Женщина у окна.

— Что лохматый смотришь? Осуждаешь? — Мужчина глотнул из горлышка спрятанной в газету бутылки, поморщился, поковырялся в нагрудном кармане рубашки и достав пачку сигарет, закурил. — Зря. — Пьяно мотнул он головой. — Я же тебя не осуждаю. Ты тоже грязный и воняешь. На вот. — Он отломил кусок от лежащего рядом с ним колесика Краковской колбасы, откусил от него сам, и протянул остатки на ладони. — Ешь. Выпить не предлагаю, ты всеравно откажешься. — Он рассмеялся и потрепал сидящего и преданно смотрящего на него пса за ушами.

Огромный лохматый коричневый, несуразный, сидящий напротив на асфальте, с длинной спутавшейся репьями шерстью кобель, склонив голову, внимательно слушал как будто понимая, что ему говорят, и даже иногда вздыхал, словно сожалея, что не в силах поддержать разговор. Одно ухо, разорванное до середины, поднималось и поворачивалось в сторону собеседника, когда тот особо эмоционально высказывался, а хитрый черный глаз гипнотизировал колбасу, помогая шевелящемуся кончику черного носа с белесым шрамом, втягивающему соблазнительный запах, не упустить момент угощения.

Мужчина был сильно пьян, и говорил медленно, с трудом справляясь с заплетающимся языком. Худой, лет сорока, с нечесаными длинными прядями волос, выбивающимися из-под кожаной кепки, подернутыми первым серебром седины. В грязном, засаленном на локтях, черном пиджаке, таких же черных, порванных на правой коленке брюках, с кровоточащей ссадиной в прорехе, и белых расшнурованных кроссовках на голую ногу, он боролся с желанием безвольного тела упасть, и постоянно смеялся, над своими неуклюжими попытками сохранить равновесие.

Пес сидел и слушал. В первый раз в жизни с ним разговаривал человек. Не гнал прочь вшивую животину, ни махал на него руками и не кидался палками и камнями, а общался на равных, угощал вкуснейшей колбасой, отрывая жирные куски, обделяя себя и делясь с незнакомой собакой. За это он готов был ему служить. Преданно и самозабвенно. И даже не за угощение, этого добра можно раздобыть и на свалке, служить за внимание, которого не хватало бездомному бродяге всю жизнь.

Редкие прохожие обходили эту парочку стороной. Морщились и осуждающе качая головами шли дальше, по своим делам. Какое им дело до пьяного бомжа и грязного пса. Конечно, неприятно видеть такую картину, портящую впечатление летнего вечера, но не связываться же. Лишние проблемы никому не нужны. Прошел мимо и забыл.

Наконец мужчина не справился со своим вестибулярным аппаратом и упал на скамейку, спихнув колбасу на землю. Пес напрягся, сглотнув слюну, но подбирать не стал, только тоскливо на нее посмотрел, и лег рядом со свесившейся вниз безвольно рукой, лизнув ладонь.

Полицейский патруль остановился в двух шагах.

— Ну и чего? Потащим его до машины? — Молодой сержант брезгливо передернул плечами.

— Не стоит. — Напарник, такой-же молодой парень, с сожалением посмотрел на храпящего человека. — Я его знаю. Сосед мой. Когда-то художником был. Знаменитым. Машина, квартира. Жена красавица, правда детей небыло. Но потом спился. Жалко мужика. Никому не нужен. Тихий он. Буянить не будет. Проспится и уйдет.

— А помрет неровен час? Нам это надо? — Сержант попытался взять спящего за плечо, но наткнулся на злобный рык и оскаленные зубы пса. — Ты еще тут откуда взялся. Защитник. — Беззлобно выругался он, но руку убрал. — Ладно, пусть спит. Сейчас ночи теплые, не замерзнет.

Этот дальний уголок парка, освещенный одиноким фонарем, редко кто посещал по ночам. Даже влюбленные парочки не забредали сюда в это время. Мужчина спал, вытянувшись на скамейке, и слеза, поблескивая отраженным электрическим светом, стекала из-под закрытых век по небритой щеке.

— Какой ты художник?! Ты неудачник! Пьянь! — Взлохмаченная, раскрасневшаяся негодованием Нинка швырнула ему в грудь коробку с кистями.

