Мария из Магдалы (Супруга Иисуса). В Галии. Глава 2.

Прекрасна она всегда и у всех, даже когда ненавидима как женщина. Предания церковные сообщают, что Мария из Магдалы была молода, красива и, увы, вела грешную жизнь. Простите, отцы церкви, видящие в женщине сосуд греха; трудно мужчине, не растерявшему молодость и пыл, не отвлеченному от неё учением вашим, забыть, как она прекрасна. Огнём её тела и светом её души живём, она — наша мать, сестра, жена и подруга…

Чем мы руководствовались мы, авторы, когда рассказали о ней, как о подруге Христа? Логикой: не мог быть мужчина-иудей Учителем, каким Иисус был, не познав женщину, не будучи женат. Так не бывало в те времена, и если в Евангелиях этого нет, значит… значит, их подвергли цензуре (а это было сделано официально, когда имеющиеся предания об Иисусе разделили на истинные и апокрифические, далеко не всегда руководствуясь стремлением к истине как высшей цели).

Что касается нас, мы руководствовались ещё апокрифическим Евангелием от Марии. Свидетельством великого Леонардо да Винчи: его «Тайной вечерей», где не мужчина отнюдь, но женщина справа от Учителя! Черты лица, овал, волосы, плечи! Тот самый «любимый ученик», и будущий апостол Петр, как описывают, возмущен был тем, как часто Иисус целовал именно эти губы! Почему бы и нет, почему не «послушать» да Винчи? Разве опровергнуто мнение о том, что художник был масоном высшего посвящения, а, следовательно, человеком, знающим Нечто, причастным тайн? Руководствовались также «Священной загадкой» авторов Майкла Байджента, Ричарда Лея; Генри Линкольна. Интереснейшее исследование. Как и работа отечественного автора, Руслана Хазарзара…

Мы отдаем себе отчет в том, что перечисленные нами источники, как и другие, о которых мы уже не говорим, сами по себе являются литературой специфической. Это не беллетристика, которую читают все, и стар, и млад. Потому проблем, хотя бы у учёных, не возникает. Когда же информация выплескивается на страницы романа, когда на читателя оказывается эмоциональное воздействие, когда те, перед которыми он склонялся как перед богами, оказываются вдруг живыми людьми, может возникнуть чувство протеста. Тем более, если работа становится бестселлером, как это случилось с «Кодом да Винчи» Дэна Брауна. Писатель просто украл данные из «Священной загадки», и это не очень красиво. Но проблемы с церковью, в лоне которой он вырос, возникли у него вовсе не потому, что он нарушил одну из заповедей…

Мы искренне просим людей верующих и воцерковленных: не читайте! Мы уважаем ваше мнение, и просим вас не мешать нам — иметь свое. У нас нет намерения оскорбить вас.

И обращаемся с просьбой ко всем, и верующим, и атеистам, помните: «Спаситель любил её…».

Глава 2. Во имя Йешуа Назареянина.

Иосиф молится так, как заповедано учителями Закона, и ходит в собрание. Мы не одни в Массилии, дети Израиля, и мужей собрания довольно, чтоб взывать к Господу всего сущего так, как полагается[1]. А я… Я — всего лишь женщина, и я молюсь каждое утро так, как учил меня муж когда-то. «Отец наш¸ который на небесах, да святится великое Имя Твое, в мире, который Ты сотворил по воле Твоей. Да придет царство Твое, и царская власть Твоя вскоре в мире, который Ты сотворил по воле Твоей. И да признают тебя все народы земли. И да будет превознесено Имя Твое во веки веков, и да исполнится воля Твоя на небе и на земле. Пошли мир и успокоение всем боящимся тебя, и делай с нами все, что Ты полагаешь благом для нас. И дай нам насытиться хлебом, что Ты посылаешь нам каждый день. Прости нас, Отец наш, ибо мы грешили. Прости и тех, кто причинил нам зло, как и мы прощаем их. И не введи нас в соблазн, но сохрани нас от всякого зла. Ибо Твое величие, и власть, и слава, и победа, и великолепие, и все на небе и на земле, вся земля твоя, и Ты господь всего сущего навеки….

Так учил меня Йешуа, или почти так, я не гоняюсь за каждым словом. Муж говорил, что молитва должна идти от сердца, и что можно просить всего, что праведно. Но лучше не быть суетно-многословным: если нет той просьбы, что сегодня у сердца, и которую нельзя не сказать, то лучше произнести вот так. И я произношу…

Так, как подсказывает память сердца. Не ума: когда я была с ним, с моим чудесным мужем, разум мой молчал, кажется, говорило лишь сердце. И теперь лишь оно вспоминает, как бы странно не звучали мои слова. Я помню то, что связано с Ним, только сердцем, и только так…

Но утро одного дня в Массилии началось неожиданно. Раскрыв свиток какой-то, принесенный галльским мальчишкой, что на побегушках у всего города, и пробежав его глазами, дядя воскликнул:

— Господь услышал голос мой, моление мое!

Я недоумевающе на него взглянула. Эна взглянула возмущенно, боюсь, я избаловала девочку совершенно, она чувствует себя полновластной хозяйкой в доме, и не одобряет криков, да еще и на чужом ей языке. Впрочем, не промолчала и Сара, которую держала я на руках. Жизнь наша в изгнании, вдали от дома, обрела черты странные. Мы живем тесно, так тесно, как только вообще возможно, и дом наш не поделен четко на мужскую и женскую половины, как то было бы на родине. Итак, Сара разразилась плачем, повторяя «Мама, мама!», я стала ее успокаивать, а дядя меж тем оставался равнодушен к тому, что на него сердятся. Он бормотал:

— Приклонил Он ко мне ухо Свое, и потому буду призывать Его во все дни мои. Объяли меня болезни смертные, муки адские постигли меня; я встретил тесноту и скорбь…

Перечисление бедствий, постигших дядю, вдруг встревожило меня не на шутку. Зная Иосифа так, как я его уже узнала, нельзя было не забеспокоиться. Не тот он человек, чтобы говорить о своих бедах, если только не превысили они меру всякую. А беды Иосифа — это и мои беды, и девочки моей, понятно, а может быть, и Его беды?!

