Последник тракторист

Иван Васильевич уже запирал контору на замок, когда пришел Дементьев. Было понятно, что предстоял тяжелый разговор.

— Я к тебе, председатель, — вяло проговорил он.

На Дементьева было страшно смотреть. Что стало с мужиком! Настоящий скелет: кости, обтянутые кожей. А ведь ему не больше тридцати пяти, а выглядит, как старик. За каких-то полтора года сдал. Был же мужик кровь с молоком, веселый, шутливый, вечно с подковырками. Его Нинке завидовали, что такого отхватила.

Иван Васильевич снял замок и распахнул дверь.

— Пошли поговорим, Александр Фролович.

Он уселся на свое обычное председательское место. Зачем-то отодвинул бумаги. Дементьев уселся напротив него. Положил руки на стол. Иван Васильевич посмотрел на руки и тут же отвел взгляд. Вот такие же точно руки были у его матери в последний год его жизни. Сухие и морщинистые.

— Прошу тебя, Иван Васильевич, отпусти меня!

— Куда, Алексей Фролович, если не секрет?

— Куда же еще? В город.

— Одного или всей семьей?

— С семьей. Не оставлю же я их здесь подыхать. Сам-то, будь один, может никуда и не поехал.

— А что же в городе тебя пышками да караваями встретят?

Дементьев смотрел мимо него, поверх плеча, в окно. Иван Васильевич повернулся, но ничего необычного за окном не увидел. Да никуда он и не смотрел, поскольку взгляд у него был пустой, отсутствующий. Вот так глядит и ничего не видит. Слова он выговаривал вяло, так, как будто речь и не о нем совсем шла. Это больше всего и напугало Ивана Васильевича. Значит, всё им было уже решено. Вот если бы Дементьев горячился, нервничал, стучал кулаком, пытался убедить в своей правоте…Когда же вот так говорят, то уже не свернешь с принятого решения, будет стоять на нем, как гора. И никаких самых разумных слов не примет.

— Пышек, конечно, не будет. Но вот тут уж точно сдохнем. Под пулями ходил, ничего не боялся…

— Но как же ты, Саша, в город? Твоим детишкам осенью в школу. А у них ни одежке, ни обуви нет. Что же они у тебя по городу босые будут бегать? Они же эту зиму по очереди ходили в школу. Жена прихварывает. Да и тут у тебя какая-никакая изба. Подремонтировать, конечно, надо.

— Сама завалится, председатель.

— А там в городе в бараке или в подвале придется ютиться. Ты видал, как в городе переселенцы живут?

— Значит, не дашь документа? А мы всё равно уйдем.

— Так на работу же никуда не примут. Арестуют и сюда же назад вышлют. Хотя могут и подальше послать.

— Хуже уже не будет. А здесь верная смерть.

— Александр! Ты же остался один-единственный тракторист на всю деревню. Почему трактор не делаешь? Не сегодня — завтра нужно начинать сеять.

Дементьев слабо улыбнулся.

— Из чего делать? Из поленьев запчастей настрогать? Ничего же нет! Это ж тебе не телега! Пошел в лесочек, оглоблю вырубил.

— Ну, обещают дать! Обещают, Саша! Вот и сегодня звонил. Ведь ты сам посмотри! Селезнев умер этой зимой. Братья Агафоновы в леспромхоз ушли. Савченко заболел, наверно, уже не поднимется. Свириденко! Какой был специалист! Забрали! Оказывается, добровольно сдался в плен.

— Ну да, без сознания сдался в плен… Да что же у нас за государство такое? А ведь мы и за него тоже кровь проливали! За наших славных правителей! Детишки, бабы да старики всю войну впроголодь тянули. Кормили армию. Всё для фронта! Всё для победы! Победили! Теперь-то, думали, заживем. Для чего, скажи, воевали? Чтобы победителями с голоду подохнуть?

— Ну, ты это брось! Розовую жизнь тебе никто не обещал. А эти разговоры брось! И нигде чтобы! Сам знаешь, куда язык может довести.

— Прекрасно знаю. У нас правды говорить нельзя. У нас можно только хвалить политику партии и правительства. Ладно, так, председатель. Если не дашь документа, буду писать туда… Сам знаешь куда. Мне терять уже нечего. Уж если государство не может спасти меня и мою семью от голодной смерти, пусть выпустит за границу. В Америку там… хоть в Африку!

Иван Васильевич вскочил на ноги, какое-то время он не мог произнести ни слова, только хватал раскрытым ртом воздух. Дементьев усмехнулся.

