Смерть Змеева

В лето 6604 <...> В том же месяце пришел Тугоркан, тесть Святополков, к Переяславлю, месяца мая в 30-й день, и стал около города, а переяславцы затворились в городе. Святополк же и Владимир пошли на него по этой стороне Днепра, и пришли к Зарубу, и там перешли вброд, и не заметили их половцы, Бог сохранил их, и, исполчившись, пошли к городу; горожане же, увидев, рады были и вышли к ним, а половцы стояли на той стороне Трубежа, тоже исполчившись. Святополк же и Владимир пошли вброд через Трубеж к половцам, Владимир же хотел построить дружину, но те не послушались, а погнались вслед воинам, рубя врагов. И даровал Господь в тот день спасение великое: месяца июля в 19-й день побеждены были иноплеменники, и князь их Тугоркан был убит, и сын его, и иные князья многие тут пали. Наутро же нашли Тугоркана мертвого, и взял его Святополк как тестя своего и врага, и, привезя его к Киеву, похоронили его на Берестовом на кургане, между путем, идущим на Берестово, и другим, ведущим к монастырю.

Повесть Временных Лет

Июнь 1113 года

Берестово, окрестности Киева

— Змеевна, Змеевна едет! — шептались люди.

— И Змееныши ее с нею, — откликалось эхо.

— Эх, не прихлопнули их всех разом, пока еще можно было… — затухал злобный шепот вдали. — А теперь уж...

Звенигородский ябедьник Олекса Мужынич потянул вожжи на себя и влево, направляя телегу на обочину дороги, остановил ее вовсе и, сняв шапку, низко склонил голову перед неспешно проследовавшей мимо маленькой процессией. Женщина, молодая еще, невысокая, с тугой черной косой, выглядывающей даже из-под траурного платка. Двое молодых, у младшего еще и усы не прорезались, парней с угрюмыми лицами следом за нею. И пятеро гридей с прапорцем Мономаха, грозно зыркающие по сторонам, словно предупреждая — только сунься кто! Однако молча, и далеко не все, заломив при этом шапку да согнув шею, раздававшийся по сторонам люд, лишь провожал всадников недобрыми взглядами да чуть более громким, чем следовало бы, шепотком. Заступить дорогу не осмелился ни один.

— Бать, а енто хто? — прогундосил высунувший нос из-под кожушка Янь, старшенький Олексов, до того мирно дремавший в телеге, разомлев на жарком полуденном солнце. Приподнявшись над локтях, он вместе с младшими братом и сестрой, завороженно следил за медленно взбирающейся вверх по холму к небольшой часовенке, сверкающей сталью и шелком процессией. — Куда они, а?

— Княгиня Святополкова Елена, — заместо ябедьника ответил остановившийся рядом верховой в дорогой дорожной одежде и с серебряной гривной на шее — княжий дружинник да не из простых, рассудил Мужынич. — К Старому Змею с поклоном едет, вестимо, — сплюнул в дорожную пыль.

Мальчишка перевел озадаченный взгляд с чужака на отца, но тому сейчас было не до того. На перекрестке, который только что миновал княгинин поезд, возник нешуточный затор: чей-то возок попытался проскочить его первым, сразу вслед за последним из проехавших гридей, да нарвался на другого такого же торопыгу, столкнулся и едва не перевернулся на бок. Перевернуться-то не перевернулся, а вот горшки из второго, груженого доверху, воза посыпались на дорогу только так. И прямо под копыта и колеса третьей, попытавшейся, было, объехать не поделивших большак сторонкой телеги. Что тут началось… Олекса вздохнул и, покачав головою, махнул единственной рукой жене:

— Привал, пополдничаем тут. — Нашел глазами группу смердов, уже устроившихся под раскидистым дубом саженях в десяти от дороги и, щелкнув поводьями, направил тянувшую воз Дурынду в их сторону.

Всадник с гривной еще какое-то время сверлил взглядом остановившихся возле часовни, затем, прищурившись, посмотрел на застывшее в зените солнце и тоже повернул к придорожному дубу.

