Моисей, кто ты? Глава 11. Мама.

Глава 11. Мама.

В Иунет-та-Нечерет[1] прибыла супруга божественного фараона Нефер-Хе-пер-Ра Уа-ен-ра-у Эхн-Атона, любимая дочь предшествующего фараона и сестра уже названного, Бакетатон. К двадцатому дню Нового года торопилась она в шестой сет Верхнего Египта, в его великую столицу, на землю богини Хат-Хор. Чтобы отпраздновать в ее Храме великое событие возвращения богини, а вместе с нею и всего мира к извечному порядку, к вселенской гармонии…[2]

«Золотая богиня» встречала гостей. Огромный зал Храма с двадцатью четырьмя колоннами, увенчанными изображениями богини, приветствовал гостей всеми своими горящими лампадами. Повсюду, куда не кинь взгляд, разливались теплое сияние золота или благородный холод серебра, перекрываемые блеском драгоценных камней. Отливало синевой священное озеро за Храмом. Повсюду ароматы цветов и благовоний кружили голову. Праздник входил в Кеми. Дразня блеском и запахами, радуя и веселя душу.

И, однако, маленькому Мозе было грустно. Он получил от наставника своего строгое указание: не приближаться в дни праздника к Храму. Не нужна помощь Иеховеды; Амрам занят урожаем фруктов, которые следует поставить в Храм, пусть погоняет подчиненных ему рабов с удвоенной силой, а Аарон составит Мозе пару, чтобы не было скучно. Таковы были указания наставника, и они не обсуждались.

Мери-Ра был у ног фараона в Ахет-Атоне, его не ждали в Иунет-та-Нечерет. Мозе не мог знать этого, да он еще и не знал о Мери-Ра ничего. И того, что его отлучили от Храма по приказу Мери-Ра, он тоже не знал.

Они оказались заперты в доме, с Иеховедой и Аароном. В маленьком дворе перед их домом было тихо.

Мозе с Аароном устроились на земле, где вместо доски прямо в песке были вырыты лунки. Разложили камни по лункам, в два ряда по шесть лунок, с двумя более крупными лунками по краям. Забрали круглые, обработанные камни, которые Амрам берег для игры. Посев[3] начал Мозе. Начал считать, начал захватывать. То же делал и Аарон, и они увлеклись, забылись игрой надолго.

Тем временем в другой части города Бакетатон, дочь и жена фараона, позировала художнику по имени Аута. Скромная, спокойная Бакетатон стремилась всегда противопоставить себя Нефертити, которой не спалось спокойно, если она не сумела выставить на обозрение миру свою совершенную красоту. И, однако, обязанности супруги фараона обязывали и Бакетатон время от времени терпеливо сидеть или даже стоять, повинуясь почтительной просьбе художника. Когда она была маленькой, это было особенно трудно. Помнится, божественный фараон раздражался, когда она норовила выскользнуть из рук матери, Тийе, обнимавшей её крепко-крепко. Бакетатон вертелась, и Аута, улыбаясь, просил солнечную пару её родителей не быть слишком строгой к девочке, которая не понимает сути происходящего. Он тогда не скульптуру создавал, а рисунок. И его вполне удовлетворило то, что девочка немного постояла возле матери, прижимаясь к её коленям. В другой раз её усадили рядом с матерью на высокий стульчик, и, ощущая себя вполне взрослой, почти царственною особой, дала возможность сделать набросок на папирусе…

Теперь Бакетатон всё понимала. Теперь она была и сама взрослой. Теперь она была женой фараона и матерью наследника. Тутанхатон, её сын, был надеждой Кеми. А она сама боролась за место возле своего супруга в качестве его главной жены.

С грустью осматривалась вокруг Бакетатон. Хотя как будто не было у нее причин для грусти. Дом, предоставленный ей вельможей по имени Нахту, был прекрасен.

