Последний бой

Последний бой

— У вас рак.

Сердце подпрыгнуло и медленно опустилось, ошпарив грудину злой изжогой.

— Рак желудка.

Взгляд врача сделался тверже.

— На ранних стадиях проходит без болей и симптомов, обнаруживается, как правило, когда сделать уже ничего нельзя, дает мощные метастазы по внутренним органам. Можно, конечно, пробовать лечить, но шансов, практически нет. Сами понимаете – поздновато, да и возраст… Остались дни…

Ну да, ну да, пройти всю войну и загнуться от рака…

Нелепо.

Снова накатила волна противной, необъяснимой слабости. Усилием воли подавив желание сомкнуть на некоторое время веки, он улыбнулся, чтобы подбодрить симпатичную врачиху, но по дрогнувшим губам Марии Антоновны сообразил – получилась жалобная гримаса.

— Ничего, я еще повоюю…

Дома в постели он долго ощупывал свой шрам. Длинный, от самой поясницы почти до колена неравномерный, белесый провал в мышечной плоти. Подарок Хорста Меннена. Серебряный портсигар этого самого Хорста лежит у бабки в отделении гардероба в стопке с постельным бельем. В портсигаре вместо папирос – мятые автоматные пули. Память. Будто мало ему полдесятка дыр, стянутых хирургической ниткой в неровный шов.

Вечером он слышал, как супруга вызванивала с Урала дочь. Коли так, то дело плохо. Дочерей зазря за тысячу кэмэ не вызывают.

Что-то подушка сегодня необычно жесткая, словно клубков змеиных натолкали. Утроба ноет, как-то по-особому, точно узел там разбухший вяжется…

Снова этот Хорст перед глазами. Один единственный выстрел из старого, надежного нагана вышиб из него мозги. Не вспомнить, чтобы когда-нибудь так удачно стрелял. Да сто раз дай пальнуть из того же положения – ни за что не попасть! Повезло.

Черт его тогда дернул на коня вспрыгнуть! Расслабились, потеряли бдительность, еще бы – контрнаступление. После такой мясорубки! Пятьдесят лет при слове «Сталинград» вздрагивал. Город переименовали, но легче не стало.

Задница на лафете затекла, сквозь ватные штаны простыла, точно превратилась в кусок скользкой льдины. Позвал из арьергарда Врана, вместе с сержантом отвязал ящики со снарядами. Взлетел в седло, позволив заскучавшему коню вколотить копыта в промерзшую грязь, стегануть с места во главу вытянутой в колонну батареи. Вошли в балку, а там эта гнида. В кустах, падла, сховался. Ранен был. Сколько он там сидел, пес его знает, да тоже, видать, невмоготу… Нагло так встал, ноги шире плеч…

Падая с коня, скрюченными холодом пальцами выцарапывал из кобуры револьвер, хоть за спиной и висел убойный ППШ. Привычки к автомату не заимел…

Здорово въелись в память красные кровяные кружки на угольно-черном теле жеребца. Своей боли не чувствовал, но половину тела словно парализовало. Сознания хватило на единственный выстрел. Рухнул в бурьян, барабаном револьвера себе же по лбу.

Ребята потом документы этого фрица в медсанбат принесли. Документы майор-особист отобрал, а портсигар оставил.

Тьфу-ты, храпит старая, как паровоз!

Бедная, умаялась за день. Все эти больницы, диагнозы, хлопоты… здорового в гроб вгонят.

Развернулся, подтянул одеяло на голое плечо супруги. Тяжело поднялся, заскрипев краем матраса. Сходил в уборную, потом в кухню выпить воды из розового графина. Стараясь не побеспокоить благоверную, снова утонул в нагретом ложе.