— Бать, а бать, а хто таков тот Старый Змей? — вновь подал голос Янь, как только семья расположилась в тени древесного великана. — Он што, живет тама? — малец ткнул пальцем в хорошо различимую отсюда часовню, в которой только что скрылись женщина и двое парней.

Но отца вновь опередили:

— Старый Змей-то? — прошамкал сидевший чуть поодаль старик с горбушкой белого хлеба и крынкой молока, поочередно прикладываясь то к одной, то к другой. — Так то ж отец княгини нашей бывшей, тестюшка Святополка Изяславича, чтоб ему пусто было. Тугарин Змеевич! — закончил старик, наставительно погрозив мальчишке пальцем.

— Тугоркан, — поправил его Олекса, помогая, насколько позволяло увечье, Исправе, жене, накрыть расстеленную прямо на траве скатерть взятыми в дорогу припасами. — Тугор-хан по-ихнему, по-половецки.

— Змей он и есть Змей, — мрачно обронил давешний дружинник с гривной. Стреножив коня, он плюхнулся наземь возле самого дуба, прислонившись спиною к стволу, и потянул из-за голенища сапога завернутую в тряпицу вяленую рыбу. — Его и свои, поганые, так кликали. За подлую его душонку.

— У него стяг был в виде большого красного змея, — Олекса улыбнулся жене, принимая у нее из рук ломоть хлеба с сыром и салом. — Как будто настоящий гад над головами воев плывет. Потому и Змей. А Старый — так он и в самом деле уж старым был. Княгиня та, Елена Тугоркановна, — он кивнул в сторону часовни, у дверей которых скучали пятеро гридей, — она из младших хановых дочек будет.

— Это где ж ты, человече, тот стяг видеть-то мог? — Дружинник окинул насмешливым взглядом полноватую, на которой едва сходился наборный, из медных блях, пояс ябедьника, фигуру Мужынича. — Ежели только поверх городского заборола?

— Мой муж и сам когда-то был отроком в княжьей дружине! — вспыхнув, вступилась за супруга Исправа. Ухватилась за пустой рукав его рубахи, заткнутый за пояс: — И за городней он не отсиживался!

Дружинник фыркнул, сверкнул глазами, но в спор вступать не стал, вместо этого вгрызшись зубами в рыбину.

— Да только все одно прибили того Змея-то, — вновь встрял старик, утирая усы и подбирая с подола последние крошки, подмигнул младшеньким Олексовым. — На Трубеж-реке, под Переяславлем. Годков уж двадцать тому как.

— Семнадцать, — вздохнул Мужынич, про себя проклиная врожденные свои въедливость и дотошность, однако ж, не раз и не два выручавшие его по службе, — скоро будет.

— Наш Владимир-то, свет Мономашич, и побил поганого Тугарина, — на распев, будто баян на пиру, продолжал старик.

— Святополкова дружина там тоже была, — не сдержался ябедьник. — Зять тестя побил. — Повернулся к детям. — А что б жену утешить, и схоронил его тут, недалече от княжьего двора в Берестове. Да часовенку эту воздвиг, хоть старый Тугоркан и был язычником. С тех пор княгиня и поминает здесь отца.

— А бают, — вмешался вдруг один из молчавших доселе смердов, — что Тугарина того калика мимохожий клюкой зашиб. Прибил, как пса шелудивого, — засмеялся он и пару раз взмахнул рукой, словно нанося кому-то невидимому удары.

— А я слышал, стрелой его стрельнули, — внес свою лепту второй. — Так баяны на братчинном пиру пели. Прям голову с плеч стрелой-то!

— Брехня! — не терпящим возражения голосом отрезал дружинник. — Зарубили Змея гриди Мономаховы, когда тот хотел утечь из-под Переяславля, как разметали наши полки его по полю. Про то всем ведомо! А что былички всякие глупые поют...

Олекса Мужынич откинулся назад, на колесо своей телеги, и блаженно зажмурился, подставляя лицо ласковому теплому солнцу. Спорить больше не хотелось. Хотелось лишь сильнее смежить веки и хоть ненадолго провалиться в сладкую полуденную дрему. Такую манящую. Навевающую воспоминания...