На высоком фундаменте, с широкой и длинной лестницей, ведущей к главному входу. Из большой основной комнаты выход в сад, сад с маленьким прудом и чудной беседкой. Раскрашенный яркий голубого цвета потолок в комнате поддерживается восемью колоннами на каменных основаниях. По верху белоснежных стен тянется фриз из голубых цветков лотоса на зеленом фоне. Пол выложен синими изразцами. Огромное ложе, на котором, правда, ей было почему-то так одиноко этой ночью, словно никогда не согревал её лаской мужчина, и уже не согреет. Подушки, украшенные вышивкой из золотой нити. Перед ложем углубление, в нём зажигают огонь. Вчера ей, Бакетатон, было холодно, и она просила согреть её живым огнем. Дым уходил в окно, расположенное под крышей, и она грезила, разглядывая языки пламени. А до того, когда ещё солнце не успело уйти, она нежилась под тёплыми лучами его на западной стороне дома, на возвышении, увитом цветами и плющом…

А сейчас она стоит на каменном возвышении, предназначенном для омовения ног, и Аута смотрит на неё внимательно и почти нежно, это свойственно художникам, влюбленным в свою работу: часть этой любви они переносят на людей, ими изображаемых. Скульптура, которую он высек из камня, нуждается только в том, чтоб её раскрасили. И он просил царственную Бакетатон примерить тот чудный наряд, в котором явится женщина к Хат-Хор. Она не стала отказывать: скульптура не символический рисунок, выбитый на камне. Она требует точности, она повторяет человека. Она двойник его, и, конечно, художник должен иметь перед собою пример того, что делает, иначе он не сумеет вдохнуть в изваяние жизнь.

Златорогая, верно, исцелит от боли, что поселилась в сердце. Она даст в изобилии то, что есть у неё: любовь и здоровье. Любовь фараона к ней, его сестре Небетах, ставшей супругой под именем Бакетатон, и здоровья их маленькому общему сыну, Тутанхатону. Это то, чего не хватает бедной просительнице великой Богини.

Быть может, Хат-Хор даст ещё избавление от странной мечты, что живёт в сердце былой Небетах, ныне Бакетатон. Ей чудится, что мальчик её, её сын, одинок в этом мире. При рождении его не было так. Их было двое, и бедная мать это помнит, хоть ей и не верит никто. Их было двое, и в этом была их сила. Ей говорят, что она видела Ка, душу ребёнка своего, и помнит об этом; родильная горячка лишила её способности рассуждать здраво. Может, это и так, но сознание своей ошибки не избавляет от страданий. И Небетах-Бакетатон страдала…

— Аута, — сказала она, — морщась от боли в сведённой ноге, — довольно на сегодня? Мне кажется, ты запомнил и меня, и наряд мой в совершенстве. Да я и не хочу, чтоб ты сделал меня такою, как я есть на самом деле, до малейшей точности во всем.

— Почему, моя царица, — спросил её старик, прищуривая левый глаз, улыбаясь лишь глазами.

— Когда ты так совершенна, почему бы не сделать и изваяние подобным тебе, пределом совершенства…

— Как будто ты не знаешь, старый хитрец, — отвечала она, сойдя с возвышения. — Между мною и ей, — она кивнула головой на статую, — есть связь. Если повредят ей, то навредят мне. Нужно защитить меня, сделав её немного непохожей. Пусть то буду я и не я одновременно.

— Я подумаю об этом, — отвечал ей художник. — Быть может, я лишу тебя глаза, чтобы защитить, или носа[4]…

Она не стала спорить. Их отношения были такими давними, и она была к нему привязана. Аута был частью её детства. Он имел право пошутить с нею. Она ему давно дала это право, и отбирать не собиралась.

— Поедешь со мной, зубоскал? Я не стану звать хозяина, он слишком шумен и услужлив. Я лишила его дома, не хочу лишать покоя. Хочу быть одна, а с тобой, если ты помолчишь, это почти что быть одной. Проедемся по городу. Я еще не видела его.

— Храм прекрасен, — отвечал ей художник, — и единственно достоин внимания. Что тебе в домах, где живут люди? Ты почти богиня на земле, так интересуйся тем, что божественно прекрасно…

— Почти, Аута, — отвечала она ему с грустью, — это почти. И пока оно существует, я могу уехать одна из Ахет-Атона, бродить, где мне вздумается, пусть и у домов бедняков, или по улице Фараонов, по Царской, как мне заблагорассудится…

Она потребовала закрытые носилки, и ей их предоставили. Четверка рабов понесла драгоценный груз на плечах. Художник пошёл рядом, не пристало ему, ремесленнику, пусть и именитому, сидеть напротив той, что могла стать в один из дней Божественной, но уже и сейчас была царственной. Их отношения были теплыми и простыми внутри дома, но этикет оставался этикетом за его пределами.

Он заикнулся было об охране, она отмахнулась от него, как её рабыни от назойливых мух, тревожащих госпожу. Опахалом…

— Вечные твои страхи, Аута, это старость, когда всего боишься. Я молода ещё. Мы будем не замечены городом, но мы его увидим.

