Дальнейшая судьба неизвестна

ДАЛЬНЕЙШАЯ СУДЬБА НЕИЗВЕСТНА

1

Весело трещала печь. Они зашли один за другим, аккуратно сняли шинели. Отряхнули их от снега. Кузьмич бросился готовить стол. Он всегда занимался этим. Вызывающе запахло салом, пьянил горячий картофельный дух, поднимавшийся из чугунка. Митрофанов сегодня расщедрился. Всегда бы был такой! Добавил от себя по случаю… «Что я сорока трезвонить об этом на всех углах, что мне тридцать!»

— А мы бы и на подарок скинулись, а то как-то неудобно получилось, товарищ капитан, — виноватился за всех Клушин.

— Отставить! — отмахнулся Митрофанов. — Давайте за стол, мужики!

Семья Митрофанова осталась в оккупации. Об этом все знали, но никто не говорил.

2

Город ему представлялся большим муравейником. Все куда-то торопятся, несутся, строят, все заняты, при делах; по улицам, дорогам, тропкам растекаются толпы. С первого взгляда это представляется хаотическим движением, хаотическим, бессмысленным, бесцельным. Суета сует и всяческая суета. Но проходят дни, недели, месяцы, и появляются новые здания, открываются новые магазины и лавки, прежние кривые, узкие, грязные улицы превращаются в широкие проспекты с каменными домами, широкими подъездами, электрическими фонарями и красиво, благородно одетыми людьми, которые прогуливались неторопливо по вечерам, осуждая спектакли, выставки художников, комическую фильму модного режиссера.

В 1909 году в Новониколаевске проживало более девяноста тысяч жителей. Даже по европейским меркам это много. Те, кто бывал здесь несколько лет назад и полз, с трудом и чертыхаясь выдергивая сапоги из ухватистой болотистой жижи и созерцая резвящихся в необъятных лужах упитанных свиней и коров, сиротливо бродивших по сухим взгоркам со скудной растительностью, с тоскою думал: «Какой же черт меня занес в эту тьмутаракань и что я здесь могу найти?»

Сейчас окажись этот человек на той же самой улице, то просто не узнал бы ее. Словно завезли сюда другой народ, деловитый, сноровистый, который упорным трудом созидал сибирское Чикаго.

На 1909 год были назначены выборы городского головы. Выбирали и городскую думу и городскую управу. Томск, который окрестили сибирскими Афинами и за вольномыслие, и за первый университет за Уралом, и за культурную жизнь, которая кипела здесь и уже подтягивалась до уровня столичной, ревниво наблюдал, как его младший отпрыск, окраинный уездный городишко торопливо и жадно отбирал его славу, престиж и богатство.

Мост… Как ни бились томские толстосумы, как ни оббивали министерские пороги, всё-таки построили здесь. Проклятый писателишка, хотя, конечно, инженер-мостостроитель толковый, даже гениальный, можно сказать, убедил петербургских бюрократов, сенаторов с цифрами в руках, с картами, чертежами, что мост нужно строить только здесь и ни в каком другом месте. И дешевле намного, и естественный фундамент, как специально природа подвигнула его сюда для первого обского железнодорожного моста.

И построили. И перешагнула Транссибирская магистраль через великую реку. И пошло, и поехало, и началось. И деньги сюда потоком, и купцы рванулись, и предприниматели всех мастей и рабочий люд поехал. На новостройке, известно, платят больше. Без работы не останешься. Протянули потом веточку и до Томска. Да только что это? Так!

Остался Томск в стороне. Гонору не теряет. Почитай уже четыре столетия ему. Пра… пра… прадедушка городов сибирских, не чета этому сопляку-выскочке. И кичился своей культурой и образованностью, великолепной библиотекой, в которой были собраны редчайшие фолианты, литераторами, театром и фыркал презрительно: «Ну да! Американская деловитость и американская же бездуховность. А вот у нас! А вот мы…» Но этот выскочка затмевает его и теснит, так настырно и нагло в сторону, подвигайся, мол, дедушка.

В Новониколаевске в этом году, как никогда, такие кипели страсти-мордасти. Собрания, заседания, лекции, задаром суют в руки каждому прохожему листовку, газету.

Теперь ты отвечаешь, в каком тебе городе жить и как тебе жить. Город замечательный. Такой, наверно, единственный в России. С такими перспективами, с таким будущим! Уже кто-то произнес эти слова «столица России»! Не Сибири! А что? И Москва в 1147 году была лесной мало кому известной деревушкой. А дальше — больше. Да не только Сибири, не только России! Евразиии! Замахнулись! А что? Трансиб достроят. И протянется самый длинный железнодорожный путь. От туманного Лондона до морей Тихого океана. И переселенцы, и путешественники, и чиновники будут добираться не по морям и океанам, где штормы, рифы, тысячи опасностей, болезненная для многих морская качка, а по железной дороге. Две-три недели и ты на самой дальней окраине российской. Мчатся железные крепкие вагоны из Европы на Восток, а оттуда на запад и лес, и руда, и золото, и пушнина… И зацветет сибирский край, заматереет, вырастут здесь города, зазеленеют пашни, взметнутся трубами в небо заводы и фабрики.

И тогда станет невозможным повторение трагедии Цусимы и Мукдена, потому что такая мощь встанет от Урала до Тихого океана.

Как там у великого Ломоносова: «Российское могущество будет прирастать Сибирью и Ледовитым океаном». Ну, Ледовитый океан на будущее отложим. А Сибирь уже начинает подниматься.

И многие, и даже большинство сходились во мнение, что таким человеком может быть только Владимир Ипполитович Жернаков.