***

Июль 1096 года

Южнее Трубежа

Темное клубящееся облако пыли под уже вполне различимый дробный топот копыт неумолимо надвигалось из-за ближайшей гряды холмов. Вырастая все выше, вселяя страх и неуверенность в сердца застывших в высокой траве на вершине крутобокого кургана степных сторожей.

— Много, — коротко бросил старший разъезда десятский Гневыш, задумчиво накручивая ус.

— С пол сотни, не меньше, — кивнул, соглашаясь с ним, Путила. — И ходко так идут.

— Мы ведь не будем им дорогу заступать? — с надеждой в голосе поинтересовался Василько, тиунов сын из Лтавы, выглядывая из-за плеча десятского. — Мы ж не для того сюда высланы. Мы ж в дозоре...

— Вот мы, малец, и бдим, чтоб никто из поганых из-под Переяславля живым не утек, — со смешком перебил его седовласый Гуды.

— Да вы ёбнулись! — взвился парень. — Нас же всего семеро! — он торопливо замотал головою, оглядывая товарищей. — Куда нам вставать на пути целого отряда? В пыль дорожную втопчут и не заметят!

— Цыц, сопля, — беззлобно бросил Гневыш, даже не обернувшись. — Сейчас покажутся, тогда уж и решим, что да как. Во всем разумение нужно.

И в самом деле в следующий миг остающиеся все еще невидимыми из-за петляющей меж холмами дороги половцы взлетели на какой-то небольшой пригорок, и над ближайшим к наблюдателям увалом взмыл роскошный бунчук. Огромный, свившийся кольцом, змей из тисненой красной кожи поверх перекладины с двенадцатью лошадиными хвостами. Василько аж поперхнулся умершими прямо в глотке словами.

— Тугарин! — вместо него сказал как плюнул Гуды. — Змей!

— Вот и ответ, — кивнул десятский и ткнул пальцем в еще одно, ничуть не меньшее, облачко пыли, возникшее на горизонте там же, откуда пришло и первое. — А это, мнится мне, наши за ним следом гонятся. — Перевел взгляд на молча стоявших вокруг воев. — И если мы его здесь и сейчас не приостановим — уйдет ведь, Змей. Уйдет в Поле. Чтобы потом снова вернуться, снова жечь, убивать, насильничать.

Василько громко сглотнул, не сводя глаз с плывущего навстречу их засаде стяга.

— Гюрги, Ратьша, — скомандовал Гневыш, — коней — в балку. И быстро назад, сюда. Василько, Малёк, — он нашел глазами самого молодого из отроков, безусого еще юнца, потому и единственного прозываемого не по имени, — луки в зубы. Ваше дело — стрелы метать. В рубку не суйтесь. Если что, — кивнул вниз, куда двое дюжих дружинников уже торопливо уводили семерых коней, — кубарем вниз, в седла и уходите к Днепру. Путила, Гуды, — повернулся к старым своим проверенным товарищам. — Вместе с мальцами пускаем по одной-две стреле, только чтоб свалку на дороге устроить. И — вниз! — Он хищно усмехнулся и ласково огладил ладонью рукоять секиры на длинном, аршин с гаком, древке. — И помните, ежели кто зарубит самого Тугарина, иль вовсе в полон его возьмет — князья отсыпят золота столько, сколько в том Змее дерьма!

Старые рубаки, не сговариваясь, захохотали. И только Василько нервно кусал губы, да испуганно хлопал глазами Малёк, теребя кибить своего лука.

Половцы появились из-за поворота дороги плотно сбитой колонной по-двое. Словно гигантская змея она плавно изогнулась, огибая облюбованный засадой курган, и нырнула в низину у его подножия, где дорога немного сужалась. В этот самый момент сверху и полетели первые стрелы. Дико заржали раненные лошади, в которых, главным образом, и целились дружинники. Первые три забились в пыли, сбросив с себя всадников. Но и хозяин четвертой не успел среагировать, на полном ходу налетев на живое препятствие, подмяв под себя и едва успевшего соскочить с седла товарища. Еще один из обезлошаденных замер, уткнувшись лицом в придорожный камень.