Он радовался её радости, видя, как она пожирает глазами округу сквозь щель в балдахине. Да и самому были интересны люди, их дома, их жизнь за кирпичными стенами…

Ей захотелось к Нилу, и они шли по тихой, мирной улице к воде, когда случилось непредвиденное.

Надо сказать, что Мозе к тому времени взял явный перевес над Аароном в игре.

Он начал с лунки с нечётным числом камней, пошёл по кругу направо. Долго не было никакого сдвига в игре, они топтались на месте, препирались, кому отдать первенство. В конце концов, Мозе отдал его Аарону по числу захваченных камней.

Потом дважды он выиграл, призывая Хат-Хор в свидетели собственной правоты и благородства, которые и должны были принести ему победу как лучшему игроку.

Аарон закипал, слушая Мозе, поскольку получалось, что если Мозе лучший в мире и благороднейший игрок, то Аарон — видимо, худший.

Одна из игр привела Аарона к полному и позорному поражению. Мозе захватил все его камни, и лунки Аарона оказались пустыми. Аарон испытал «голод», а Мозе не стал спасать его на грани поражения, не «накормил» брата…

Для игрока благородного это было верхом неприличия. Аарон закипал, и Аарон вскипел.

Чудный круглый камень, обтесанный самим Амрамом для игры, которую любил, полетел с криком за забор из глиняных кирпичей…

Вот так оказался четырехлетний малыш Мозе на дороге у царственной Бакетатон. Вот так нити судьбы, сплетаясь в клубок, ставят человека перед немыслимым и непостижимым, а главное — непреодолимым в его жизни.

— Посторонись, — крикнул раб, несущий властительницу, мальчику Мозе, выбежавшему на улицу за добром Амрама. И для пущей убедительности пнул его ногою, когда тот подкатился под ноги, пытаясь ухватить камень.

— Сын свиньи и собаки, как смеешь, — услышал он от мальчика, откатившегося в сторону канавы, как только вскочил тот на ноги. — Мой бог разрушит твой дом…

Он говорил на чистейшем языке Кеми, Чёрной земли. Только язык его слегка заплетался, словно его обладатель глотнул нежданно горячего и обжегся. И теперь язык его едва ворочается во рту, в старании обойти обожженные места, избежать боли.

Бакетатон, супруга Божественного фараона Нефер-Хе-пер-Ра Уа-ен-ра-у Эхн-Атона, не сошла, нет, слетела с носилок, лежащих на плечах рабов.

Мозе был мал тогда, но отнюдь не глуп. Он всю жизнь потом помнил женщину, которая бросилась к нему с великолепных носилок с балдахином, и теребила его, задавала множество вопросов, ему непонятных, ласкала, плакала, смеялась…

Более того, она забрала его с собой на этих носилках, несмотря на возражения Иеховеды и плач Аарона.

Он смутно помнил, как возражал и какой-то старец рядом с женщиной, которого звала она Аута, и называл Мозе оборванцем, рабом и сыном раба. А женщина смеялась в ответ, и говорила: «Аута, ты выжил из ума, старик. Мальчик египтянин, и если сотрешь ты с лица его глину и песок, вот так, смотри»… Она стерла с лица его грязь, и указывала перстом на это лицо. «Что ты видишь? Никого не напоминает, ведь ты художник, Аута?!»…

И старик, побледнев, замолчал. И Мозе пустили на носилки, вместе с той, что была божественно красива, и пахла неземным чем-то.

Когда она целовала его, он испытывал странное ощущение. Оно возникало в груди, там, где сердце, и Мозе не мог бы определить, хорошо ли оно или плохо. И больно, и сладко, и дышать нечем. И хочется, чтоб прекратилось, но при мысли, что прекратится, страшно и так пусто. Объятия Мери-та-Атон при встрече, случившейся через несколько лет после этой, чем-то неуловимо напомнили ему этот случай.

Мальчиком он жил несколько дней в доме, где всё было волшебным. Он был одет иначе, ел иначе, спал иначе, чем всегда.

Потом, в один из дней, незнакомка, посадившая его в носилки рядом с собой, исчезла из жизни Мозе. Появился в доме, в который она однажды не вернулась, молчаливый, какой-то поникший наставник. Забрал Мозе в Храм, туда пришли за мальчиком Иеховеда с Амрамом.

Во время разговора с Мери-Ра о тайнах жизни своей не спросил пророк Мозе о том, куда исчезла та женщина из его жизни, и как она в ней появилась.