3

Уже и гимнастерки расстегнули. А кто-то и распоясался. Нет-нет! в прямом смысле. Кушали плотно и долго. Вот ремни и расстегивали и на спинки стульев. А что? Все свои. Субординации никакой. Просто мужики пьют, отдыхают душой и телом.

Все Кузьмичу нравятся. Особенно капитанов Митрофанов. В учебке-то офицеры были зверье зверьем. Солдата за человека не считали. А этот не орет, в морду кулаком не сует. И повидал много. И много такого, что ему Кузьмичу и знать не следует. Даже повоевать успел. Потом контузило немного. Вот и попал сюда. Здесь и остался.

Вот и сейчас. Ну, кто он, Кузьмич? Никто! Наступят на него и только мокрое пятно останется. И никому за это ничего не будет. А капитан, когда говорит, так на него и взглянет, как будто специально для него говорит. Потому что видит в нем человека и человека понимающего, который его, может быть, лучше, чем другие, понимает.

Кузьмич здесь самый молодой. Служит недавно. Поэтому ему здесь всё интересно. А до службы всю жизнь прожил в деревне. Жил в лесу, молился колесу. И не ведал, что мир такой большой и не похож на их деревню. После учебки сюда и направили. Всех на фронт, а его сюда. До сих пор дивится, почему так с ним случилось. Потому что стреляет метко? Не знает. Но радовался. Кормят хорошо. Доппаек дают. Еще и деньги платят. И на них можно что-нибудь купить. Мамке уже третью посылку отправил. В деревне голодно. Хоть мамка об этом не пишет, но он знает. А писать об этом нельзя. Но он сам не так уж и давно за милую душу отваренные картофельные кожурки уминал. Сейчас и рассказывать об этом не решится. Падалью не брезговали, хотя и пучило потом животы и от кровавого поноса в стельку лежали. Всё одно жрали. Голод, известно, не тетка. Даже слухи ходили, что где-то детей собственных жрали.

Кузьмичу интересно. Сослуживцы его много повидали, много чего такого знают, от чего и дух захватывает. Он каждому их слову внимает. Своим бы деревенским рассказать то, чего он здесь понаслышался. Варежки поразевали бы.

Водки Кузьмич не пьет. Не любит ее и не понимает, какую радость находят в ней, такой противной. Жгет, проглотишь, а она назад лезет, кишки выворачивает. Вот пожрать он любит. В любое время дня и ночи.

— Почему, товарищ капитан, когда стреляем, в грудь стреляем, а не в голову. Говорят, что раньше в голову стреляли. В лоб. Потому что оно надежнее. А то я вот слышал, что у некоторых сердце даже не здесь находится, а справа или посерединке.

За столом засмеялись.

— Да правду я говорю, — горячится Козлов. — Правду! Я когда в деревне у одной старушки кабанчика резал, у него сердце справа было. А я бью в сердце. Ну, добил, конечно. Еще тогда мужики удивились, что сердце справа. «Может, — говорят, — он больной какой».

— Ты у нас стрелок хороший, в глаз белки со ста шагов попадаешь, — проговорил капитан. А кто-то в плечо попадет. И после офицер всегда проверяет. А там жив или не жив, всё равно должен стрельнуть в голову.

— А что же нас, товарищ капитан, в могильщики-то определили? — спросил Трахименов. Любил он задавать неудобные вопросы. — Должны это делать другие: и грузить, и отвозить, и закапывать. Хорошо хоть могил не копать. В карьер отвозят. Но всё одно. Помахай на морозе лопата. А как земля стылая, то и ломиком. Ажно пар идет.

— Большинство мужиков, Трахименов, на фронтах. Вот где людей перемалывают, не спрашивая ни фамилии, ни звания. Немец-то в Сталинграде стоит.

— Возьмет, товарищ капитан? Как вы считаете?

— О том рассуждать не положено. Победа будет за нами. Так, товарищи бойцы?

— Ну да!

— А вот ты, Кузьмич…

Митрофанов повернулся к нему.

— Ты хоть знаешь, кого сегодня в расход пустил?

— Нам это не положено, товарищ капитан. Чего тут знать? Враг народа. Троцкист значит. Агент иностранных разведок.

— Это само собой, Кузьмич. Да вот только лишил ты жизни бывшего голову. Вот такая тебе выпала честь.

— Голову? Какую голову?

Митрофанов — человек был ученым. Институт кончал. Не чета им.

— По-иностранному мэра.

— А это что за зверь? — насторожились все.

Впервые слышали они подобные слова.

— Это, братцы, вроде первого секретаря горкома.

Кто-то свистнул. На него тут же зашикали.

— При царизме головой называли.

— Вон оно как! И ведь и в самом деле голова. Первый, он и есть голова. За всех думает. Мы-то кто? Руки, ноги…

— Задница.

Заржали.

— Жернаков Владимир Ипполитович. Вот кто он таков. Семья его в те времена, считай, были чуть ли не первыми людьми по Сибири. Знали их очень многие. Сотни магазинов в разных губерниях держали. И контора их называлась «Жернаков и сыновья».

— Во! Каково ты зверя, Кузьмич, на тот свет отправил! Теперь полгода указательный палец не мой. Хвались всем!

— У! вражина! — зашипел Козлов. — Да такого расстрелять всё равно, что клопа раздавить или суслику бошку оторвать!

Он похлопал Кузьмича по плечу.

— Мыслишь правильно, Козлов! — похвалил его Митрофанов. — В комсомол тебе надо.

— Да я разве против. Но там какие-то рекомендации надо. Что это за зверь такой?

— Раз пошла такая пьянка, режь последний огурец!