Они прожили пять лет. Пять бесшабашных лет наслаждения славой и деньгами, которые не считая спускали на рестораны и путешествия. Продав очередную картину восхищенному ценителю таланта, они пускались во все тяжкие. Разве об этом он мечтал, когда женился? Домашнее тепло, уют, дети. Все это ушло на второй план под напором молодой жены, не желающей портить фигуру, и убедившей его, что вначале надо пожить для себя, благо что возможности для этого есть. Муж востребован и знаменит, его работы ценятся и стоят дорого.

Сначала он научился похмеляться. Преодолевая отвращение, вливал в горло ром или виски, чуть позже водку. Становилось легче, и мир наполнялся красками. Потом желание выпить стало постоянным. Работать становилось лень, а выпить хотелось всегда. Он постепенно продал, все, что нарисовал до этого, а на новые картины вдохновение небыло. Пустота внутри и вечная жажда. Ценители таланта, и верные друзья, сопровождавшие его до этого, как-то быстро испарились, в пьяном угаре, оставив безденежье и пустоту. Вот теперь и жена уходила, найдя кого-то более удачливого и богатого.

Дверь хлопнула, словно закрывшаяся крышка гроба на его судьбе. Он продолжил жить. Смирился с пустотой. Наскребал, побираясь, на бутылку, и забывался сном. Благо квартира осталась, хватало пока ума ее не пропить. Он возвращался в нее, падал на обтрепанный грязный диван и скулил, проклиная одиночество.

Мольберт. Он так и стоит у окна, угрюмым напоминанием о счастливом прошлом. А счастливым ли? Что осталось в памяти? Что можно вспомнить с теплом в душе. Пьяные веселые вечера? Рассыпанные под ногами жены, брошенные в щедром жесте деньги? Курорты? Ощущение своего превосходства даже над собственным братом, простым слесарем на заводе, проводящему все вечера с дочерями? Пустота.

Семья. Мама, ее добрые глаза и теплые руки взлохмачивающие волосы. Игры с братом. Походы в лес с отцом. Как давно это было. Целую жизнь назад. Вот тогда-то он и был по-настоящему счастлив. Потом слава, деньги, женитьба. Все рухнуло, когда всего добился, и винить в этом некого.

Ему сняться глаза. Заботливые, теплые, нежные. Они смотрят прямо в душу. В них нет осуждения. В них нет брезгливости. Они все понимают. Доброта светится в небесной, бездонной глубине. Где он их видел?

Мужчина всхлипнул и повернулся на другой бок. Пес поднял голову, посмотрел на него, потом на колбасу, сглотнул слюну и закрыл глаза.

Луч света сквозь щель картонной коробки, и шум проезжающих мимо автомобилей. Их оторвали от теплого пуза мамки с налитыми молоком сосками, и сунули в темноту. Долго везли в воняющем бензином багажнике, и выбросили на обочине дороги. Трое братьев и две сестры. Никому ненужные щенки, предоставленные в одночасье сами себе. Некоторое время они держались вместе, прибившись к мусорному контейнеру, источнику пищи, но потом как-то незаметно разбрелись. Кого-то забрали поиграть мальчишки, кого-то приютили сердобольные жители соседних домов, и он остался один.

Люди. Они разные. Кто-то подарит кусочек печенья, а кто-то ударит. Он научился не доверять улыбкам после того, как смеющийся парень, пнул его носком ботинка в бок. Было больно и обидно. Он же ничего ему не сделал, просто пробегал мимо. За что?

Угрюмое, вечно недовольное лицо бабушки из второго подъезда, выносящей куриные косточки, от одного воспоминания слюни наполняют пасть. То, что нарисовано на лице, не всегда является отражением души. Он это давно понял. Доброта не всегда улыбается.

Вот теперь и этот странный мужчина. Грязный, пьяный, одинокий. Но он на самом деле не такой. Пес видит. Он это чувствует. Такой не обидит, не пнет, не ударит, такой поможет, поделится последним. Просто ему не повезло в жизни. У него нет настоящего друга. Это судьба. Он одинок и пес одинок, вместе им будет хорошо. А колбасу у друзей воровать нельзя.