Не стал спрашивать. Ответа он боялся. Понимал, что способен сломать всё, что дорого нынче, если услышит определенный ответ. Боялся, что причинит вред Мери-Ра. Не знал, как сложатся отношения с Мери-та-Атон. С народом, который вывел он из Кеми, надеждой которого был. Он знал теперь главное в предполагаемом ответе Мери-Ра: жизнь, отнявшая Мозе в своё время всё, подарила всего одну короткую встречу с матерью, прежде чем он лишился её навсегда…

А было так. Накануне праздника, в самом его начале, появилась перед Верховным жрецом Храма Хатхор, Ухагором, взволнованная женщина, одна из жён фараона, жив он, цел и невредим. Мать предполагаемого наследника, сестра фараона и дочь фараона. Бакетатон была кратка и требовательна. Она сказала:

— Призови жрицу Нейт. Я хочу знать всё о том, что касается моих сыновей…

Одно только это слово, произнесённое Бакетатон во множественном числе, слово «сыновей», потрясло до основания мир жреца. А уж требование женщины услышать слово из уст прорицательницы…

Он был зрелым мужем, он поднаторел за много лет в искусстве лгать и изворачиваться, уходить от ответа, закрывать глаза на что-либо.

Но у него просили невозможного. У него просили правды.

Завтра день праздника, потом его ночь. Когда закончится все, что явно, начнется то, что тайно.

Одна из великих тайн Храма Хатхор — это появление главной богини в одном из её разнообразных ликов. Она придёт древней богиней страны Кеми, именуемой Нейт. Божество, из которой воссиял солнечный свет, и лук и стрелы Нейт — это лучи Солнца. Она придёт, вызываемая жрицей. Та встанет в назначенный час из саркофага, где лежит, словно Сфинкс, на животе своём. Она воззовёт: «Я все бывшее, настоящее и грядущее; моего покрывала никто не открывал!»… Жрица, находясь в трансе, будет говорить, когда её спросят. Раз в год говорит она о прошлом, настоящем и будущем. Если по желанию Бакетатон ей будет задан вопрос, она ответит. То, что видит в духовном просветлении своём, именуемом «ах». Это пробуждение разума, это восшествие, этот горизонт, небосвод, как о нем рассказать? Знает его фараон, помещённый в ахет, место просветления, в день своего Хеб-седа, когда пробудится он в своём будущем саркофаге. Знает его немного жрец, которого учит наставник… Но жрица Нейт знает это состояние души, как никто другой. Она скажет все, что знает!

— Ты просишь невозможного, женщина, — сказал он Бакетатон, стараясь сохранить спокойствие. — Жрица Нейт говорит для Кеми, а ты — ты ещё не вся Кеми. Великий Ясновидец Она и Великий Начальник Мастеров в Мемфисе( поменять на название по др. егп.) [5] ждут от неё ответа. Сам фараон, жив он, здоров и невредим, ждет от неё ответа. «Сладостная любовью, владычица страсти фараоновой», великая жена царева, да живет она вечно! — тоже ждёт от жрицы ответа. А ты почитаема нами, и наследник возможный (почему говоришь ты о нём «они», неведомо мне, скудоумному) тоже. Но не настолько, чтоб предпочесть вас всем тем, которых я перечислил…

Кровь бросилась в лицо женщине. Всё сказанное было правдой. Но жрец высказал её без оглядки на её душевную боль, на её стремления и желания, и высказанное им прозвучало как оскорбление.

— Я нарушу покой супруга моего, властителя обеих земель, — сказала она. — Я войду к нему утром, когда обмывает он божественное тело свое, готовясь к встрече с Властителем Небес, к пению утреннего гимна. Будут ли растирать и умащать его, будут ли купать в воде из роз, мне не важно. Я найду способ войти, и я войду. Ещё не будет рядом с ним той, что зовёшь ты властительницей его грёз, и еще не успеет она говорить. А я уже скажу супругу моему, жив он, здоров и невредим, что у него отняли при рождении сына…

Жрец вздрогнул, представив себе эту картину. А она уже рисовала другую.