Наверно, я побледнела, потому что бросилась ко мне Эна, и стала плескать мне в лицо водой, которой поила я Сару несколько мгновений назад. Едва удалось отодвинуть негодницу, она не успокоилась, пока я не вырвала у нее сосуд из рук и не вылила воду на пол. Сара вновь заливалась плачем, потому что оказалась зажатой между нами в нашем коротком, но исполненном силой единоборстве, и мокрой к тому же, а она этого не любит…

— Дядя, пожалуйста, что случилось, — стала спрашивать я, как только справилась с Эной и утерла слезы дочери.

Но он меня не слушал, снова бормотал что-то свое. И я поняла, что именно: Он говорил из книги Тегилим[2], и, кажется, то был благодарственный мизмор[3] Давидов.

— Тогда призвал я имя Господне: Господи! избавь душу мою. Милостив Господь и праведен, и милосерд Бог наш. Хранит Господь простодушных: я изнемог, и Он помог мне. Возвратись, душа моя, в покой твой, ибо Господь облагодетельствовал тебя. Ты избавил душу мою от смерти, очи мои от слез и ноги мои от преткновения. Буду ходить пред лицем Господним на земле живых[4]…

В конце концов, я не выдержала, сунула девочку окончательно растерявшейся Эне, и стала дергать бормочущего Иосифа за полы одежд:

— Дядя, я должна знать, наконец, что случилось, пожалуйста!

И Иосиф сказал мне, торжественно, победительно:

— Он жив, дочь моя, жив и невредим, милостив Господь и милосерд! Нам не дадут Его увидеть никогда, в жизни этой нет у нас надежды на встречу, но он — жив...

Это была не последняя хорошая новость у дяди, но следующую я просто не услышала бы, а после уже дядя утаил ее. Потому что, выслушав его речь, я вдруг почувствовала бешеное биение крови в ушах и голове, все поплыло перед моими глазами, завертелось, и я потеряла сознание…

Говорят, что продолжалось это недолго; но все были напуганы, потому что, упав, я ударилась головой, а придя в себя, не сразу могла говорить связно, почти бредила.

Я знала, что Господь оставил Его живым, мне дано было знать, но я никогда никому не говорила о нашей последней встрече. Однако с тех пор, как мы расстались окончательно, прошло столько времени, и в зыбком мире, где я оставила Его одного, могло случиться все, что угодно. Знаю, сердце сказало бы мне о Нем, если бы что-то случилось, но одно дело надеяться, сомневаясь и страдая, а другое — знать верно.

Дядя был краток, мой обморок напугал его. Он подтвердил, что Йешуа жив, что он покинул родину и странствует с Ормусом. Последнее обстоятельство меня не обрадовало, однако дядя заметил:

— Если этот с Ним, можешь быть уверена, что ничего не случится. Проклятый египтянин имеет свои цели, и пока эти цели не выполнены, племяннику ничего не грозит. И ещё: Он уже знает о тебе и ребенке. Он молится о вас, а это значит, что вы под Его защитой и охраной…

Подспудно, внутри своего существа, я это знала. Иначе как объяснить то, что я была жива, и живо моё дитя, и даже счастливо, как мне кажется, вот уже целых три года в мире, полном угроз? Как объяснить приход эвага в день, когда я рожала и подвергалась величайшей опасности? Как объяснить бесценную дружбу учителя, дарящего мне свои знания и умения, благодаря которым я стала известной целительницей в Массилии. Ко мне стекаются дети Израиля для того, чтоб просить о помощи, со всех окрестностей. Хорошо это или плохо, не знаю, только имя мое известно в Галлии, по крайней мере, среди своих.

Известие о Йешуа что-то задело во мне, какие-то мне самой неведомые, или, скорее, позабытые струны. Вот так Мауронит, касаясь струн своей арфы, будит в Эне любовь. Долго уже будит, долгое касание получилось у парня до души моей глупой девочки, но вот в этот раз, когда он вернулся из последнего путешествия, что-то проснулось в ней. Другими глазами смотрит она на него, я вижу её глаза, и слышу сердцем, что она отвечает на любовь, хоть и молчит, не тратясь на слова.

Что же касается меня, то мне некого любить, кроме Сары.

Или нет? Когда Йешуа был со мною, разве я не любила целый свет…

Что меняется в нас, когда уходят любимые люди, я не знаю. Гаснет свет внутри, лампада извечная, Господом зажженная. Даже глаза потухают, словно ветер задул свечу. Я знаю, что так оно было со мной до того дня, когда дядя подарил мне надежду.

Но знаю также, что теперь воссияли новые звезды в моих прежде потухших глазах!

Кто знает, что ждет меня впереди. Быть может…

Но надо молчать об этом, кажется, даже наедине с собою. Потому что любой спросит: «Что с тобою?», когда даже моя малышка-дочь заметила как-то:

— Мама веселая, мама смеется…

И если это видно Саре, то видно и Эне. И Маурониту видно, а он, кажется, готов переселиться в наш дом. И даже соседям. И тем, кто приходит ко мне за помощью. А это уже опасно. Никому и никогда я не должна сказать, что Он жив. Я далека от мысли, что днем и ночью кто-то отслеживает жизнь моей семьи. Но то, что мы находимся под негласным надзором, очевидно. Иосиф предупреждал об этом, да и я догадывалась. Что-то пытался сказать мне и эваг, но очень осторожно. Галлы не хозяева у себя на родине. Как и мы, впрочем. Широк размах крыла у римского орла и зорки его глаза. Надо быть молчаливой, и я молчу.

И, однако, мне некуда девать всю ту силу, что проснулась и растет во мне ежечасно.

Учитель сказал мне как-то:

— Когда есть сила, такая, какая она у тебя есть, то надо поделиться ею с миром. То, чему я тебя учил, хорошо усвоено. Но ведь было в тебе и до меня нечто, что ты знала и умела. Я вижу, как тянешься ты к женщинам, особенно к страдающим женщинам. И вижу, как много умеют твои руки. Травы травами, но твое прикосновение лечит. И твоя молитва тоже. Не отказывай никому в том, что тебе дано. Особенно прошу тебя: никому не отказывай, не делай исключений. Твоя сила лишь возрастет от того, что ты ее подаришь. И твоя слава…

Мне показалась странной эта речь: а когда же и кому я отказывала в помощи? Но расспрашивать эвага я не стала, я привыкла подчиняться учителю своему и спасителю безоговорочно.

