Над Бабьим Яром памятников нет

Так вот, подробностей детства моей мамы Марии (1905 — 1945 гг.) в семье своих родителей, которые ушли из жизни в первые годы революции, у меня нет. Известна дата ее замужества с моим отцом Самуилом (1892-1961 гг.), который был старшим сыном в семье моего деда Ефима. Судя по старым фотографиям, отец выглядел еще тем франтом. Это я помню его уже в достаточном зрелом возрасте на то время, т.к. в моем сознательном возрасте ему было, порядка 50 лет. Опять-таки, если отходить от возраста моего старшего брата Ефима (1923 — 2002 гг.), то ей было на период замужества 17 лет, а моему отцу Самуилу — 30 лет.

В то время многие девушки были неграмотные: ни русского, ни украинского языков не знали. Немногим удавалось учиться читать, писать по-еврейски и никаких профессий. Полностью зависели от мужей, которые, тоже не были большими профессионалами.

В 1918 году вся наша огромная семья из шести детей деда Ефима, у пятерых были свои семьи, у троих дети и плюс четверо детей родного брата моего деда, моя будущая мама и три младших ее сестры и брат, прибыли в город Умань, спасаясь от погромов. Снимали часть дома из трех комнат, довольно просторных. Одну комнату занимала моя мама с детьми, две комнаты мама Вали с тремя детьми, Полина (1914— …… гг.), Рая (1919-1976 гг.).

С годами расселились. Примерно в 1926 году мой папа и его родной брат Лева (1898-1968 гг.) уехали в Донецк (бывший Сталино) на заработки. Семьи забрали примерно в 1928-1929 гг., так что Борис, мой средний брат, (1929-1999 гг.) уже родился в Донецке (Сталино).

До отъезда мамы в г. Донецк (б. Сталино), младшие сестры и брат были в детском доме, они приходили в гости. Вместе играли, опекали младших.

Старшему моему брату Ефиму было уже 5-6 лет, он по воспоминаниям Вали был шалуном, но не настолько, как я. В основном, ранил голову. Однажды, засунув ее между железными стойками спинки кровати так, что пришлось вызвать человека с инструментом и эти стойки раздвигать. То одел на шею себе через голову железный обруч, от которого долгое время не могли его вызволить. Крику и визгу было на всю округу.

Хозяйская корова тоже не давала им покоя: как магнитом притягивала младших. Много интересного они находили и в огороде того же хозяина, и потихоньку срывали по мелочам, за что их ни разу не ругали. Главное — лишь бы были во дворе.

Запомнился Вале тот теплый и солнечный день, когда мои родители покидали Уманьские просторы, потому что взяли ее на вокзал провожать, на извозчике. Впервые она увидела поезд, и горько рыдала, что лишается друзей по играм. Последующая встреча с моей семьей уже состоялась через 14 лет.

Уезжали люди в поисках работы, не имея образования, профессии. До революции на многое был запрет для лиц еврейской национальности. Ни жить, где хотят, ни учиться, приобретать профессию не всякую можно было. Учеба — только частным образом у портного, сапожника и пр.

С отъездом моих родителей, оставшиеся в доме недолго могли проживать там, так как заканчивался срок оплаты. Бабушка ( … — … гг.) ушла жить к тете Зоне, где впоследствии, во время войны 1941 года, была убита со всей семьей тети: она, муж и пятеро детей. Остальные по квартирам, но ненадолго. Отец Вали тоже уехал на заработки в Москву, работал сторожем. И где-то через пару лет забрал свою семью.

О событиях в районе Умани знают во всем мире, отдельным вопросом обсуждали на Нюрнбергском процессе. Однако, в музее самого города нет ни одного слова о погромах, которые проводились “поэтапно” — в честь взятия Киева 19.09.1941 года, еврейского нового года — 29.09.1941. Апрель 1942 года: более-менее трудоспособных, переселили в концлагерь, который строили всю зиму мужчины-старики, где и были уничтожены. В связи с распутицей их не повезли в общее захоронение, а бросили в яму на берегу реки Уманьки (название в настоящее время), а тогда это был ручеек. Многие еще оставались живыми, и еще долго шевелилась земля на том месте… (Источник: книги о подполье.)

В дальнейшем ручеек обводнили, и стала река Уманька, а следы захоронения были стерты с лица земли.

Уже в 1962 году, когда Валя посетила эти места, на том месте открыли буфет-кафе, что очень поразило ее и расстроило. При очередном посещении того места, уже Эммой, двоюродной сестрой 1947 года рождения, по линии дяди Левы (1898-1968 гг.), родного брата моего папы, кафе было закрыто, и на помещении была установлена табличка об удушении порядка тысячи евреев газом. Однако свидетели констатировали, что это ложь: они задохнулись вследствие нахождения длительное время в закрытом помещении без доступа воздуха.

Эмма — двоюродная сестра, побывав в этих местах в наше время, была поражена увиденным, где не осталось ни одного памятного места о националистах, праведниках, синагоги пусты… Оживление начинается раз в году, на еврейский новый год, когда приезжают из многих стран сторонники бреславского цадика.

Когда молодого поэта Евгения Евтушенко пригласили посетить Бабий Яр, это было в августе 1961 года — 16 лет после войны. Вместо памятников погибшим людям он увидел свалку мусора и запустение и был совершенно потрясен. На его глазах подъезжали грузовики с мусором и сваливали на то место, где в земле лежали десятки тысяч ни в чем не повинных людей: детей, стариков, женщин. Впоследствии, он задумал стихотворение, отрывок которого я решил поместить здесь:

Над Бабьим Яром памятников нет.

Крутой обрыв, как грубое надгробье.

Мне страшно…

Мне сегодня столько лет, как самому еврейскому народу.

Над Бабьим Яром шелест диких трав.

Деревья смотрят грозно, по-судейски.

Все молча здесь кричит, и, шапку сняв,

я чувствую, как медленно седею.