— А может, я войду к нему тогда, когда он откроет дверь в залу для приёмов, где ждут его джати[6] и другие люди страны. И я буду кричать о том, что потерял он сына. Та, которую зовут «большая любовью», в это время сидит у зеркал, и гневается, когда рабыня подносит ей тюбик с колем[7], говоря так: «Много!» или «Мало, дочь потаскухи!», она ведь не всегда так сладостна голосом, как говорят… А я буду кричать среди тех, кто окружает фараона, да будет он здрав, невредим, жив! — что потерял он сына…

— Не знаю я сына фараона, да живёт вечно, жизнь, благоденствие, здоровье! — кроме того, что оставила ты при дворе его в Ахет-Атоне, — твёрдо отвечал ей Верховный жрец. — И нет моей вины в том, что ты говоришь. А если опьяненная вином, или того хуже, напитком земледельцев и низких рабов[8], ты начнёшь кричать, словно родилась не во дворце, а на рынке, кто поверит тебе, женщина, и в чём….

Ошеломлённая Бакетатон замолчала. Голова её клонилась вниз. Она дрожала всем телом, над верхней губой выступил пот.

Жрец вдруг каким-то озарением души и тела, но не разума, ощутил, что перед ним женщина. Одеяние из изысканнейшего, полупрозрачного плиссированного льна, без принятых ныне вкраплений любого орнамента, абсолютно белое, закрывавшее тело от груди до голени, подчеркивало женскую прелесть её. Лишь пара браслетов из мафкета, да бирюзовый же ускх, и белые сандалии на изящной ножке. Ничего лишнего, ничего, что было бы не по-египетски милым. Цвет и материал одеяния издревле позволяли отличить египтянку от любого представителя презренных народов Девяти луков, соседей страны. Супруга фараона держалась традиций. И этот узел под округлой грудью, и коричневый крупный сосок, подчеркнутый тканью…

Жрец вдруг почувствовал острое желание. Страсть к ней, которой суждено было погибнуть. Он уже знал это, понимал, и оттого вдруг пришло вместе с жалостью к ней желание познать женщину, прекрасную ликом, чтобы не ушел её цвет бесследно. Задержать её в себе, в памяти своей мужской. Её запах, различимый тонким обонянием жреца и пробудившегося мужчины, сводил с ума…

Она подняла свою обреченную голову, и сказала (и ноздри её трепетали и раздувались, и губы дрожали, и глаза были влажны, и он спрятал руки за спину, чтоб не сделать того, чего делать было нельзя по тысяче причин):

— А если скажу я ему, свету моему, брату и супругу: «Вот я пред тобою, и жизнь моя принадлежит тебе. Да поступит твое величество по изволению своему»… И после того покажу мальчика, о котором ты знаешь, о жрец, хоть и молчишь, и попрошу расследовать всё, что окружало его с детства, начав отсюда, с Храма Хат-Хор, что скажешь ты тогда? Неужели и тогда назовёшь Нефертити «Владычицей земли до края её», и будешь призывать её на помощь? Неужели и тогда? Голос её прервался. Она была близка к рыданиям. И он уступил ей, и принёс её в жертву тем самым.

— Хорошо, — сказал раздражённо, коря себя за слабость, потому что она всё равно что мертва была, хоть и жила ещё, раздражая его своей женственностью. — Жрица Нейт будет говорить с тобою.

Бакетатон вернулась домой воодушевленная, весёлая. Её ждала встреча с радостью, она обретала сына. Есть не стала, поцеловав Мозе, приласкав его, ушла на свою половину — готовиться. Следовало очистить себя перед встречей со жрицей Найт. Она не ела с той минуты и не пила, ни с кем не общалась. В одиночестве готовила она вопрос той, кто должна была ответить на самый важный в жизни Небетах вопрос.

[1] Икер — ( древнеегип. Jqr— «крокодил») — в древности VIсепт (ном) Верхнем Египте. Греческое название— Тентирскийном— связано с греческим наименованием административного центра этого септа г. Тентира (совр. Дендера), который по-египетски назывался Иунет— та-нечерет. Тотемическим покровителем данной территории была корова. Главным божеством септа была богиня веселья и любви Хатхор, изображавшаяся с рогами или ушами коровы.

[2] Обитающая в стволе священной сикоморы, Хатхор дарует жертвенную пищу и священную воду душам усопших, странствующим на пути в царство Осириса. Только вкусив даров Хатхор, души могут достичь своей цели: испив священной воды они обретают знание тайн загробного мира, но уже не могут вернуться к своей земной форме. Заботливая мать Хатхор в образе коровы, своего священного животного, шествует по зарослям тростника, указывая путь истины заблудшим душам, питает божественным молоком фараона — своего сына.