Голова колонны вспухла, раздалась по сторонам и попыталась обогнуть, обтечь образовавшийся на дороге живой затор, словно гадюка, целиком заглатывающая куриное яйцо. Но стрелы продолжали лететь. Споткнулась и упала еще одна лошадь. Другая закружилась на месте, порываясь встать на дыбы и вынуждая прочих испуганно отпрянуть от нее. Сполз с седла хватающийся за пробитое стрелою плечо степняк. Однако, все больше и больше стрел с натужным гудением замирало, воткнувшись в поспешно вздетые вверх щиты поганых. Вскинулись навстречу невидимому врагу и первые половецкие луки, щелкнули тетивы. И все же колонная остановилась.

— А-а-арррха-арг! — прокатилось над холмами, когда из кустов чуть пониже вершины кургана вывалился похожий на медведя-шатуна Гневыш, в три огромных прыжка преодолел расстояние, отделяющее его от ближайших всадников, и одним широким взмахом секиры перерубил передние ноги очутившейся прямо перед ним лошади.

Следом за ним катились, что-то вопя и на ходу выхватывая мечи и топоры, Путила, Гуды, Ратьша и Гюрги. Малёк, широко раздувая ноздри от волнения, скользил взглядом по столпившимся внизу всадникам, в первую очередь выцеливая тех, у кого в руках мелькают луки. Вот один из них подал коня чуть в сторону, выигрывая себе больше простора, но и лишаясь прикрытия товарищей, натянул до самого уха тетиву, целясь в приближающегося Ратьшу. Но Малёк был первым, и окровавленный оголовок его стрелы с влажным хрустом выглянул из затылка половца. Тот взмахнул руками и упал на круп понесшей вдруг лошади. Ратьша едва увернулся от обезумевшей животины, принял на щит удар сабли другого степняка и достал мечом морду его коня. Попытавшийся же зайти к нему с другого бока поганый в ужасе уставился на пробившую его щит и замершую в каком-то волоске от лица стрелу Малька, потерял равновесие и упал прямо под ноги раненного русским дружинником животного.

Рядом сыпал какими-то неразборчивыми ругательствами Василько, пуская стрелу за стрелою. Быть может, и не так метко, как Малёк, но быстрее, и успевая прикрывать разом и Путилу и Гюрги. Лишь Гневыш с Гуды, спина к спине врубившиеся к толпу верховых, в том, похоже, не нуждались. Их тяжелые длинные секиры и без того заставляли половцев держаться на почтительном расстоянии от урус-батыров, воспользоваться же луком в этой толчее попросту не представлялось возможным. Змее, казалось, отрубили голову, и теперь ее тело бессильно бьется в конвульсиях в пыли. Лишь три или четыре всадника, бросив своих коней по противоположному крутому склону, прорвались дальше, за затор и, припустили наутек.

— Вверх по склону и на них! — полоснул слух Малька властный каркающий голос.

Слова были произнесены по-половецки, но выросший на границе с Полем юнец прекрасно понимал еще и по-торкски, по-печенежски и даже с ясами, наезжавшими порой из Белой Вежи, мог переброситься парой общих фраз. Он всадил еще одну стрелу в бедро чуть пониже щита всаднику, пытавшемуся теснить Ратьшу и поспешно перевел взгляд на все ближе и ближе подплывавший к основной свалке высокий ханский штандарт. На окружающую его со всех сторон плотную группу батыров, с ног до головы закованных в железо, с жуткими, размалеванными алой и синей краской личинами высоких островерхих шлемов. И на миг мелькнувшего в просвете меж длинных овальных щитов бритого налысо мужчину с длинными седыми усами.

Тетива ударила Малька по защитной рукавице левой руки, но стрела лишь бессильно отскочила от бронзового, маленьким солнцем сияющего, умбона щита в руках одного из ханских телохранителей. А с добрую дюжину половцев из самого хвоста колонны, до того без толку кружившихся на месте, да наугад простреливавших все попадавшие в поле их зрения кусты, услышав команду, пришпорили коней и бросились вверх по склону кургана. Попытавшийся заступить им дорогу Ратьша был в мгновение ока сметен, хоть и успел зарубить одного, а еще один поганый вылетел из седла своей раненой лошади. Малёк, закусив губу, снова и снова рвал тетиву, вгоняя стрелы в морды коней, вскинутые навстречу шелестящей смерти щиты, в мелькающие время от времени поверх них лица. Но взгляд его всякий раз, когда рука тянулась к стремительно пустеющему колчану, возвращался к облитой сталью, словно чешуей, группке батыров вокруг змеиного бунчука. В безумной надежде на один-единственный, драгоценный шанс.