Лишь когда на пороге нашего с дядей дома появились незваные гости, я поняла, что имел в виду эваг…

Но прежде расскажу вновь о Массилии, которую успела полюбить. Массилия умеренна, Массилия домовита, Массилия бережлива. И еще: Массилия славится общественным порядком.

Прилежание и умеренность понятны: здешняя почва неблагодарна, и люди, настойчивым трудом вырастившие на этих скалах, чуть ли не на белых утесах, виноград, иначе как терпеливыми и работящими быть не могут. Долгое время Массилия жила, соседствуя с грубыми воинственными племенами, оспаривая с боя каждый шаг земли. Для греков, поселенцев этих земель, когда-то галлы были дикарями и невеждами, их поведение осуждалось, их опасались. И тогда был принят закон: каждый при входе в город снимает с себя оружие, и возвращают его каждому только лишь на выходе. Пожалуй, римляне нарушают этот закон, и все чаще, да и не только этот, но все же Массилия не простилась окончательно с тишиной без бряцания железа и воинственных криков…

Порядок в Массилии, вот что заслуживает похвалы в первую очередь.

Здесь не увидишь женщин, одетых с чрезмерной роскошью, массильцы ограничивают жен и дочерей в страсти к нарядам. Женщины здесь не пьют вина, как не пьют его и несовершеннолетние мужчины. Я этого не знала в свой первый приход в театр, теперь знаю: ничего безнравственного я бы не увидела на представлении, и дядя был правдив, когда переводил мне. Тот небольшой набор шуток, что не понравился мне, это такие пустяки в сравнении с тем, что можно услышать в театрах империи! Это я оказалась наивна и смешна (на том уровне распущенности, который царит во многих городах)! Лишь Массилия строга и непреклонна ко всему, что считает лишним для своей нравственности. В Массилии поклоняются женской богине греков, Артемиде, богине-хранительнице, чистой и целомудренной. Говорят, что греки привезли сюда с собою Эфесскую богиню[5], по крайней мере, её служителей и обычаи. В Массилии принято учиться, и здешние мужи могут похвастаться тем, что учены и образованы куда более тех, кто правит ими от имени Рима. В Массилии говорят на греческом, на языке римлян и на галльском, а с недавних времен здесь стала слышна родная мне речь. Массилия господствует на море, и моряки ее не боятся даже моря за Геркулесовыми столбами[6]…

Массилия управляется. О, как же разумно и мудро она управляется!

Шестьсот выборных граждан города вершат наши судьбы здесь, и Массилия называет этих лучших своих людей Великим советом. Римляне по привычке говорят о сенате, массильском сенате, но это неверно. Довольно и того, что так называемым патрициям Великий совет не благоволит. Торговые люди в основном, те, кто знают, что есть труд, особенно труд мореплавателя, составляют Совет. Вот кого избирает Массилия. Члены Великого совета избираются пожизненно, но ни один из них не может передать свое право управлять неразумным потомкам по наследству. Только тем, кого признает город достойными, дано право быть в Совете.

Есть Большой совет. Все его члены люди женатые, имеющие детей. Тот, кто заботится о своих жене и детях, сумеет позаботиться и о чужих. Он отец в доме, отец и в городе. И каждый член совета числит своим предком хотя бы прадеда — жителя Массилии. Это значит, что дух города ему родной, и ему дорого все, что составляет Массилию. Он гордится правами жителя города…

Большой совет избирает Малый. Это те люди, на которых ложатся все текущие дела в городе, все каждодневные заботы.

И, наконец, есть трое, избранные из числа тех, кто составляет Малый Совет. На самом деле, именно от них зависит все, чем живет город, в его окончательном виде.

Ах, Массилия, Массилия, могла ли я думать, что окажусь здесь однажды, и более того — полюблю твои белые утесы вокруг гавани, и твоих людей, и улицы твои извитые, и быт твой неспешный, и даже белых чаек с резным крылом, чьи крики пугали меня поначалу и казались голосами беды…

Могла ли я подумать, что член Великого совета твоего попросит помощи у женщины-иудейки, а когда помощь будет оказана, то последует благодарность свыше всякой меры и границ...

Один из трех властителей города, тот, чьи приказы почти не обсуждались, тот, кого всегда сопровождали почтительные горожане из молодых, оказался очень высок, просто огромного роста; когда я встала в доме своем напротив него, я была не просто смущена, а совершенно подавлена. Мало того, я ощущала себя гостьей в его владениях, пусть он и снизошел до моего скромного дома, он же возвышался надо мной горою, белой скалой Массилии надо мной, жалким деревцем у подножия…

Он оказался рыжим, с целой россыпью веснушек на ослепительно белой коже. А еще очень живым, подвижным, наделенным какой-то явно ощущаемой страстностью. Он воспламенялся быстро, просто мгновенно, и его возбуждение передавалось всем вокруг. Его страстность была заразительна.

Золотой обруч на шее, и накидка из грубой шерсти, и «бракка» [7] на его ногах указывали на галльское происхождение правителя.

Он был не один. Женщина удивительной красоты была с ним. Я не сразу поняла, во что она одета, мне было неудобно её разглядывать. Изумительной красоты были ее глаза, огромные, цвета массилийской воды, когда море спокойно, смесь изумруда с лазурью. Густые темные ресницы, мраморно-белая кожа, как и у мужа, но чистая, без веснушек. Черные брови вразлет, и волосы черные, смоляно-черные, нос с небольшой горбинкой, странно красившей лицо. Бывает же так, что какая-то мелочь придает лицу совершенную, абсолютную законченность, делая его неповторимым. Конечно, в ее жилах текла и греческая кровь, и галльская, а может, и лигурийцы[8] подарили ей это совершенство, которое повсеместно встречалось людьми восхищением. И даже восторгом: я видела позднее, как заглядывались ею люди, замирая, теряя нить разговора.

Волосы ее были заплетены, уложены на затылке. Он же, ее муж, просто горел рыжим золотом¸ распущенным по плечам.