В гневе милостивая богиня становится беспощадной. Приняв облик львиноголовой Сехмет, богиня, согласно тексту Книги коровы, беспрестанно преследовала людей, восставших против вселенской гармонии Маат, установленной Ра. Умиротворенная мудрыми сказаниями Тота и Шу, опьяненная священным пивом с добавлением красного минерала диди, богиня с триумфом возвратилась из далекой африканской страны Бугем, куда удалилась в гневе. С возвращением Хатхор вселенная вновь вернулась к извечному порядку, а необычайный по силе, но милостивый паводок Нила означал, что «Золотая» умиротворилась и согласилась стать супругой бога Хора, повелителя Эдфу. Это событие, происходящее на двадцатый день нового года, стало с тех пор для египтян общенациональным праздником. Плодами союза Хатхор и Хора Эдфусского стали Хор Шематауи — крылатый символ объединенного Египта и младенец Ихи, бог музыки, искусства, столь любимого его великой матерью. Домом возвратившейся «Золотой» богини стал величественный и необычайно красивый храм. В древности это место называлось Иунет та нечерет — «Незыблемая земля богини».

[3] Мáнкáлá — семейство настольных игр для двух игроков, распространённых по всему миру и часто называемых игры в зёрна. Древнеегипетское название данной игры не известно. Слово «манкала», по-видимому, происходит от арабского naqala (дословно: «перемещать»), соответствующего также mankelah на суахили. Место происхождения игры по-видимому, Древний Египет, время происхождения — возможно, около 3000 лет назад. Доска для игры манкала III была найдена в Пирамиде Хеопса. Два ряда по шесть лунок, с двумя более крупными лунками по краям вырезаны на колоннах Карнакского храма в Египте, а так же на изображениях саркофагов в долине Нила.

[4] Существует мнение, что в Древнем Египте полное соответствие художественного образа оригиналу было предметом магических «атак», позволявших, нанося вред копии, нанести его и оригиналу, то есть модели художника. Оно основано, в частности, на том, что знаменитый бюст Нефертити, ныне хранящийся в Берлинском музее, инкрустирован единственным глазом, вторая глазница пуста. Причем нет и следов инкрустации, то есть на месте пустой глазницы никогда ничего не было. Лишив Нефертити глаза, создав её очень похожей, но не идентичной, художник «защитил» модель от возможного негатива.

[5] Самые древние и почётные жреческие должности в Древнем Египте ("Великий Ясновидец" — жрец Ра в Гелиополе или "Великий Начальник Мастеров" — жрец Пта в Мемфисе).

[6] Уже в Древнем царстве создается большой бюрократический аппарат из чиновников-писцов. Во главе этого аппарата стоял сановник, ближайший помощник царя. В исторической и историко-юридической литературе его называют «везир» (египетское »наименование «джати» или «тсати»), а иногда — «верховный сановник». В Древнем Египте не было разграничения законодательной, исполнительной и судебной власти. Судя по инструкции, составленной при Тутмосе для трех везиров (текст сохранился на стенах фиванских гробниц), и другим данным, полномочия и объем деятельности везира были очень широки. Везир руководил управлением государством, и чиновники всех рангов были обязаны докладывать ему о своих делах и от него получать распоряжения.

[7] Кайал (кол) — контурный мягкий косметическийкарандаш для подводки глаз, в традиционный состав которого входят натуральнаясажа или измельчённые минералы иантисептические вещества растительного происхождения. Использовать кайал начали приблизительно 4-3 тысячи лет до н.э. в доисторический период — гробницыТасийской культуры и Нулевой династии Египта имеют изображения с подведёнными глазами. Изначально кайал использовался знатными женщинами, а затем — и мужчинами, чтобы защитить глаза от вредного воздействия солнца — поверье, что чёрный цвет притягивает на себя все солнечные лучи, существует до сих пор. Глаза начали красить даже новорожденным младенцам — от сглаза. В других культурах рисунки кайалом также приобрели ритуальное значение.

[8] Египтяне во времена фараонов в совершенстве владели искусством приготовления ячменного солода, а также умели варить пиво из других злаков, но делали это иначе, чем в Вавилоне. Изобретение пшеничного пива они приписывали богу Озирису. Древнеегипетское пиво, которое называлось «хек», было сладким и крепким. Египтяне приправляли его ядовитой мандрагорой, которой приписывались чудодейственные свойства. Кроме того, в разные сорта пива добавляли шафран, анис и другие пряности. Пиво было основным напитком рабов на строительстве пирамид. Сочетание слабого алкоголя и большой энергетической ценности давало даже более крутой эффект, чем «Red Bull». Зато египетская аристократия и фараоны предпочитали вино, считая пиво напитком черни.