Митрофанов вышел и через минуту вернулся с двумя новыми бутылками, что было встречено одобрительными криками. Только Кузьмич не кричал. После услышанного, в нем как будто какая-то заноза засела, его так и подмывало спросить, но он не знал, как это лучше сделать. Когда капитан отошел к печке и присел на корточки, чтобы покурить, потому что не любил курить за столом (и Кузьмич давно заметил это), он тоже поднялся и пошел к нему.

— Ты же не куришь, Кузьмич?

— Не курю.

— Ты, как красная девица, Кузьмич. Хоть сейчас замуж отдавай!

Капитан шутил, но лицо его оставалось серьезным.

— Не куришь, не пьешь, не материшься и девок, наверно, еще не того… не пробовал…

— Было уже того, товарищ капитан. В деревне мужиков-то не осталось. А я парень рослый, старше выгляжу своих годов. Одна солдатка и затащила меня на сеновал. Сама всё и сделала. Наглая такая! А мне первый раз стыдно было.

— Понравилось?

— Не очень. А потом приохотился. Приятное дело. Вроде как в рай взлетаешь, когда это самое…

— Да ты поэт, Кузьмич! Чего хотел-то?

— Да я вот про это… про голову то есть. Навредил советской власти он, наверно, много?

— А тебе зачем? Не думай!

— Да я просто. Может, мне теперь за это какая медаль положена?

— Дурак ты, Кузьмич! Деревенщина! Если бы ты на фронте немецкого офицера убил, другое дело. Ты, Кузьмич палач. А палачам медалей не вешают. Надеюсь, ты не хвалишься всем подряд, чем ты занимаешься. А то есть и такие.

— Вы что? Ни-ни! Я же присягу давал.

— Правильно понимаешь, Кузьмич. Присягу нарушать нельзя. Я тебе так скажу, только между нами, девочками… Этого Жернакова не расстреливать, а памятник ему при жизни еще надо было ставить. И стихи для детей о нем сочинять.

Кузьмич подумал, что он ослышался. Мало ли что? Надышался водочными парами, вот и слышит голоса чертей. Чур меня!

— Не ухмыляйся! Может, донос побежишь сейчас строчить на меня, дубина деревенская! Так давай!

— Я… товарищ капитан…

— Ладно! Здесь не расстреляют, так на фронте убьют. Мало кого эта война пощадит.

— Как убьют?

— А как убивают? Рапорт я подал, Кузьмич, чтобы на фронт отправили. Не могу я больше здесь. Не могу я больше этого терпеть! Душу выворачивает. Как вернешься к себе после такой работы, пулю хочется в лоб пустить. Себя ненавидишь. Лучше уж пусть фриц пристрелит. Всех нас, Кузьмич, фрицы пристрелят. Ну, по крайней мере, очень многих. Кого-то пораньше, кого-то погодя…

— Так почему же пристрелят, если победа будет за нами?

Кузьмич испуганно оглянулся.

— Ты в голову не бери! Это я так шучу. Очень глупо шучу. Я когда выпью, глупею. Пьяные — все дураки.

— Так не пили бы, товарищ капитан!

— Много ты понимаешь, сопля зеленая.

Митрофанов опять закурил, зло выдыхая дым в дверку печки.

— Жернакову город обязан тем, что он есть. Конечно, и без него был бы Новосибирск, но это был бы другой город. Вот что это за человек! Следователь — мой друг. Выпиваю с ним. Он вел дело Жернакова. Хотя, какие сейчас дела! А пришили Жернакову связи с Колчаком. Чуть ли не в личных делах ходил у белого адмирала. Доказательств ноль. Всё по принципу «одна бабка сказала». Но сверху дали понять, что дело политическое и требуется сверхбдительность. Первый градоначальник при царском режиме просто не мог не быть врагом советской власти. За меньшее ставят к стенке. Семья — богачи, капиталисты, эксплуататоры, кровь народную сосали, истязали пролетариат и беднейшее крестьянство. Всё, мол, под себя подгребал. А старые горожане о нем говорили: «Настоящий голова! Умница!» Магазины открывал, строил, давал людям работу и жилье, собственных денег не жалел, столько их вбухивал. Всё готов был отдать. И деньги ему были нужны не для собственных потех, а для того, чтобы на общее дело можно было их потратить. И не бежал, как другие. А мог бы. Но остался при новой власти и продолжал работать. Многое знал и умел. И денег уже никаких у него не было. Но главное его богатство — голова. И за всё это заработал кусок свинца от деревенского поросенка, которому что в зайца стрелять, что в…

— Да как же иначе, товарищ капитан?

— Да я тебя не осуждаю, Кузьмич! Это я с собой говорю. Я винтик, ты винтик. Собрали из нас машину и запустили ее. Всё работает, Кузьмич. Смазывают, где положено. И всё работает, как положено. Всё крутится.

— И что это за машина, товарищ капитан? Я про такие машины не слышал.

— Машина?

Капитан удивленно взглянул на него. Непонимающе как-то.

— Машина? Ты это о чем, Кузьмич?

— Вы сказали «машина». А что за машина?

— Я тебе ничего не говорил! Заруби на носу!

— Зарубил! — согласился Кузьмич.

— А девок-то портил?

— Это те, которые еще ни разу? Нет, товарищ капитан, я же понимаю. Кто же ее потом возьмет, так какой-нибудь вдовец только. Позор же! Да еще и родит бастрюка, которым помыкать все будут. Я по солдаткам. Их вон сколько! Да они и не ломаются. Сами заманят, накормят, штаны состирнут. С ними спокойно, бесхлопотно.