Когда я опомнилась от изумления, оторвала глаза от ее поразительного лица, то разглядела ее синюю тунику с огромным серебряным поясом, украшенным уже знакомыми мне крестами, и длинный сине-голубой плащ с фибулой[9]…

А обувь, их обувь, это надо видеть! Низкая, на очень толстой подметке[10], открытая спереди, кроваво-красная у обоих!

Надо сказать, что мой гость не дал мне возможности долго изучать себя и жену, он начал говорить, говорить, слова на греческом сыпались из этого большого рта с опущенными уголками губ…

Это было счастьем просто, что дядя оказался дома. Иначе я утонула бы в водовороте слов, изрыгаемых большим человеком, обладающим большою властью, как тонут в бурю в водоворотах возле острова напротив нашей гавани корабли и маленькие лодки…

— Ты должна нам помочь, говорил он мне взволнованно и страстно, — должна, и не потому, чтоб я угрожал тебе или досаждал хоть как-то своею властью… А она велика в этом городе, поверь мне, друид[11] чужой страны, женщина-лекарь, одинокая безмужняя женщина, для которой я могу сделать все, все, чтобы ты не пожелала. Захочешь мужа — я найду тебе мужа, захочешь денег, дам и денег; а еще пошлю тебе людей, которые будут платить тебе за собственное лечение. Пошлю тебе весь город, поверь, я это могу. Выстрою тебе дом, потому что этот скоро станет мал тебе, я знаю, вы будете жить вместе, я объясню потом, у тебя скоро будет еще двое детей на попечении, так надо. Это не мое решение, даже я не властен над тем, что велит нам Рим, а Рим посылает тебе этих детей, и тебе придется смириться. Но что мне эти дети, когда я пришел просить тебя о своих, тех, которых не послала мне судьба, меж тем ты видишь перед собою ее, мою жену, и должна согласиться, что этот образ прелестен. И я хочу его размножить, я желаю много детей, много, пусть будут и мальчики, и девочки тоже, такие, как она. Разве она не достойна материнства? Разве тебе не жаль ее, скажи, что же ты молчишь, женщина? Неужели ты мне откажешь? У тебя нет сердца? Неужели ты бессердечна…

Этот поток, обрушившийся на меня, и впрямь был водоворотом. А мужчина, к тому же, мерял шагами маленькое пространство комнаты и размахивал руками. Я задыхалась, я была рыбой, выброшенной на берег беспощадной рукою рыбака!

Эна говорила мне, что ее соотечественники безрассудны. Они пускают из лука стрелы в море; идут с мечом в руке против неба. Кажется, я склонна была в это поверить.

Дядя поспешил на выручку. Он решился перебить поток слов, правда, был очень вежлив.

— Да простит нас уважаемый гость, — сказал дядя, — только моя родственница растеряна и недоумевает, какая необходимость привела сенатора (дядя употребил именно это слово из словесного запаса римлян, стараясь подчеркнуть высокое положение гостя) в наш бедный дом. Чем мы можем служить городу и Риму? Мы так незначительны, и впрямь так мало значим здесь, и лишь милость бога и добрая воля Большого совета подарили нам счастье жить в Массилии, быть гостями вашего города…

Дяде удалось. Он сумел вернуть правителя к действительности. Мужчина даже смутился несколько, и — покраснел, что стало для меня откровением. О нем говорили как о человеке высокой порядочности, очень смелом, мужественном, открытом. Таких немного, но они есть. Но все же на свете не так много краснеющих мужчин. Я знала одного, и любила, и потому в это мгновение прониклась к моему гостю светлым чувством, похожим на дружбу или привязанность, не знаю даже, как сказать.

— Меня зовут Онгхус[12], счел необходимым представиться гость. — И это моя жена, Сейлан[13]…

Я кивнула. Не знала, как следует поступать у массилийцев при знакомстве! Что я должна была делать? Такого рода представление мужчиной себя и своей женщины у меня на родине невозможно…

Может быть, это было правильно, потому что Онгхус принял это как должное. А Сейлан улыбнулась мне. Оооо… Солнышко проглянуло из-за туч! В жаркий летний день дождь пролился на жаждущую землю. Как она красива, эта женщина, и как она должна быть счастлива, что ее любит вот этот достойный мужчина.

Что-то кольнуло меня в грудь. Боль, быть может, которую прятала я так глубоко, и казалось, что удачно…

— Моя жена бесплодна, — сказал горько тот, кто, по моим представлениям, был счастливцем на земле. — Вот уж пятый год нет у нас детей. Все есть, нет только детей.

Снова кольнуло в груди, стало жарко-жарко. Мне было стыдно за себя. У меня тоже было все, только не было мужа. Господь дает все, и если что-то забирает, то и оставляет многое.

— Ты можешь помочь, я знаю, продолжал Онгхус. — Эваг говорит, что тебе дано нечто, чего он не знает. Ты лечишь прикосновением рук. В тебе есть сила, которую он не знает. Он лечит тем, что дает наша земля. Цветами и травами, камнями, водой, огнем. Друиды лечили и прикосновением, до тех пор, пока…

Он замолчал, не зная, можно ли сказать при мне то, что хотелось. Друиды, жрецы и лекари этих мест, изгонялись Римом, будучи ненавидимы, с давних времен. Кажется, с Цезаря началась эта борьба, говорил мне дядя. Потому что купить жрецов галлов римлянам не удалось. Не удалось сделать верования народа галлов своими, как это делалось завоевателями повсеместно, ведь друиды возглавили борьбу с римлянами. Некому было отдать римлянам богов, а с ними и народ. Август[14] утвердил богом всех галлов Луга[15], но это было решение Августа, а не галлов.

И снова я кивнула, соглашаясь. Мне кажется, Онгхус понял, что я знаю. И ему это было приятно.

Но вот могла ли я соперничать с эвагом, а уж тем более с друидами, и лечить женщину, что все еще стояла передо мной, словно просительница?

Она и была просительницей, но красота ее и сила не позволяли увидеть ее таковой. Я чувствовала, нет, я знала, что она может и должна справиться со своей бедой. Я не была уверена, что могу ей помочь, но вот то, что она справится, знала точно. Ее победа была в ней самой. Эта женщина родилась победительницей, и то, что она здесь в роли просительницы, это ошибка. Просто глупая и злая насмешка судьбы.