Утро наступило ознобом пробежав по телу. Мужчина открыл глаза, передернул плечами, пошарил по лавке рукой, нащупал бутылку и сел. Попытался глотнуть из горлышка, но скривился. Бутылка была пуста. Размахнулся, в желании забросить в кусты бесполезный предмет, но увидел глаза пса.

— Осуждаешь? — Усмехнулся он. — Правильно делаешь. Брошу ее в урну. Мы же культурные люди. — Он посмотрел на свои кроссовки, одетые на босые ноги, и вздохнул. — Во всяком случае были. — Тут его взгляд упал на валяющуюся на земле колбасу. — Ты ее что, не съел? Неожиданно. Тогда давай завтракать. — Он поднял кусок с асфальта, обтер об рукав, разломил пополам и протянул половину псу. — Угощайся друг.

— Друг. — В глазах собаки засияла радость. Он назвал его другом. Не зря он страдал, истекая слюной, борясь собственными желаниями. Оно того стоило.

— Звать то тебя как? — Сухая ладонь опустилась между ушей и взлохматила шерсть. — Ну что молчишь? Будешь тогда Бобиком.

— Бобиком так бобиком, какая разница. — Ответил бы тот, умей разговаривать. — Я согласен и на Бобика.

— Пошли домой. Бобик. Пить все равно нечего, да и не хочется больше. — Он вздохнул, поднялся и покачиваясь пошел по аллее парка, в сторону многоэтажек, а рядом, гордо подняв голову, бежал здоровый, лохматый пес.

— Доброе утро Федя. Ты домой? — Голос догнал его у дверей подъезда. Федя это кто? Вот ведь допился. Это же его так зовут. Он обернулся и замер. На него смотрели те самые глаза из сна. Нежно и по-доброму, как когда-то мама. Так вот где он их видел. — Ты где такое чудище подцепил? — Глаза улыбнулись и посмотрели вниз. Там, у ног, сидел пес из парка, склонив голову и высунув язык прислушивался к разговору.

— Да. Домой. Ты напугала меня Надя. — Соседка из квартиры напротив. Раскрасневшаяся. Видимо бежала. Грудь вздымается сбитым дыханием, капелька пота на высоком лбу, под короткой челкой волос цвета спелой пшеницы, а глаза улыбаются. Хочется ее рисовать, вот такую, простоволосую, запыхавшуюся, естественную. Как же он ее раньше не замечал? Где были его глаза?

Что это? Что с ним? Желание творить как искра выскочила в похмельном мозгу. Как давно такого небыло. Руки затряслись. Пес толкнул головой в ноги, словно подгоняя.

Рисовать. Срочно рисовать. Ее, этого кабеля. Их вместе.

Она в кресле у окна, в котором видна склоняющаяся под весом сочного, обязательно красного, как ее губы, плода, ветка яблони. Рядом пес, такой же растрепанный, с репьём в шкуре, со склоненной головой на выглядывающих из-под короткого голубого платья коленях. А рядом, обязательно круглый стол на гнутых ножках, с вязанной скатертью и затушенными свечами в простеньком керамическом подсвечнике. И чашки с блюдцами. Обязательно чашки и еще пузатый заварной чайник с непременным парком из тонкого носика. Застывшее в воздухе ожидание детей. Мальчика и девочки. Их еще не видно, но они вот-вот подойдут, потому что мама уже приоткрыла рот, чтобы позвать семью пить чай.

Вот она, настоящая жизнь. Не та, которую он прожил раньше. Она не там, на солнечных курортах, и светских раутах. И уж тем более не в бутылке. Она тут за вот этим столом, в кругу любящих людей, рядом с женой..., детьми. Он наконец понял это.

— Надя. Помнишь, я когда-то обещал тебя нарисовать? — Голос едва не сорвался от волнения. Она кивнула головой. — Ты не откажешься позировать. Правда у меня не убрано.

Ему показалось, или правда в глазах девушки мелькнула радость.

— Если очень грязно, то можно и убраться. — Улыбнулась она краешком губ, и покраснела.

***

— Три…! Продано…! Картина «Женщина у окна» Федора Кострова продана, за сорок пять миллионов. Аукцион окончен, покупателю просьба пройти к администратору.