— Счастливый ты человек человек, Кузьмич! А вот представь, закончится война. Убьют много. Сколько семей осиротеет. У оставшихся в живых фронтовиков будут дети, потом внуки. Спросят они: «Где ты воевал, дед?» — «Да вот под Москвой, под Смоленском, под Сталинградом… Вот и медали звенят. Играйтесь, внуки! Не теряйте только!» Тебя спросят: «Где ты воевал?» — «В подвале людей расстреливал. Не фашистов, своих. Русских людей расстреливал. Первого начальника Новосибирска собственноручно расстрелял за то, что он ночей не досыпал, себя не жалел ради родного города. А я его и шлепнул!»

— Это… товарищ капитан, я пойду к мужикам?

— Идите, рядовой Кузьмич. Зла на меня не держи, Кузьмич! Не на тебя я злюсь. На себя. Себя ненавижу лютой ненавистью.

— Вы о чем это там? — спросили Кузьмича.

— Да о бабах, о девках.

— Мысля! — всполошился Пороховщиков. — Это правильно! Водка осталась, а девок нет. неправильно это!

Все загоготали.

Смеются. Мужики всегда так: когда выпьют, начинают смеяться. Поэтому и нравится им пить.

Стало уже совсем весело. Говорили все. Никто никого не слушал, но почему-то дружно хохотали и хохотали всё громче. Кузьмич пытался прислушаться, то к одному, то к другому. Понимал отдельные обрывки фраз, но о чем говорили понять не мог. Им, пьяным, было хорошо. Сейчас каждый из них представлял себя умным, удачливым, сильным. И жизнь им представлялась веселой и бессмертной, как будто не шла война, где каждый день погибали ротами, взводами, дивизиями и куда каждый из них мог попасть в любой момент. Как они говорили, «загреметь». Митрофанов пил, не чокаясь. И когда к нему совали кружки для чоканья, он брезгливо отстранялся. И с каждой выпитой порцией становился угрюмее и тяжелее лицом. Кузьмич кидал на него быстрые взгляды и что-то, что он не мог понять, всё больше и больше пугало его в Митрофанове. И пьянка эта ему всё меньше нравилась и никакого веселья и радости он не находил в ней. Голова его тяжелела по криков и табачного дыма.

— Пойду я! Я пойду, — пробормотал он. Но никто не услышал и не остановил его.

Кузьмич вышел. Глубоко вздохнул.

«Нет! нет! — решил Кузьмич. — Это пьяный бред. У нас зря не судят и не расстреливают. Это у них, у фашистов, человека могут схватить и расстрелять не за что. А у нас такое невозможно. Постой!»

Кузьмич остановился. Его мозг как будто ошпарило кипятком. «Но это же вражеские разговоры! Ты должен немедленно об этом сообщить куда положено. Если ты не делаешь этого, ты становишься пособником». Так постоянно говорили на политзанятиях, которые очень нравились Кузьмичу, потому что на них приходили серьезные люди, гражданские и военные, и говорили с ними так, как будто они посвящают их в важные государственные тайны. Выглядели они сурово, говорили четко и очень важные вещи, государственного масштаба. Говорили с ними, с салагами, как с равными, которым вполне можно доверить государственную тайну. На политзанятиях Кузьмич чувствовал себя не деревенским балбесом, а важным государственным человеком, человеком, которого государство считает своим.

«Да! Непременно сообщить!» Кузьмич знал, как это делается и куда надо пойти, потому что постоянно слышал об этом. Каждое политзанятие говорили об этом. Повернул в противоположную сторону от казармы, полный решимости. Что из того, что была ночь. Бдительные чекисты работали круглые сутки, не покладая рук, потому что врагов слишком много. Меч правосудия, так говорили на политзанятиях, никогда нельзя вкладывать в ножны, он постоянно должен висеть над головой противника.

Кузьмич почувствовал себя уверенно. Никакие сомнения уже не разъедали его душу. Он поступал как настоящий советский человек. Капитан — враг. Он был на фронте и вступил в контакт с фашистами, от которых получил задание. О таких случаях им столько говорили. Чего же ему гадать? Органы разберутся во всем. Там очень опытные люди. Ему еще и награда будет положено за разоблачение матерого врага. На груди его появится первая медаль. Он дошел до знакомого здания, окна были темны. Никакой жизни. В дежурке однако горел свет. Он дернул дверную ручку. Не очень решительно. Было закрыто.

Кузьмич уже занес кулак, но тут же безвольно опустил руку. Ему представились суровые дяди, которые будут глядеть на него, как на ничтожную тлю. Доносить, конечно, призывали. Но самих доносчиков презирали. Кузьмич помнил, как бригадир написал на председателя колхоза, что он нормы занижает. Председателя забрали. И больше никто о нем ничего не слышал. А бригадира все стали бояться, но презирали его и говорили о нем только плохо. «Погубил человека ни за что». Тот ему в чем-то когда-то отказал. А бригадир оказался человеком злопамятным. Вот и отомстил. Так-то оно так. А если кто-то другой напишет про капитана. Может, он не только с ним вел такие разговоры. Возьмут Кузьмича за одно место. И тут не выкрутишься. Дурачка не сыграешь. «Почему не сообщил? Значит, потатчик. За одно с ним».

Опять занес кулак. И опять что-то остановило его. «А вот бабушка Еня говорила, что поспешишь — людей насмешишь. Семь раз отмерь — один раз отрежь. Утро вечера мудренее. Не стоит принимать важные решения с ходу, с пылу, с жару. Чуть что и сразу давай. Прежде чем решить что-то главное, поспи с этим, прогуляй сутки-другие, а потом уже и принимай решение, когда обмозгуешь с разных сторон».

Кузьмич развернулся и пошел в казарму. Мягкие большие снежинки падали ему на щеки, на ресницы, на толстые губы. Он чему-то улыбался, как будто сделал хорошее дело. Бессмысленно бубанил: «Утро вечера мудренее. Поспешишь — людей насмешишь».