Ошибиться было невозможно. Я почувствовала приток тепла к ладоням, а кончики пальцев стало покалывать. Где-то в животе появилось и стало расти вверх, в область груди, мощное желание, желание помочь. Я была этим жгучим желанием, все мое «я» растворялось в нем, оно становилось мной, а я им. Я хотела помочь этой женщине, Сейлан, я умирала от желания помочь…

Этого не было очень давно, с тех самых пор, как я перестала быть подругой человека, который был почти богом среди людей на земле. Я лечила, я накладывала руки, и кому-то помогала, да. Но вот этого ощущения мощного, могучего желания помочь, когда знаешь, что это возможно, что так будет…

Я сказала громко и вслух, не боясь быть непонятой, для себя, а не для массалиотов:

— Во имя Йешуа Назареянина, того, кто благ, помоги мне, Господи, сделать то, что должно и хочу!

Я и раньше призывала мужа, когда лечила. Но сейчас Он стоял у меня за спиною, я это знала…

Как во сне я пошла к ней, Сейлан.

Она по-прежнему стояла где-то посередине комнаты, глядя на меня с любопытством. Может, что-то было в том, как изменилось мое лицо, или в моих словах, произнесенных на чужом языке, но сквозь любопытство проглянул и страх, как мне показалось.

Я зашла к ней за спину, и руки мои поднялись над ее головой, образуя купол. Это было как во сне, я и сама не помню, что именно я делала. Кажется, я не касалась ее, а просто гладила вдоль тела ладонями, обращенными книзу, когда двигалась вниз, и ладонями, обращенными кверху, если я поднимала руки. Руки двигались сами по себе, движения были мягкими и плавными, неспешными, словно обволакивающими. Между нами было легкое тепло, слабое, облегчающее дуновение, ветерок приязни и доверия…

Так было в первый день, и так было во все другие дни. И Йешуа был со мною в те дни, когда я лечила Сейлан.

Мы отплывали на лодке, управляемой Онгхусом, великолепным моряком. Он не забыл то, что мог бы забыть, будучи правителем, и мы с Сейлан могли полностью доверять ему, его крупным, жилистым рукам, которым беспрекословно подчинялся любой парус. И тем более весло, когда нет ветра.

Плыли на запад, мимо скал, далеко-далеко, и находили заливы между ними, где можно было подняться, где были площадки, на которых можно устроиться. Скалы со стороны казались бесплодными, потому что обнаженный камень преобладал над зеленью. Но она была, эта зелень. И оливковые деревья, и сосны, и дубы. И калина, и мирт. И множество трав и кустарников.

Я полюбила листья и цветы розмарина, с их чистым и ярким ароматом, и привозила его домой из наших путешествий по скалам, а Эна готовила из него соус. Мясо, приправленное розмарином[16], становилось пряным, у него был настоящий «лесной» аромат. А еще я собирала на скалах тимьян[17], и отваром из тимьяна поила Сейлан. И отваром из фенхеля[18] тоже.

Она становилась от этого спокойной и слегка сонной. Я оставляла ее с мужем на скалах, и уходила искать травы. Часто, ох часто, я видела, как горят его глаза, устремленные на жену. Ему нравилось видеть, как она, беспомощная и бессильная, лежит на камнях под теплым солнцем. Вся ее победная сила тает под его лучами, она лежит тихо, она доступна и молчалива. А если еще разметала ноги и руки во сне, и румянец пылает на щеках, то это призыв, перед которым не может устоять Онгхус…

Когда я возвращалась, он почти всегда спал рядом, укрыв и ее, и себя своим плащом. Рядом, близко друг к другу, как только можно.

В жаркие дни мы купались. Онгхус сторожил нас у самого входа в залив на своей лодке, а мы болтались в прибрежной воде, прыгали в нее с невысокой скалы, над заливом, поднимая плеск, смеясь и шумя…

И неизменно я касалась ее руками, и говорила:

— Во имя Йешуа Назареянина, того, кто благ, помоги мне, Господи, сделать то, что должно и хочу!

И мечтала о том, что она родит дитя, водя руками над ней, и передавала, передавала Сейлан свое желание…

Через четыре месяца от дня первой нашей встречи она сказала мне, что прекратились положенные истечения.

Мы устроились рядом с зарослями тимьяна. Онгхус ушел искать кроличьи норки, и мы оставались с подругой одни.

Я лежала животом вниз на плаще, заботливо расстеленном Онгхусом, Сейлан сидела, обняв колени, и мы почти не дышали, потому что большая глазчатая ящерица[19] вылезла из-под камня, прямо перед нами. Она еще не успела испугаться, замерла, словно изваяние, мы с подругой могли видеть ее зеленую спинку, украшенную черными кольцами, и синие пятна по бокам, выстроившиеся в ряд, и глазки-бусинки, тревожно блестящие.

Подруга вдруг чихнула, а глазчатая прекрасная тварь в мгновение ока исчезла из поля зрения. Я возмутилась:

— Ну, Сейлан, непременно надо было спугнуть!

А она, словно отвечая мне, хотя никак это не было связано по смыслу с моим упреком, рассмеялась коротко, потом сказала:

— Вот уж дней двадцать, как должно было быть, и больше даже, но нет его, течения крови. Разве это не признак, Мариам? Я стану матерью?

Слезы хлынули из глаз, не спросив соизволения хозяйки. Я плакала от счастья, от радости за нее. Но и за себя тоже. Йешуа не накладывал запрета мне на то, чтоб я лечила, но и ученики его и близкие, пусть и не громко, не вслух, но возмущались тем, что он дает мне так много, когда я всего лишь женщина. Он не накладывал запрета, и он был со мною все эти дни, и Сейлан станет матерью теперь, а я… я утешусь тем, что могу творить чудеса именем Его! Иоанна вспомнилась мне, и то, как наделил Он ее материнством. Теперь это сделала я, я сама.

Впрочем, не я одна!

Онгхус тоже был поставлен в известность только в этот день вздорной, глупой женщиной, которая обманула меня раньше, сказав: «Всё как всегда, Мариам, и я берегусь выходить, и нечиста, как ты говоришь». Прямо тотчас, как вернулся с охоты, был поставлен в известность.