— Да ты… ты… ты что сказал? Как тебе только такое могло прийти в голову? Да ты что? Ведь ты советский гражданин! Ты всю войну прошел! Кровь проливал. Ну, видишь, год какой! Природа как взбесилась! В июне выпал снег. А с августа дожди зарядили. И то, что выросло, сгнило. Кто виноват в этом? Я? Москва? Сталин?

— Я виноват. Кто же еще?

— Да ты чего, Саша? Ты-то как виноват?

— Если мои дети пухнут с голоду и не сегодня завтра умрут голодной смертью, значит, я виноват.

Дементьев, упираясь в стол, стал подниматься.

— Значит, не дашь документа, председатель? Это твое последнее слово?

— Саша! Александр Фролович! Пойми! И меня же не погладят за это по головке, что я последнего тракториста отпустил.

— Тогда прощай, председатель!

Дементьев вышел. Если были бы силы, хлопнул бы дверью. А так только толкнул с уличной стороны. Иван Васильевич уронил голову на стол. Так и просидел в оцепенении с четверть часа. Ни о чем не хотелось думать. Поднял голову, выматерился, махнул рукой и потянулся к телефону. Будь что будет!

— Здравствуйте, Пал Сергеич! Это я Сердюк. Извиняюсь, что в неурочное время. Только уж припекло. Извиняюсь, нет уж никаких сил. Сдохнем же все. Как же это можно? Доярки молозивное молоко пьют прямо на дойке. Наливают в грелки и прячут на себе, чтобы ребятишкам принести. А уж телятам почти ничего не достается. Они и дохнут поэтому. На скотомогильник поставил сторожа. Ну и что? Его соседи вмести с ним откопали павшую лошадь. По ней уже черви ползали. И сейчас у меня четыре двора лежат пластом, дрыщут кровью во все стороны. И знали же, что такое будет, потому что не первые. И знали, что сдохнуть могут. Пал Сергеич! Дорогой! Нет уже сил никаких! Ну, сделайте же хоть что-нибудь! Хоть чем-то помогите! Хоть той же мороженной картошки пришлите! Хоть чего-нибудь!

— Вот что, Иван Васильевич! Я каждый день слышу такие звонки. Нет ничего в районе. У меня что склады? И всё, что было, выгребли подчистую и давным-давно отдали. У меня вчера лектор вечером в райком вернулся. Вот с таким синяком под глазом. «Всё! Пал Сергеич! — заявляет. — Никаких лекций даже под дулом автомата проводить не буду!

Павел Сергеевич какое-то время тяжело сопел в трубку, потом продолжил:

— Спрашиваю: «Что такое?» А он приехал в колхоз, чтобы прочитать лекцию. Секретарь парткома собрал народ в избу-читальню. Хотя многие идти не хотели. Лектор стал рассказывать о планах партии и правительства, о международной ситуации, об империализме. А они ему говорят: «Что ты нам о Трумэне да о восстановлении? Вы нам этим все уши прожужжали. А скажи: почему к нам солдат не пришлют?» — «Каких солдат? Зачем солдат?» — спрашивает лектор. «Как зачем? Мы построимся и пускай нас расстреляют вместе с детишками и стариками. Вот зараз и отмучимся!» А потом побили его. И такой наказ дали, чтобы передал, что скоро соберутся несколько деревень и пойдут с топорами и вилами в Чернореченск начальство убивать. Оно, мол, от жратвы пухнет, а они от голоду.

— Так и пойдут же, Пал Сергеич!

— Не пойдут! Плохо ты наш народ знаешь. Это же Россия! Лектору синяков наставят. Может, тебе голову оторвут. Да на этом весь бунт и закончится. Сядут и будут ждать, когда их арестуют.

— Ох, Пал Сергеич! Сколько же можно терпеть? Хоть волком вой! Хоть в петлю лезь!

— Ну, хватит слюни распускать! Ты большевик или баба? Все страдают. Ты сам-то сколько раз смерти в лицо смотрел? Выжил! И сейчас выживем! Ты вот что… кровь из носу, а посевную проведи! Вот о посевной только и думай!

— Но, Пал Сергеич…

— Всё! Никаких «но»! Сам знаешь, что с тобой будет, если посевную сорвешь. О солнечной Колыме мечтаешь? Да тут не только тебя! Поэтому я тебя самого запрягу в плуг, а всё равно посеем. И никаких причин слышать не хочу!

Павел Сергеевич швырнул трубку. Он еще бы мог поругать председателя, но через двадцать минут предстоял разговор с секретарем обкома. Надо собраться с мыслями, успокоиться, взять себя в руки. Голос у него должен быть ровный и спокойный. Он позвал секретаршу. Это была далеко не первой молодости сухопарая женщина в больших роговых очках. До этого она работала в школе. Но была его дальней родственницей. А потому, когда место секретарши освободилось, он забрал ее к себе.

