Ормуса. Жрец излагал выстраданное и обдуманное. Он не пытался красоваться, как часто это бывало. Впервые говорила с учеником душа Ормуса. Иисус почувствовал неодолимое желание коснуться Учителя хотя бы кончиками пальцев…Ормус, почувствовав это, отстранился…

— Пол во всем, — говорил он. Все имеет свой мужской и женский принцип. Мужское — во врожденной энергии. Женское — это все виды работы, творчества. На уровне наших тел пол выражается в слиянии при эросе. Каждый принцип нежизнеспособен без другого. И стремление наших тел друг к другу — как желание жить. Желание жить — перед Господом всего сущего — не греховно. Желание радоваться жизни не греховно, тем самым мы выражаем свою благодарность Творцу. Не верь глупцам, Йешуа. Не позволяй ей уйти из своей жизни окончательно…

Иисуса обдало жаром. В Петре! Еще в Петре, в разукрашенном каменном мешке, где жил сын дяди Иосифа, Ормус давал ему надежду!

Он вспоминал: Ормус сказал, что они пойдут к сыну Иосифа. И они пошли. Иисус полетел бы, если б мог, но Ормус был нетороплив, бросал на ученика такие взгляды, от которых холодело в груди. И ведь жрец предупредил, что попытка увидеться со всей родней, с кем-то кроме двоюродного брата, будет чревата неприятностями. И вопросов он задавать не мог о ней, о Мириам. Он помнил, что просидел все время беседы как на углях, мучаясь, ни о чем не спрашивая. Во всяком случае, о том, что его в самом деле волновало. Он помнил потрясающей красоты разводы на камнях: стены комнаты сам Господь раскрасил в неповторимые краски на срезе. То ли от них, то ли от осознания того, как он близок к ней, и как далек в эту минуту, у него плыло все перед глазами.

В последнюю минуту, когда Ормус и хозяин вышли из дома, даже не дома, а каменной ниши в скалах, а Иисус медлил, делая вид, что что-то с ремешком от сандалии, из прорези в стене, вроде окошка, прошептал ему кто-то, голос был женским: «У нее девочка, и обе здоровы»…

Ормус говорил что-то еще, но Иисус не слушал. Так он и не узнал многого из того, что говорил жрец, что рассказывал. Как энергия Мужского Принципа устремляется в сторону Женского Принципа другой личности, и та принимает семена мысли и позволяет им развиваться до расцвета…

Он пришел в себя, когда на свет явилась еще одна пластина.

— Колесница, но перевернутая, — с сожалением сказал Ормус. — И это четвертая карта расклада. Это то, что живет в тебе неосознанно, но живет. И во многом определяет все, что с тобою будет.

Да, красивая была карта, жаль, что перевернута. Иисус взял в руки, перевернул, чтоб увидеть.

Куда встал победитель для празднования своего триумфа? Он поместился на колеснице кубической формы. Одетый в панцирь знания и победы, победитель с белым серпом луны на правом плече под балдахином из звезд…Два сфинкса, левый черный, правый белый, две полярности в одном вихре, тянут колесницу в разные стороны. Колеса окованы, и видны даже шляпки гвоздей, и похожи они на глаза. «А ободья их высоки и страшны были они; ободья их у всех четырех вокруг полны глаз», — вспомнил Иисус[4]…

— Много препятствий, — объяснял Ормус. — Твоё продвижение могло бы быть более скорым. Но много, много препятствий…Либо отложится во времени все то, что задумано, и далеко отложится. Либо получится не все, что задумано. А причина в тебе, ученик, в тебе причина…

И он смотрел на Иисуса сожалеюще. Явно хотелось Учителю, чтоб не было всех этих причин, которые были. И в пространстве, их окружающем. И в Иисусе самом. Некстати они были Ормусу.

Картой, что определяла недавнее прошлое Иисуса, Ормус особо не заинтересовался. Это было Правосудие.

— Будь честен с собой, ученик. За все в жизни придется отвечать. Ты хотел знать истину, ты ее знаешь. Принимай мир таким, как он есть. Оттого, что ты знаешь правду, и тебе горько и больно, ничего не изменилось. Задумайся, как нужно жить дальше.

Кроме сумасшедшего ощущения свободы, Иисус ничего не испытывал. Он вспомнил лицо Альмы, на котором было вот это: лишь бы не Ормус, все остальное в мире прекрасно!!!

Вот и он ощущал, что все прекрасно. На самом деле зная, что ничего хорошего нет. Он не знает, как жить без Ормуса. Он знает, что прошлую жизнь не вернуть…

Ормус догадался, какие мысли обуревают ученика. Радости не обиделся, головой только покачал, недоумевая: чем, дескать, был я так плох? По поводу остального сказал:

— Сейчас в тебе нет этого. Ты, хоть не признаешься себе в этом, привык жить так, как решу я. Я же тебя отпускаю. Хватит. Все, что хотел сказать, сказано. Все, чего ты не услышал, все равно не будет тобой услышано. Ты не можешь принести пользу тому делу, которое было общим. Не можешь принести и вред: тебя, такого, каким ты был, просто не существует на свете. Ты умер для всех, кроме нее и меня. Никто не захочет узнать тебя живым…

А дальше, дальше, в следующих положениях времени: ближайшее будущее, исход, высшая точка событий, куда следует прийти Иисусу в развитие того, что было до сих пор, выпали ученику карты: Смерть, Башня, Луна, Суд и Мир.

Говорил Ормус и об обмане, и о рухнувшей на голову жизни, когда кончится все, что было твоим, и о друзьях, что станут врагами, и о том, что станет ученик другим человеком, переродится, и не узнает себя сам, в конце концов. И о том, что ждет его разлука с любимыми, и причиной тому станет сам Иисус. О многом говорил Ормус в тот день. Суждено было ученику не раз и не два вспомнить тот расклад, когда пластины, которые он получил как зеркало своему «я», стали для него действительно родными. В завершение всего он узнал место, где жила Мириам, открытое ему Ормусом. И камни из Храма Золотой Хатхор появились в его котомке.

— Путь свободен, — сказал наконец Учитель. — У тебя есть столько, что хватило бы иному на десять жизней. Ты, как следует из сегодняшнего гадания, сделаешь из того, что я подарил, великое страдание себе и другим. Я не волен тебе помешать. Быть может, мы и встретимся, после Гелиополя я стану свободен так же, как ты. Или еще более свободен. Как только может быть свободен человек. И, может быть, мы встретимся. Быть может, соперниками на одном поле. А может, и соратниками. Но равными людьми. Ты не ученик мне более. Я дал тебе Таро, а это значит, что ты и сам Мастер…

[1] По Геродоту, египтяне приветствуют друг друга на улицах «не словесно, но низким поклоном, причем одну руку опускают до колен».

[2] Каменное строительство в Египте было строго ограничено. Как выяснилось, египетские мастера не имели права сооружать жилые здания из камня. Камень шел только на строительство египетских пирамид и храмов.

Из дерева жилые здания в Древнем Египте тоже не строили ввиду почти полного отсутствия деревьев. Единственное дерево, которое там произрастало — пальма — давало древесину плохого качества.

[3] Второзаконие 18:9

[4] Книга пророка Иезекииля, гл.1 ст.18