И я видела, как был потрясен этот муж и правитель. Он побледнел, и пот выступил у него над верхней губою. И он сказал так:

— Трижды умру за тебя, Сейлан, трижды, — в огне, в воде и петле! [20]

Я не знаю, почему он сказал это. Зато знаю, что это правда.

Я прожила в Массилии три года. Я не знала, как важен огонь для галлов, и как они склоняют голову перед водою, и как берегут свою землю…

Я была чужой. После того, как забеременела Сейлан, я стала своею. Только своей, которая словно ребенок в чужом для него мире, которому надо учиться и учиться. Я и училась.

— Я не хочу, чтоб Мириам оставалась вне огней, когда придет Самайн[21], — сказала как-то Сейлан.

Эти слова произнесла она с вызовом, и обращены они были к мужу и эвагу.

Мы расположились на шкурах в доме Онгхуса, возле огня в очаге, после сытного обеда. Дом Сейлан не был, конечно, жалкой развалиной из тростника и досок, с куполообразной крышей из соломы. Говорят, таких много во всей остальной Галлии. Но только не в богатой Массилии, расположенной словно в стороне от окружающего мира. И огонь тут был, горел во всех очагах каменных домов, так почему я должна была остаться без него?

Я уже знала, что галлы делят год на время «большого солнца», когда тепло, и «малого солнца», когда холодно. День, когда приходит зима, то есть «малое солнце», зовут галлы Самайном, а начало весны приходит в Бельтайн[22]. Но почему же, все-таки, в зиму я должна остаться без огня, о чем говорит моя подруга, чей круглый животик, предмет моих забот, кажется, даже колыхнулся в поддержку того, о чем она говорит. Руки ее, как всегда, заняты работой. Сейлан украшает посуду. Да-да, она большой мастер гончарного дела, ее тарелки, блюда, затейливые кувшины чудесны сами по себе; но она еще и украшает их, раскрашивает. Вот сейчас, например, лепит кусочки коралла на блюдо, вдоль белой полосы, которую нанесла вчера. И хмурит брови, и бросает время от времени сердитые взгляды исподлобья мужу.

Кстати, муж и учитель тоже поглядывают на нее, один сердито, другой с улыбкой.

Озадаченная, я переводила глаза с одного на другого, но все молчали, и понять, о чем идет разговор, я не могла.

Наконец, эваг прервал молчание, удивлявшее меня. Я же не прерывала его только потому, чтоб не сочли меня невежливой.

— Бывают дни, Мириам, — начал он медленно, словно нехотя, когда разверзаются дороги в иные миры, и человек может оказаться по ту сторону бытия, куда не попасть ему никогда и нипочем в другое время, и это славно. Предназначено человеку жить тут, а не там, так тому и быть, и незачем это нарушать…

— Никто и не нарушал, по крайней мере по своей воле, — ответствовала моя подруга, почему-то еще более сердито. — Бетони[23], моя бабушка, не виновна в том, что случилось. Алан[24] был ей не очень хорошим мужем, он больше любил вино, чем бабушку, но она-то его любила, а этот, что вышел из леса, Кокидиус[25], он был обманщик. Он прикинулся дедом, они ведь это умеют, ты это знаешь, эваг, ты, потомственный друид из рода друидов! Он взял Бетони прямо на соломе в ее доме, потому что она проспала, а муж не стал будить ее[26], и, оставив очаг без нового огня[27], а дом открытым, ушел в ночь Самайна[28] пировать!

Все это было несколько слишком. Я ощутила головокружение. Единственное, что я поняла из этих слов, что мой учитель был друидом. Поняла, и постаралась тут же забыть, потому что хочу ему блага. И не желаю зла. Все же остальное было сумятицей слов, от которых голова кружилась. Впрочем, от новости о том, кто мой Учитель, голова могла закружиться тоже!

— Разлом во времени, разлом в пространстве, …— задумчиво продолжал эваг. На Сейлан он даже не взглянул, но мне почему-то показалось, что он очень сердит на мою подругу. — Через него, через могильный курган, врата потустороннего мира, могут хлынуть к нам силы, что поглотят людской мир. Во времена Самайна, когда открываются ворота, бывают всякое. Люди, герои, уходят туда, а боги приходят к нам, и разные твари тоже, вроде этой, из леса, что увлек Бетони своей красотой, и обрюхатил, и погубил[29]…

— Ты знаешь, эваг, что когда Алан увидел ее наутро после праздника, она уже была безумна. Смеялась над мужем, и проклинала его, и была бесстыдна, говоря, как понравились ей ласки лесного…

Мне было трудно пробиться к истине через все, что они говорили. Но я пробилась, кажется. Ах, какие же они выдумщики, эти галлы, мои новые друзья! Представить себе женщину, измученную мужем, ее не любившим, и предававшимся вину со всей оставшейся в нем страстью, можно. А она, бедная, истосковавшись по ласке, отдалась некоему пришельцу, которого местные сочли (для его же блага, впрочем!) в дни праздника, окруженного легендами и выдумками, неким демоном. И все же стыд ее одолел, и наутро, пьяная от чужой любви, она призналась во всем бессильному и глупому мужу. Он мог убить ее, но предпочел объявить сумасшедшей. И все сошлось: поверья, праздник, костры и хмельные головы…

Моя подруга, кажется, числит в бабушках своих весьма решительную женщину, а ее дед родом из потустороннего мира!

— А знаешь, родная, поспешил подтвердить мои мысли Онгхус, — когда она поселилась в Эмпории[30], где ее приютили родственники, так они не считали, что Бетони больна, хоть и корили за измену мужу. С другой стороны, он же действительно вырыл ей могилу, ее негодный муж, и она в нее легла, в конце концов, словно сочтя это справедливым. Правда, родив девочку, которую Алан взял к себе от ее родных и воспитал как свою. К тому времени он поседел от сплетен, но перестал пить так, как раньше. Моя мать не упускала случая напомнить мне, чья ты дочь; и если я предпочитал отвечать ей, что ты внучка иных миров, она умолкала, но я-то…

— Остановись, Онгхус, — строго сказал эваг, и покачал головой с укором. — Ты можешь думать иначе, чем твои предки, но поостерегись говорить вслух о том, что думаешь. И без того преданья старины потеряли свою силу. Новые боги, римские, приходят на нашу землю, и мы растворяемся в народе, который чужд нам. Они не таковы, как мы, и как разнятся Самайн и Бельтайн, так разнимся мы с народом Рима. Не стоит помогать им еще своим собственным отступничеством. А красота твоей жены, и тот ум, которым она награждена, не говорят ли о странном? Обойди Массилию, и все места вокруг, есть ли женщина такой неземной красоты, что сравнилась бы с Сейлан?