Утром Козлов шепнул ему: «Ты это… смотри только никому… Капитан-то наш Митрофанов ночью того, застрелился в общем из табельного оружия… Как палит! Нажрались вчера, как свиньи. Сейчас бы остаканиться. Тебе-то хорошо! Не пьешь». Кузьмич надел задом наперед гимнастерку. Хорошо, что никто не видел. Подняли бы на смех. Сунул ноги в сапоги.

Нигде вслух не говорили о самоубийстве капитана, но все знали об этом. Хорошо, что из родственников никого нет и некому посылать похоронку. Да и что в ней напишешь «пал геройской смертью»? Больше-то писать нечего. Где и как не напишешь. Кузьмич на поминках в подвале впервые выпил. Водка была теплой и противной. После каждого «не чокаясь» тянуло рвать, но он раздувал щеки и проглатывал рвотину, не давал ей вырваться наружу. Оттого лицо его вскоре стало пунцовым. Закусывал, отрывал, глотал, запивал, чтобы опять «не чокаясь» за погибшего командира. Водки оказалось много. Ему стало хорошо. Он весело смеялся с остальными, хотя зачастую не понимал, что они рассказывают и почему они так веселы.

5

Дверь испуганно приоткрылась. Из дверной щели, за которой пока еще для наружного человека таилась темнота и неизвестность, просунулось старушечье лицо, которое показалось Кузьмичу маленьким и по-детски беззащитным. Вокруг глаз лучиками разлетались морщинки. Она какое-то время исследовала незнакомца.

— Мне Вера Ипполитовна нужна.

— Это я, — почему-то шепнула старушка.

— Позволите мне войти, — произнес Кузьмич, робея.

Хозяйка почувствовала эту нерешительность, жизненный опыт ей подсказывал, что этот человек не из тех, кто приносит боль и беду.

Она повернулась боком.

— Здравствуйте! Я…

— Сюда пожалуйте, молодой человек.

Старушка пошла вперед. Маленькая кухонка, чистая, аккуратная, с тем особым запахом, который сразу говорит, что мужчины здесь давным-давно не бывали. Кузьмич присел на расшатанную табуретку, сдернул шапку и зажал ее между колен, потом расстегнул верхнюю пуговицу шинели, потом подумал и расстегнул еще одну.

— Я вот по какому делу… Я… Скажите, Владимир Ипполитович — ваш брат? Жернаков Владимир Ипполитович? Хотя что это я? Конечно же, брат. А кроме вас, у него больше нет родственников? Мне нужно это.

Старушка молчала.

— Ну, может быть, еще кто-то, кроме вас? Вы не подумайте, что я оттуда.

— Что вам нужно?

Глаза ее были холодными и злыми. Она перестала теребить край кофточки. Ему показалось, что морщины вокруг глаз ее разгладились и их стало меньше. Как может стремительно меняться лицо!

— Военнослужащий я. Я, не подумайте… Я совсем нет… Я не оттуда. А вашего брата больше нет. Он умер.

— Умер?

— Да! Умер. Он расстрелян. И умер. Его больше нет.

Вера Ипполитовна достала из рукава платочек и стала вытирать им глаза и слезы. Делала она это без единого звука.

— Вы пришли ко мне затем, чтобы мне сказать об этом.

— Да. Я хотел сказать вам об этом. У нас капитан… Его тоже нет в живых. Он погиб. Но перед смертью он мне дал ваш адрес и попросил, чтобы я рассказал вам об этом. Он был хороший офицер. Он сказал, что ваш брат был хорошим человеком.

— Его арестовали как врага народа. Его обвинили в антисоветской деятельности.

— Знаю. Нет, я вообще-то не знаю всяких подробностей…

6

— Как будто какое-то пламя бушевало в его душе. Он врывался в дом, как вихрь. Да-да! Не входил, а врывался. Бегом. Порой натыкаясь и опрокидывая стулья. Весь взъерошенный. Глаза его горели. Быструю речь он сопровождал быстрыми жестами. Он жил только Городом. Мне казалось, что это неправильно, когда человек одержим одной идеей и больше для него ничего не существует. Это фанатизм. А фанатик многое упускает и теряет в жизни. О чем бы ни заводили речь, он всегда сворачивал на город. Порой это было смешно. Заводили речь о музыке, глаза его начинали блестеть, он перебивал нас:

— Да! Непременно! В городе должна быть своя филармония, концертный зал, свой оркестр. Где взять опытных музыкантов? К нам должны ехать столичные оркестры, театральные труппы. Нужен театр!

Разделение на личную жизнь и работу для него не существовало. Работа была его личной жизнью.

Вера Ипполитовна улыбнулась.

— Он часто приводил смешное сравнение. Ведь тогда шла борьба между Томском и Новониколаевском, борьба порой перераставшая в войну. Какие только интриги не плелись! И Володя сравнивал это с борьбой опытного старца с юношей, полным энергии и амбиций. И добавлял, что никакой опыт не устоит перед юношеским напором и азартом. Южные уезда и волости быстро развивались, там постоянно росло население, а Томск продолжал считать себя столицей, гордился своей древностью. Томск глядел в прошлое, а Новониколаевск в будущее. Поэтому всё молодое и энергичное тянулось к Новониколаевску.

7

Процветание края возможно только тогда, когда предприимчивые люди обратят на него взоры и потянутся сюда капиталы, поедет народ, будут строиться новые заводы, фабрики, а вокруг них вырастать новые поселки и города. Всех надо кормить. Спрос на хлеб и продукты будет расти. Из Европы не навозишься, и крестьяне будут корчевать лес, распахивать целину. Двигаться нужно не только на восток, но и на юг.