Гюрги получил брошенный меткой рукою чекан промеж лопаток и рухнул, как подкошенный, прямо под копыта лошади своего убийцы. Проломившая тому висок стрела Василько на мгновение продлила жизнь Путилы, но в следующий миг его просто сбили с ног и затоптали. Топор Гуды перерубил ногу половца чуть выше колена, но застрял в кости. Он выпустил рукоять и, прикрываясь щитом, отступил на шаг, выдергивая из ножен короткий широкий меч. Гневыш что-то низко прорычал, встретил саблю степняка лезвием секиры так, что клинок вырвался из ладони хозяина и улетел, кувыркаясь, куда-то прочь. Ткнул под ребра пронесшуюся мимо лошадь и обрушил секиру на щит спешившегося половца, наседавшего на Гуды. Щит и державшая его рука развалились на две половинки. А шею десятского захлестнул длинный шипастый кнут возникшего позади него всадника. Степняк торжествующе взвыл и поднял коня на дыбы, всей совокупной массой человека и животного увлекая кнутовище на себя. Гневыш захрипел, выронил секиру и, хватаясь за горло, опрокинулся назад.

— Суки! Суки! Суки!!! — выкрикивал Василько, уже ничуть не таясь встав во весь рост и пуская стрелы.

Сначала в шею коня половца с кнутом. Затем в спину другого поганого, заслонившего ему обзор. В бок еще одному, ударом сабли сорвавшему шлем с головы Гуды, как раз перерубившего ремень, тянувшийся к шее десятского. В щит того, что попытался пригвоздить Гневыша копьем к земле. В круп лошади кого-то, вновь перекрывшего ему обзор происходящего. А затем… а затем у него кончились стрелы. Пораженное последней животное унесло безуспешно пытающегося совладать с ним всадника прочь, и сын тиуна все же успел увидеть, как медленно оседает на колени старик Гуды с окровавленной головой. Как выхвативший нож десятский взлетает в седло к одному из половцев, вонзая клинок ему под ребра, но и на него самого уже сыпятся со всех сторон удары сабель.

Василько тонко пронзительно взвыл, отбросил бесполезный уже лук и стремглав понесся вниз по склону, мимо упорно взбиравшихся чуть левее поганых, которых безуспешно пытался остановить Малёк. В руках у него даже не было никакого оружия. Споткнулся, кувырнулся через голову и каким-то чудом буквально проскочил, пролетел под брюхом вставшей у него на пути лошади. Обогнул испуганно шарахнувшуюся от человека вторую и, вылетев прямо к как раз достигшему места гибели десятского и его людей отряду ханских телохранителей, вцепился в поводья ближайшего. Потянул морду коня вниз, заставляя опуститься на колени.

Малёк, уже натянувший до предела тетиву и мысленно начертивший прямую между наконечником стрелы и глазом степняка в каких-то пяти саженях от него, ахнул. В железной стене, возведенной вокруг бунчука и скрывавшегося под ним хана, появилась брешь. Всего на мгновение. Двое батыров уже вскинула щиты, перекрывая образовавшийся зазор. Лошадь. в которую вцепился тиунов сын, уперлась копытами в грудь человека — Малёк, казалось, даже отсюда слышит хруст его ребер. Еще немного, и она встанет с колен. Еще немного и...

Стрела вошла точно между уже почти сомкнувшимися щитами и под-над шлемом едва не опрокинутого Васильком батыра. Туда, где вновь мелькнуло искаженное гневом лицо хана. Мгновением позже перед глазами юноши, будто вырастая из земли, возникла покрытая пеной конская морда. А поверх нее вторая, человеческая, с раззявленным в диком крике ртом и с занесенной для удара саблей. Малёк вскинул перед собою лук, защищаясь, и яркая вспышка боли одним хлестким ударом погасила его сознание.