— Сводка, Нина Павловна, готова?

— Готова, Пал Сергеич!

— Быстро мне на стол! Сейчас буду с хозяином говорить.

К вечеру, как обычно, секретарша занесла пакет. Николай Степанович полюбопытствовал, заглянул. На этот раз была палка копченной колбасы, шоколадные конфеты, два яблока, баночка икры, две банки консервов и банка сгущенки. Он еще успел выпить чаю до того, как начали звонить первые секретари райкомов, передавать сводки о положении дел в своих районах. Да! Дела были из рук вон плохие! В северных районах еще и не думали начинать посевную. Да и правда, какая посевная, если неделю назад там выпал снег? В центральных только начинали раскачиваться. А вот в южных, где к этому времени обычно уже половину площадей засевали, на сегодняшний день кот наплакал. И всё причины! Техники нет или совсем изношенная, нет рабочих рук, а главное — голод. Люди дошли до крайности. А как его пытался разжалобить Павел Сергеевич! А ведь он его считал каменным большевиком! Наверно, у него и слезы стояли в глазах, когда расписывал картины голода. Как писатель, во всех подробностях. Как бы ни пришлось снимать! То, что людей жалеет, это хорошо! Иногда и нужно пожалеть. Но всё же секретарю нельзя расплываться. Размякнешь — какой же с тебя такой руководитель? Коммунист-руководитель должен быть на девяноста процентов из стали, а уж десять процентов — мясо и кровь. Ведь у нас и Сам — Сталин. Но пускай пока работает! Да и заменить некем! Что может сделать обком? Надо кормить почти миллион горожан. Фабрики и заводы должны работать на полную мощность. А попробуй-ка не отправь продукты в воинские части. Там даже ни на грамм не снизили нормы. Нет! он не может отдать ни пуда в районы. И не может покуситься на неприкосновенный запас. Да ведь сейчас уже и трава пошла: лук дикий, крапива, щавель, черемша, а там и ягода подрастет, сыроежки всякие. В войну тоже голодали, но выстояли. И все же разговор с Павлом Сергеевичем расстроил его. И он никак не мог заняться другим и забыть слова секретаря райкома.

— Да я умоляю вас, Николай Степанович! Ну, дайте же хоть что-нибудь! Хоть уж жмых какой-нибудь! — кричал секретарь. — Ведь это же не мухи! Люди! Как же мы будем сеять, если люди еле ноги передвигают. Большую часть тяглового скота потеряли за зиму.

— Вот что, Пал Сергеич! Дорогой! Ты не один! В области тридцать районов. И все просят: «Дай! Дай! Дай!» Если даже каждому району дать по тысяче пудов, сколько это всего выйдет? А ты пощелкай костяшками! Вот так-то! Нет у меня! Нет ничего! Или ты мне не веришь? Ты первому секретарю области не веришь? А может, ты и в партии разуверился? Ну, вот то-то же! Всем тяжело, Пал Сергеич! Но запомни, Пал Сергеич, не посеешь — головы тебе не сносить! Да что тебе об этом говорить! Всё! Хватит рвать рубаху на груди! Не сорок первый!

Положив трубку, он посидел какое-то время в задумчивости. Потом снова потянулся к телефону.

— Иван Сергеевич! Добрый вечер! Хотя у вас ни вечеров, ни дней добрых не бывает. Шучу, конечно. Обрисуй-ка мне ситуацию! Вот что… убили — раскрыли… это ты мне завтра подашь. А что банду взяли — хорошо! Вот что! Сейчас из деревень многие незаконно бегут в город. Всеми правдами-неправдами. Давай-ка усиль наряды на вокзалах, поездах, поставь патрули на крупных дорогах, в городе проверяй документы. Да нет! сажать не надо! В колхозах пахать некому и коров доить. Голод там страшный. Пускай выясняют личность и отправляют назад. Нет! за государственный счет… Ну, уж, дорогой! Это все жалуются. Ладно подброшу! Изыщем что-нибудь для твоих орлов!

«Мне-то бы не рассказывал басни, как твои мордовороты голодают! — усмехнулся Николай Степанович, делая пометку в перекидном календаре. — То я не знаю, сколько на твоих жалоб поступает от продавцов, торговцев на рынке, других граждан. Но с другой стороны, сильно зажмешь, побегут из милиции, как тараканы. Больно кому хочется поставлять себя под пули или нож да в засадах сидеть! И при этом получать чистые гроши. Благо, что хоть форма казенная… Охо-хо! Детишки не ходят в школу. Нет одежды, обуви, хлеба. Когда ж оно всё будет! А сколько хозяйств, где вообще никакие работы не ведутся!»

Николай Степанович позвонил в гараж. Пора было домой!