Южный край до самой границы с Афганистаном и Персией не так-то давно вошел в состав империи. На севере естественный рубеж Ледовитый океан, на востоке — Тихий, на запад мы не пойдем, а вот юг — да! Там еще царит средневековье, но край богатый, сулящий заманчивое будущее. Европейские державы уже несколько веков делят южные земли и моря. Здесь и недра земли, и экзотичные пряности, и фрукты, и обширный рынок для промышленной продукции. Уже и до Индии рукой подать, на которую еще пять веков назад российские государи взор обратили, пытаясь узнать как можно больше об этой сказочной стране. Афанасий Никитин купеческими делами не сильно разжился, а вот столько собрал информации, за десяток разведчиков поработал. Уж не специально ли его туда посылали?

Петр Великий уже начал движение к Индии персидским походом, а Павел открыто двинул туда войско, чем страшно перепугал англичан, которые и организовали его убийство, после чего облили его облик грязью. Да только Россия движется на юг. И сейчас первым делом нужна железная дорога. Опять началась бюрократическая чехарда, интриги, подковерные игры, но победа и в этот раз осталась за Новониколаевском. От него Россия пойдет к теплым южным морям. И первый шаг — это железная дорога от Новониколаевска до Барнаула, дальше на Бийск и Семипалатинск. Край богатый, рудный, земельный и пустынный. Только лишь киргиз-кайсаки со своими стадами кочуют. Надо заселять этот благодатный край, южное подбрюшье России. И дальше двигаться на юг. Только это должен быть не кавалерийский наскок. Проскакали-ускакали — и что? Опять всё вернулось на круги своя. Двигаться нужно дорогами, городами, деревнями, умножая население этого края. Заводить торговую сеть, строить предприятия, добывать руды и перерабатывать их на месте. А в городах и селах чтобы школы и больницы непременно. По вечерам в городских парках музыка играет. Библиотеки, театры и прочее… Вот это уже будет Россия. Тогда и местный туземец потянется к культуре. Саблей да штыком к культуре не приобщишь. Разве что только новых врагов наживешь.

А к очагам культуры потянутся. И тогда здесь будет уже другой народ. И алфавит им наши лингвисты создадут. Не читать же им Пушкина и Толстого на языке Корана, который мало-мальски знают лишь редкие муллы.

8

Вначале перевес был на стороне томских толстосумов и политиков. И капиталов у них больше. И солидная поддержка в столичных ведомствах. Но победил здравый расчет, осознание истинных интересов страны. Не всех можно купить посулами и взятками. Но это совсем не значило, что северные города и уезды обречены на вымирание. Транссибирская магистраль — это основная кровеносная артерия, от которой будут отходить ветки в разные стороны и, несомненно, к северным городам. Никто не собирался — и мысли такой не было — ставить на российском севере крест.

9

Строительство железной дороги повело к формированию в России технической интеллигенции, профессиональных рабочих. Для России железная дорога была не просто дорогой, по которой возили грузы и пассажиров. Это был шаг в будущее, к новому укладу, новому образу жизни, к могуществу России. Разве страна могла бы выстоять в Великой Отечественной войне без железной дороги, по которой везли свежие дивизии, оружие, продовольствие, всё, без чего не состоялось бы победы. Железная дорога — это тот кит, на котором стоит могущество России. Что и подтвердит дальнейших ход индустриализации, БАМ, освоение Северного Приобья.

Понимал ли это Владимир Ипполитович? Несомненно! Но тут была еще одна сторона. Выбрать правильное направление. Конечно, можно было тянуть железнодорожный путь к Туруханску, Якутску, вбухивая все средства (хотя и всех средств для этого не хватило бы), провести железную дорогу через тайгу, болота, пробить тоннели в горах, построить мосты через великие сибирские реки. Создать восьмое чудо. И что? Для того, чтобы гонять пустые вагоны, распугивая диких обитателей тайги. Правильным было южное направление, где многолюдие, где скрещение геополитических интересов великих держав, где ресурсы, продовольствие, где рубежи России. И здесь скрещивались мечи, ломались копья, кипели нешуточные страсти. Мы уже говорили об амбициях томской элиты. Не в обиду Томску. Прекрасный старинный город. Он сыграл свою великую роль в освоении Сибири. Но к концу XIX века рубежи России раздвинулись к югу. И Томск оказался на обочине. Борьба юноши и старика (Новониколаевска и Томска) завершилась победой первого. Но борьба была нешуточной. У томичей были деньги и связи.

Железная дорога стала для России тем локомотивом, который потянул за собой всю экономику.

Почему? Прежде всего необозримые просторы, суровые природные условия, сложный рельеф. Ни заселять, ни осваивать, ни защищать их без железной дороги было невозможно. И первым человеком, понявшим это — да! да! Не удивляйтесь! — был Николай I, которого в советский период презрительно окрестили в Николая Палкина. Конечно, не сам он в одиночку пришел к этой мысли. Были у него и предшественники, и мудрые советники, но была и сильная оппозиция, которая призывала его отказаться от якобы безумной идеи. И будь в России в то время парламент, конституционная монархия, индустриализация страны была бы отложена на неопределенное время.

Но Николай I был самодержец, хозяин своей державы. Он хлопнул кулаком по столу и строительство железной дороги началось, как бы это кому-то не нравилось. Это потянуло за собой развитие угольной промышленности, металлургии, машиностроения, строительства.

Бурно развивающиеся отрасли требовали армию специалистов: инженеров, механиков, техников, машинистов, станочников, слесарей…Это дало мощный толчок техническому образованию, развитию прикладных наук, а вслед за этим и фундаментальных.

10

Многое Кузьмич не понимал. Но не потому, что был глупым, а потому, что что-то новее открывалось в нем, что-то неведомое влекло к себе. И он чувствовал, что он уже не прежний Ваня. Для него начиналась другая жизнь, он был уже другой человек.