А была и другая. Та, которую из-под Ровно отправил с годовалым ребенком в Киев и получил известие, что автоколонну разбомбили. Как тогда не сошел с ума до сих пор не понимал, наверное, не до того было. Дивизии пришлось выдвигаться навстречу врагу, а потом, уже вдрызг разбитой мотаться по лесам, упорно искать выхода из ловушки окружения. С фрицем бились яростно, остервенело, но чувство безысходности елозило в груди грубым наждаком. Слишком уж сильным и умелым оказался враг. Оттого он только сатанел, исчернел, сделался страшным и неуправляемым. Дивизии как боевой единицы больше не существовало, связи между подразделениями и частями никакой, воевали отдельными кучками без штабов и снабжения, чуть окажешь сопротивление, тотчас налетают бомбардировщики или штурмовики. Через две недели ошметки личного состава его противотанкового дивизиона с приставшими к нему бойцами из других дивизий угодили в окружение и плен у приднепровской деревушки, когда боеприпасов не оставалось даже на застрелиться. Бились в рукопашную, но куда там супротив сытых, здоровых фрицев. Кого не добили – повязали. Он остался единственным офицером. Зла накопил столько, что зубами конвоиру в шею впился, отобрал карабин, овчарку прикладом колотил пока не околела. В общей свалке потеряли восьмерых, зато с оружием и документами снова на свободе, снова в спасительный лес. Фронт стремительно катился к Киеву, звуки канонады слышались со всех сторон даже ночью. Спустя двое суток вышли на своих. С остатками механизированной дивизии, в которой давно не осталось ни единого танка с боями тяжело отступали до Киева, города юности, города любви, где жизнь назад закончил училище, женился. Когда рухнул фронт, ему в составе небольшого отряда удалось ускользнуть из устроенного немцами гигантского котла. Теряя в стычках с противником товарищей, брел как вор, тенью скользил по вражеским тылам, избегая застав и патрулей, внезапно проснувшимся звериным чутьем выгадывая верное направление. Мимо оставленного нашими Смоленска, через древние, разбойные чащобы без карт, с одним трофейным компасом упорно искали своих. Когда умер от ран последний соратник – пожилой старшина откуда-то из-под Ростова родом, остался один, питался ягодами и сырыми грибами, зарос как леший, ежедневно по несколько раз встряхивал обгоревшую шинель с чужого плеча, чтобы избавиться от нескончаемого полчища вшей. Обходя очередной бурелом, неудачно споткнулся, повредил колено, пришлось сооружать шалаш, две недели ждать, пока не спадет опухоль и можно будет снова двигаться. С наступлением осени стал жестоко мерзнуть и голодать. Берег каждый патрон в немецком карабине, стрелять отваживался редко и наверняка, так удалось подбить зайца и лесного голубя, съел их сырыми, почти не жуя до последней косточки. Скоро начал узнавать места, встречать занесенные снегом знакомые деревни. В одну из бесконечных зимних ночей пришел в родное село. К матери. Мать, сдерживая слезы, прогнала – у нее полковник немецкий квартирует, фрицев в домах полным-полно. Месяц жил в церковном подвале, мать таскала ему еду и теплую одежду. Когда-то давно его дед был старостой этой церкви, затем в двадцатые годы здесь устроили овощехранилище. Немцы в заброшенную церковь не заходили, и он чувствовал себя в безопасности.

Жутко обрадовался, когда село попытались отбить части Красной Армии. Вылез со своим карабином на свет и принял участие в бою. Село три раза за день переходило из одних рук в другие, пока на ночь не разделилось на две части. Под самый вечер к немцам прибыло подкрепление, и командир полка принял решение под покровом темноты отойти.

Отошли, да было поздно – немцы перекрыли все дороги, прорыва с боем не получилось, выбирались, кто как мог. Он плохо помнил, сколько еще блуждал по серым, глухим ржевским болотам с мертвым, залежалым эхо, пока полумертвого не подобрали танкисты. Отослали в тыл. Там уже все как полагается – камера, допросы, зуботычины, еще бы – столько километров по вражескому расположению наползать, ни одному разведчику не снилось. Увезли в спецлагерь НКВД. Два месяца провел там, долго болел. Но повезло, каким-то чудом поверили, проверили, дали четвертую звездочку и снова в армию. Под Сталинград, противотанковой батареей командовать. Там ни царапины, если бы не этот пакостник Хорст. Войну после сложного ранения в руку закончил в танковой бригаде под Будапештом. Полгода жил в госпиталях. Дослуживать отослали в тихий гарнизон, на Волгу. Познакомился с Галиной – высокой, статной блондинкой, похожей на немецкую кинозвезду. Она работала воспитательницей в детском саду. Взял замуж.