Мы перевели свои взоры на бедняжку Сейлан, страшно смущенную. На ту, что была родом из других миров. Муж смотрел на нее с обожанием, эваг с преклонением, а я с любовью, смешанной с восхищением и даже с легкой завистью, но правда, правда, совсем не злобной…

В Галлии, в доме у Онгхуса, правителя Массилии, творилось дальше чудо жизни моей. Дома ждала меня Сара, перебирал струны арфы Мауронит, и Эна склоняла ухо свое к нему, когда он пел. Дядя Иосиф молился.

Море билось о берега. Чайки кричали, носясь над водой. Белели утесы Массилии.

Где-то далеко шел по пескам Йешуа. И, куда бы он ни шел, он должен прийти ко мне…

[1] «Когда десять человек находятся вместе для изучения закона, дух Божий среди них...» (Авот 3:7). В принципе, почти все молитвы человек может читать наедине. Однако еврейская традиция рекомендует всегда, когда это возможно, молиться вместе. Для этого необходимы 10 молящихся (на иврите минъян) взрослых (не моложе 13 лет) мужчин-евреев.

[2] Традиционно автором Псалтири (Тегилим) считают царяДавида, хотя на многих псалмах очевидны следы позднейшего происхождения: времёнплена вавилонского и ещё позже. В самом тексте книги для некоторых псалмов прямо указаны иные авторы: главный псалмопевец ДавидаАсаф (см.1 Пар. 16:5), храмовые привратники сыны Кореевы (Кораха) (1 Пар. 9:19), Моисей и др. ВТалмуде (Бава Батра, 14б) в числе авторов, кроме Давида, упомянутыАдам, Мелхиседек, Авраам, Моисей, Асаф, Еман, Идифун и сыны Кореевы. Классический еврейский комментаторРаши насчитывает в начале своего комментария к Псалмам десять авторов.

[3] Еврейское название псалма «мизмор» обозначает пение с музыкой, во славу Божию. Словом «мизмор» озаглавлены 57 из тех поэтических произведений, которые в числе 150 известны под общим названием псалмов или псалтири, сборника духовных песнопений народа израильского. Эти псалмы поются по всему лицу земли на сотнях языков. Еврейское название этого сборника, — одной из, так называемых поэтических книг Ветхого Завета, — техиллим, тегилим, т.е. хвалебные песни.

[4] Танах. Тегилим. Книга 5. 114. В Танахе книга Тегилим разделена на пять книг. Первую составляют псалмы 1-40, вторую — 41-71, третью — 72-88, четвёртую — 89-105, пятую — 106-150.

[5] Эфе́с(греч. Ἔφεσος, лат.Ephesus) — древний город на западном побережьеМалой Азии. Своей славой Эфес в большой степени обязан местномукульту восточной богини плодородия, со временем отождествлённой с греческой богинейАртемидой. Поклонение богине идёт с незапамятных времён, но строительство посвящённого ейхрама, одного изсеми чудес света, началось в первой половинеVI века до н.э.

[6] Геркуле́совы столбы́(лат.Columnae Herculis) — название, использовавшееся вАнтичности для обозначения высот, обрамляющих вход вГибралтарский пролив. Северная скала (со стороныЕвропы) — этоГибралтарская скала (расположенная во владенииВеликобритании Гибралтар), а в качестве южного столба (со стороныСеверной Африки) выступает либо гораДжебель-Муса вМарокко, либо гораАбила, расположенная рядом сСеутой.

[7] Главной особенностью галльского костюма были длинные узкие штаны, которые назывались «бракка».

[8] Лигу́ры(уст. лигурийцы; лат.Ligures, др. — греч. Λίγυες, Λίγυρες) — собирательное наименование древних племён, населявших в середине 1-го тыс. до н.э. северо-западнуюИталию и юго-восточнуюГаллию. Полагают, что во 2-м — середине 1-го тыс. до н.э. лигуры населяли большую часть северной Италии, а затем были оттеснены на северо-западиталиками.

[9] Фибула(лат.fibula, скоба) — металлическаязастёжка для одежды, одновременно служащая украшением. Фибулы разнообразных форм были распространены сбронзового века дораннего Средневековья. При всех разнообразных изменениях формы и усовершенствованиях устройства, которым фибулы подверглись в течение различных эпох, общий их тип сохранился почти неизменным для фибул с иглодержателем. Также есть средневековые, некоторые из них называют «плащевые», которые представляют собой скобу подобную сульгаме или дужку с иглой.

[10] Галлы носили сандалии, которые представляли собой простые подошвы, привязанные к ногам, и низкие башмаки на толстой подметке, открытые спереди. Эти башмаки были переняты римлянами (кстати, от их названия gallicae произошло слово «галоши»).

[11] Друи́ды(галльскоеdruidae, древнеирландскоеdruí, мн.ч.druid) — жрецы у древнихкельтских народов, организованные в виде замкнутого, но не наследственного сословия, также выполняли функции судей, занимались врачеванием и астрономией.

[12] Онгхус(Aonghus) — очень сильный, большой. Кельтские имена— это имена древних племен, населявших почти всю территорию древней Европы. К кельтским племенам относились: галлы, галаты, гельветы, белги, арверны, бойи, сеноны, битуриги, вольки.

[13] Сейлан(Caylan) — победительница. Женское кельтское имя.