ЛИРИЧЕСКОЕ ОТСТУПЛЕНИЕ

МЕЦЕНАТЫ

1

Хорошо живет Абрамов!

Что ни день, то миллиард!

Носит перстни. По сто граммов

В каждом перстне бриллиант.

Сколько замков — не считает!

С золотой посуды ест.

В разных странах проживает

Он, пока не надоест.

Только утро наступает,

В собственный аэропорт

Из Парижа прибывает

С разной снедью самолет.

И чего здесь только нету!

Лишь живой воды и нет.

Да не скушать прорву эту

Одному за двести лет!

А когда он заскучает,

Флот выводит в океан.

В изумленье повергает

Адмиралов-англичан.

То прикупит новый остров,

То гигантский изумруд…

Это сделать очень просто!

Денег! Куры не клюют!

Президентов, генералов

Принимает через час.

И фамилию Абрамов

Знает даже папуас!

2

«Скучно жить тебе, Абрамов!

Всё лишь блеф и суета!

От Бермудов и Багамов

Аллергия, тошнота!»

Олигарх вздыхает долго,

Тянет медленно глинтвейн.

И глядит он из шезлонга

Равнодушно на бассейн.

Там прекрасные наяды

(Из одежды ничего)

Олигарха видеть рады,

Может, выберет кого.

Только кровь его остыла,

На красоток наплевать.

Стало всё ему немило,

Стало злить и раздражать.

Потому что всё доступно,

Потому что жизнь — игра,

Привязалась неотступно

Злая черная хандра.

Мир — тоска и безобразье,

Безразлично: жить — не жить.

Может, для разнообразья

Пулю в лоб себе пустить?

«Скольких я уже ограбил

И раздел средь бела дня!

Для меня же нету правил

И мораль не для меня.

Я бессмертья не делаю.

Для чего? Всё скукота.

Или я не понимаю

В этой жизни ни черта?»

На него глядят наяды.

Как его расшевелить?

Да! Сегодня им награды

От него не получить.

«При таких скучать деньжищах?

Как так? — шепот средь наяд.

— Вот пожил бы среди нищих

И конфетке был бы рад!»

3

Словно загнанная лошадь,

Силы нету никакой.

— К вам явился мистер Готшильд! —

Слышит голос над собой.

«Всё мерзавца носят черти.

Вечно что-нибудь мутит.

Запахом войны и смерти

От него всегда разит.

Дирижер переворотов!

Принципа ни одного!

Он со сворой обормотов

Может свергнуть хоть кого.

Впрочем, нет! имеет принцип

Он один. И принцип тот:

Хочет стать он черным принцем,

Тем, кто мир перевернет;

Тем, кто все богатства мира

Соберет, воссев на трон.

В общем, бесится он с жира.

Хоть и я, такой, как он».

— Друг мой!

С приторной улыбкой.

Не лицо — сплошной елей.

До чего ж он Готшильд прыткий!

В душу влезет, словно змей!

Тары-бары, трали-вали…

— Что за дело, обормот?

— Есть идея, генацвали,

Миллиардов на пятьсот.

— Говори!

— Ну, так и так-то…

— Это, Готшильд, ведь война!

— Ты теряешь чувство такта!

Им война, нам мать родна!

Ты ж не красная девица!

Хладнокровен, как удав.

Да на месте провалиться,

Если буду я не прав!

Выпили. Абрамов весел.

К жизни вкус проснулся в нем.

— А давай!

Щелбан отвесил.

— Это дело провернем!

Разлетается посуда,

Сотрясается стена.

— Я же знал, что он Иуда.

Обманул, как пацана.

Впал Абрамов в приступ гнева.

Всюду молнии и гром!

И направо и налево

Всё попряталось кругом.

Лучше уж не попадаться

На глаза ему сейчас.

Не убьет, но может статься,

Выбьет зубы или глаз.

Как он Готшильду поверил,

Не возьмет никак он в толк.

Столько денег он похерил,

Он — матерый, хитрый волк!

Он, который государство

Вокруг пальца обводил

И несметные богатства

На обмане накопил!

Он, с которым президенты

Рады рядышком сидеть,

Чтобы делать комплименты

И восторженно глядеть!

Кинуть нагло и цинично,

Как какую-нибудь флядь!

Это ж просто неприлично

Так с партнером поступать.

«Впрочем, что ж я о приличьях?

Ты б приплел мораль, болван!

Готшильд, он из необычных,

Он особый хитрован.

Всё! Он труп, — решил Абрамов, —

Я на всё теперь готов!

Не таких гиппопотамов

Я давил, как комаров!»

Адвокат — так самый лучший,

Дорогой — офонареить!

Впрочем, здесь особый случай.

Денег здесь нельзя жалеть.

Телевиденью, газетам

Миллионами дает.

«Отыщите в деле этом

Для врага смертельный ход».

Даже киллеров он нанял,

Но себя зашифровал.

В этих войнах нету правил:

Или пан, или пропал.

Проиграл суды Абрамов.

Деньги к Готшильду ушли.

Словно пару чемоданов

Из-под носа увели.

Лишь ленивый не смеялся.

Ну, Абрамов! Ну, лопух!

То-то ж! Чтоб не зазнавался,

Не кичился, как петух.

Перестали президенты

Приезжать. Зачем им он?

Подают на алименты

Сразу семь гражданских жен.

Что ни день, удар то в челюсть,

То в промежность, то под дых.

Разбегаться стала челядь.

Чем теперь удержишь их?

«Эх, Абрамов! Недотепа!

В растакую твою мать!

Да такого остолопа

Еще надо поискать!»