После службы в вооруженных силах работал в различных гражданских организациях, получал персональную пенсию, до недавнего времени, чтобы не сидеть дома без дела трудился агентом в госстрахе.

Где-то в восьмидесятых получил письмо из Киева. Писал сын. Николай. Ничего не объясняя Галине, купил билет, рванул в Украину.

Заново познакомился со взрослым сыном, с внуками. Они нашли его через архивы, думали, что погиб. Три дня подряд ездил на кладбище, подолгу сидел на ее могиле, сипло выл, роняя в траву горячие капли из выцветших глаз. Два года не дожила, не дождалась…

Приехал домой, рассказал все родным. Галина неделю молчала, сын Андрей, казалось, был шокирован больше других, спрашивал, почему даже матери не говорил. Он не мог объяснить. Самому казалось, что если не будет вспоминать, то и жизнь легче покатиться. Пока в госпиталях лежал — искал, делал запросы, но всего один нашедший его ответ был официален и неутешителен. Тогда сердце начало успокаиваться. До безумия радовался Победе, по ночам скрипел зубами, проклиная фашистскую сволочь, сбросившую бомбу на его семью, уморившую голодом младшую сестру в Ленинграде, убившую под Курском старшего брата.

В качестве утешения – грохот разрывов, горячая смерть, с визгом вылетающая из его орудий, пылающие танки с крестами на броне и удивленная рожа Хорста Меннена. Ни об одном выпущенном снаряде он жалел, ни об одном патроне. Так, должно быть, зарабатывается билет в ад…

Лунный свет из окошка выбелил кривую, беззубую ухмылку, в уголках глаз дрожали слезы. Сдерживая кряхтение, повернулся к Галине, обнял ее рукой с негнущимися пальцами. Остаток ночи тихонько проплакал, а наутро не смог встать. Все плыло, как в дыму. Никак не получалось взять в фокус ее лицо.

— Павел, тебе плохо?

Ему не плохо. Так приходит конец. Он сказал ей об этом и до вечера лежал недвижимо на широкой двуспалке, от боли поджав к животу ноги. Им снова завладели воспоминания.

Николай работал на телевидении, обещал как-нибудь приехать в гости, да, видать, все не получалось…

Дети у Николая замечательные, жена… Они созванивались с Андреем, переписывались даже…

Стремительный вихрь былого закружил голову. Но, как ни странно, память не вспыхивала радостью счастливых мгновений его жизни, а цепкими когтями выдергивала из своих переулков лишь самые мрачные, страшные, до сих пор волнующие эпизоды.

Он и не заметил, как прошла еще одна ночь.

Снова утро. Кто-то с характерным скрипом открыл в комнате форточку. Снаружи потянуло мокрым снегом и запахами большого города.

— Павел, Люся прилетела.

Он, как ныряльщик выскочил из омута.

— Папа, ты слышишь меня?

Его руку тронули неприятно холодные пальцы. Чужие, будто из другого мира.

— Папа, скажи что-нибудь.

В голосе Люси надрывно клокотали слезы.

— Здравствуй, доченька…

Он слышал как за дверью Андрей спорит с матерью вызывать или не вызывать «скорую», бубнят что-то в прихожей старшие внуки. Вдруг накатила такая к ним жалость, едва удержался от рыданий.

Начало перехватывать дыхание. Внутри что-то дрогнуло, будто оторвалось. Подавляя рвущийся наружу ужас, он нашел силы накрепко сжать запястье дочери и тихо самому себе сказать:

— В последний бой, капитан Синицын. В последний бой…