В себя его привел острый едкий запах и удары по щекам. Задохнувшись в запоздалом крике, парень рванулся в удерживающих его сильных руках, и тут же со стоном осел назад.

— Тихо, малец, тихо, — осадил его вислоусый дружинник, убирая прочь от его носа дурнопахнущую тряпицу. — Лежи. Куда уж тебе теперь бегать-то. — Он покачал головою, положив ладонь на грудь юноши. — А хорошо вы их тут подстерегли! — прицокнул языком. — И покрошили знатно.

— Хан… — с трудом выдохнул Малёк. — Змей… как...

— Стрела в башку, — усмехнулся дружинник в усы. — Так на дороге и валяется, змеюка. Они, видать, жуть как растерялись, когда вы хана их стрельнули-то. Мы тут уже такую суматоху застали, что режь-руби — не хочу! Толком и драки-то не вышло.

Малёк слабо улыбнулся:

— Значит… все-таки… не зря...

— А вот с тобой, малец, не ладно, — внезапно покачал головою усач, посмотрел куда-то правее. — Плохо дело с рукой-то… Ты это, вот, держи, да покрепче, покрепче сжимай, — и он сунул юноше в зубы кнутовище плети.

Малёк послушно сомкнул зубы на обтянутой кожей деревяшке и попытался скосить глаза на левое плечо. Но сил даже на то, чтоб поднять голову, у него уже просто не было. А дружинник, меж тем, потянул из ножен широкий длинный нож и покрепче уперся рукою в грудь юноши.

— Парни, — велел он, — держите его как следует. И за ноги тоже. Понимаешь, малой — повернулся к испуганно вращающему глазами в орбитах Мальку, — уж слишком долго ты валялся на земле. С такой-то рукой. Если ее сейчас не отнять, дурная кровь пойдет дальше, до плеча. И тогда уже все, конец. Не серчай, отрок, так надо. И без руки живут. Главное ведь, что живут, — закончил он и склонился над плечом юноши.

Малёк хлопнул глазами раз, другой, вперясь в безбрежную синь ясного неба и дико завыл, забился в руках вцепившихся в него воинов, взрывая землю ногами и глубоко вонзая зубы в деревянное кнутовище.

***

Вновь 1113-й

Берестово

Олекса очнулся и рывком сел, опираясь единственной рукой о колесо своей телеги. Помотал головой, прогоняя остатки видений из прошлого, огляделся по сторонам. Подле отца сморенные полуденной жарою сопели носами старший и средний сыновья. Жена, с младшенькой на руках, поодаль судачила о чем-то с благообразной старухой. Давешних смердов и след простыл, а дурного нрава дружинник с серебряной гривной насвистывал трели под развесистым дубом, надвинув шапку на глаза. Цепкий взгляд Мужынича выхватил неприметную петельку справа на шапке все-то лучше всех знающего спорщика. Сейчас пустующую, но не иначе как еще совсем недавно украшавшуюся длинным гусиным пером — отличительным знаком восставших киевлян, заправлявших в городе во время кровавой смуты, наступившей после внезапной кончины великого князя Святополка. До прихода в Киев Мономаха.

Со стороны дороги послышался звон упряжи и цокот подкованных копыт. Олекса поднялся с земли и направился к краю опустевшей уже дороги. Равнодушно скользнул глазами по головным, настороженно взирающим даже на однорукого путника, гридям и, сняв шапку, согнулся в поклоне перед княгиней и княжичами.

— Здрава будь, княгиня.

Та остановила лошадь напротив ябедьника и, мгновение помедлив, кивнула в ответ:

— И тебе поздорову, честный муж. — Тронула поводья и не спеша проследовала мимо.

Олекса еще раз склонился в поклоне, провожая семейство покойного великого князя, и на какое-то время замер, всматриваясь в удаляющиеся спины и вслушиваясь в себя. Пытаясь понять, испытывает ли он хоть что-нибудь особенное к этой женщине, отец которой так много значил в его жизни? Наконец вздохнул и немного растерянно усмехнулся, будто потешаясь над собой. Пожал плечами и снова нахлобучил шапку и, обернувшись к старому дубу, позвал:

— Исправа, буди мальцов! Выезжаем. А то засиделись, понимаешь. Киев сам сюда не приедет...