[14] Октавиа́н А́вгуст(лат.Octavianus Augustus[ɔk.taː.wiˈaː.nʊs au̯ˈgʊs.tʊs], при рождении — Гай Окта́вий Фури́н,Gaius Octavius Thurinus;23 сентября 63 г. до н. э., Рим — 19 августа 14 г. н.э., Нола) — древнеримский политический деятель, основательРимской империи. 13 раз занимал должностьконсула (43 г. до н.э.,33 до н.э., ежегодно с31 до23 до н.э., 5 до н.э.,2 до н. э.), с 12 г. до н.э. — великий понтифик, с 23 г. до н.э. обладал полномочиямитрибуна (tribunicia potestas), во 2 г. до н.э. получил почётный титул «отец отечества» (pater patriae).

[15] С галльским Меркурием может быть отождествлен общекельтский бог Луг. Его имя встречается в галльских основах, особенно топонимических («лугу»). Насчитывается не менее пятнадцати мест, которые в древности назывались «Лугдунум». Среди них: Лаон, Сент Лизье в Галлии, Легница в Силезии, Лейден в Голландии; Карлайл в Англии в римское время назывался Лугуваллюм. Важно отметить, что название «Лугдунум» носил город, который Август сделал столицей Трех Галлий — современный Лион. Там был воздвигнут великолепный алтарь, посвященный Риму и Августу, торжественно открытый в 12 г. до н. э. Вблизи города, на горе Фурвьер, уже в кельтское время было святилище бога Луга. Лугдунум и означает «холм Луга» или «высокий, укрепленный город, посвященный Лугу».

Символично, что городу, который Август сделал центром Галлии, было оставлено его кельтское имя. В этом можно видеть косвенное доказательство того, что Луг — это галльский Меркурий Цезаря. Известно, что Август особо почитал Меркурия, и в современной ему Галлии имя императора часто присоединялось к имени Меркурия. Слияние с императорским культом привело к тому, что главный праздник Меркурия в Лугдунуме приходился на 1 августа — день, когда в Ирландии справлялся праздник бога Луга.

[16] Розмари́н лека́рственный, илиРозмари́н обыкнове́нный(лат.Rosmarinus officinalis) — вид полукустарниковых и кустарниковых вечнозелёных растений родаРозмарин (Rosmarinus). Розмарин относится к типу классических пряностей. Он широко культивируется вЮжной Европе иСеверной Африке, в Крыму, наФилиппинах и вИндии.

[17] Тимья́н, также чабре́ци чебре́ц(лат.Thýmus, отдр. — греч. Θύμος или Θύμον) — род семействаЯснотковые (Lamiaceae), один из наиболее крупных и таксономически сложных родов этого семейства. Макс Фасмер выводит русское названиетемья́н(именно через «е») изгреч. Θυμίαμα — «фимиам, благовонные вещества». Листья используют какпряность вкулинарии, консервнойиликёроводочной промышленности. Некоторые виды тимьяна входят в состав смеси приправ, известной как «прованские травы». Стебли вместе с листьями и цветками можно заваривать какчай.

[18] Фе́нхель(лат.Foenīculum) — небольшойродтравянистыхдву— имноголетних растений семейства Зонтичные (Apiaceae). Культивируется с древнейших времён какпищевое илекарственное растение.

[19] Гла́зчатая я́щерица,жемчу́жная ящерица илиукра́шенная ящерица(лат.Timon lepidus) — вид ящериц родаTimon из семействаНастоящие ящерицы. Получила своё наименование по присутствию на боках с каждой стороны, окаймленных черным, пятен. Глазчатая ящерица распространена наПиренейском полуострове, на югеФранции, где имеет разорванный ареал, а также на крайнем северо-западеИталии.

[20] Известны письменные сообщения о ритуальной смерти в огне, в воде и петле у галлов.

[21] Самайн(англ. Samhain[ˈsɑːwɪn], [ˈsaʊ.ɪn], [ˈsaʊn] — сауин, саун; гэльск.Samhuinn[ˈsaũ.iɲ] — сауинь; ирл.Samhain [ˈsˠaunʲ] — саунь) — кельтский праздник окончания уборки урожая. Знаменовал собой окончание одного сельскохозяйственного года и начало следующего. Кельтский календарь делил год на две части: тёмную, начинавшуюся в конце октября — начале ноября (месяцСамониос), и светлую. Светлая часть начиналась в марте — апреле (месяцГиамониус). Смена частей года, как и месяцев, происходила с наступлением новолуния. Также вместе с наступлением тёмной части года, в первые три ночи самониоса, кельтами праздновался новый год. Праздник в латинской версии назывался «Три ночи самониоса» (trinux[tion] samo[nii]). Смена тёмной и светлой частей года весной также отмечалась праздником. Впоследствии произношение изменилось соответственно правилам произношения на гэльских языках, и к началу нашей эры праздник стал называться Самайн, как и соответствующий ему месяц.

[22] Бе́лтейн(такжеБелтайн,Белтане,Бялтане, др.‑ирл.Bel(l)taine, ирл.Bealtaine(/bʲaltənʲə/), гэльск.Bealltainn, англ.Beltane) — кельтский праздник начала лета, традиционно отмечаемый1 мая. Также название месяцамай в ирландском, шотландском и других гэльских языках.

[23] Бетони — хорошая, здоровая голова. Женское кельтское имя.

[24] Алан(Alan) — красивый. Мужское кельтское имя.

[25] Кокидиус — из леса. Мужское кельтское имя.

[26] Согласно поверью, любой кельт, не пришедший в сакральный центр страны или к кострам праздника в ночь Самайна, терял рассудок. На следующее утро для него следовало выкопать яму, насыпать могильный холм и подготовить могильный камень.

[27] Перед наступлением ночи праздника в селениях галлов-кельтов зажигался священный огонь, который требовалось добыть традиционными методами — трением, высечением искры или от молнии. Все прочие огни в домах должны были быть погашены, а свежее пламя священного огня распространялось по домашним очагам от очага местного властителя.

[28] А празднество, носящее такое название, отмечалось ежегодно с 31 октября по 2-е ноября. Самайн — кельтский праздник урожая, но, как водилось в те времена, мероприятие было весьма интересное. По преданиям кельтов, в этот день и ночь открывались призрачные двери в холмы мертвых, которые галлы (они же — кельты) использовали в качестве кладбищ. В эту ночь из них выходили создания из другого мира.

[29] Период праздника считался временем краткого периода союзов и браков людей с обитателями потустороннего мира.

[30] Эмпория, небольшой приморский городок на границе Испании иГаллии.