Ему б бегать, суетиться.

У него ж проблем гора!

А ему бы лишь напиться

Прямо с раннего утра.

А потом всех ненавидеть,

Всех ругать, всех проклинать.

Никуда теперь не выйдет.

И на всех ему плевать.

Месяц. Два. В среде банкиров

Нет его. Никем он стал.

И теперь других кумиров

Вознесли на пьедестал.

Тут Абрамов усмехнулся,

Стал он фигушки крутить.

«Или я совсем рехнулся

Капиталами сорить?

Наживаться во всю силу,

Накопить богатства тьму,

Чтоб затем с собой в могилу

Всё забрать, чтоб самому!»

4

Жили-были трое братьев.

Старший самый умный был.

Деньги он копил, не тратил.

Очень много накопил.

Покупал дворцы и замки,

Банки личные имел.

Выходил порой за рамки,

Но ни разу не сидел.

Выбирался в депутаты,

С президентами дружил…

В общем, очень был богатый,

Потому что умный был.

Средний так себе, не очень,

Звезды с неба не хватал.

Был всю жизнь разнорабочим

И по-разному живал.

То немножечко привалит,

Мебель купит, «Жигули»,

То запьет, народ забавит.

Две жены его ушли.

Впрочем, так у нас в России

Большинство живет сейчас.

Не нагие, не босые,

Гегемон — рабочий класс.

А вот младший — дурачина,

Простофиля и балда.

Все он деньги беспричинно

Раздает туда-сюда…

Не имел он за душою

Даже ломанный пятак.

И с позицией такою

Для людей он был дурак.

Хоть и руки золотые

И душою сущий клад,

Только деньги, как шальные,

Мимо пулями летят.

— Что ж такой ты полорукий? —

Братья младшего клянут.

— Что же в прок тебе науки,

Непутевый, не идут?

Дуракам везет, известно.

Это жизненный закон.

В лотерею тупо, честно

Выиграл он миллион.

Братья, значит, строят планы,

Что купить, что поменять.

Это было б очень странно —

Деньги дурню доверять.

Всё решили, расписали,

Обсудив со всех сторон.

А потом к нему пристали:

— Отдавай наш миллион!

Ну, а младший:

— Что ж вы, братцы,

Не читаете газет?

Должен честно вам признаться:

Этих денег больше нет.

Перевел их за границу.

Ой! Забыл, что за страна!

Надо девочке в больницу,

Операция нужна.

Братья молча опустились,

Рты раскрыли и сидят.

Здорово обогатились!

Молодчина младший брат!

Младший это дело «сфотал»,

Что расстроил братьев он:

— Я ж его не заработал

Этот самый миллион!

Деньги — это же бумажки!

И какая ценность в них?

А давайте лучше бражки

Из ведерка на троих!

— Если б ты мне не был братом

(Старший быстро окосел),

Я с тобою бы, проклятым,

Даже рядом срать не сел!

— Я б убил! — промолвил средний.

— Ну, а в чем я виноват?

— Ты же нас по всей деревне

Страшно опозорил, брат!

Это ж будут пальцем тыкать,

Хохотать со всех сторон…

Ты мог его заныкать

Этот самый миллион.

— Да чего ж теперь об этом?

И не стоит говорить!

Будем, братья, по газетам

Операцию следить.

Наступил на хвост котенку,

Будет бедный голосить.

А мы жизнь спасли ребенку!

Ну, давайте бражку пить!

Из ведра они черпают

Эту мутную бурду.

Депутатов обсуждают

И другую ерунду.

Если б денежки давали,

Чтоб спасти больных ребят,

Депутатов этих стали

Выбирать сто лет подряд.

Если б наши олигархи

Отдавали часть бабла,

Это б были просто архи-

Гениальные дела!

5

Жил когда-то в Древнем Риме

Бедный юноша-поэт.

И твоё, Гораций, имя

Люди помнят с давних лет.

Что с того, что был он гений?

На пергамент дорогой

Не хватало даже денег.

Всё своё носил с собой.

Помнил наизусть поэмы,

Со стихами в душу лез…

У людей другие темы

Вызывали интерес.

«Брось ты глупости, Гораций, —

Говорят ему кругом.

— Так же мог ты постараться,

Но на поприще другом.

Ты же не глуп. Все это знают.

Так топчи тропу во власть.

Ну, а вирши помогают

Только в нищие попасть».

Меценат живет богато.

А богатому почет.

Потому что лишь богатый

По-достойному живет.

В родовом его именье

В каждой комнате музей.

Собирает он творенья

Из различных областей.

Здесь и фрески, и скульптуры

Дев прелестных и нагих,

Что ваятели с натуры

Создавали в мастерских.

И известны Меценату

И поэты, и певцы…

Был бы более богатый,

Расселил бы всех в дворцы.

Потому что Божьим даром

Все они наделены.

Раб трудиться может даром,

А творцу платить должны.

Как-то он бродил по рынку,

Рядом раб товар нести.

Иногда он здесь новинку

Мог чудесную найти.

Вот над юношею хилым

Издеваются.

— Ахилл!

(Так он звал раба Ахиллом).

— Чем он им не угодил.

— Да его здесь всякий знает.

Сочинитель ерунды.

За гроши стихи читает,

Чтоб купить себе еды.

Меценат нахмурил брови.

— Мы ж не в варварской стране,

Чтоб над Музой сквернословить.

Позови его ко мне!

Да! Поэт одет неброско,

Не богаче бедняков.

Видно, что совсем непросто

Прокормиться от стихов.

— Я твоих стихов не знаю,

Хороши или плохи.

Потому и приглашаю

Почитать свои стихи.

Меценат в былые годы

Тоже что-нибудь писал.

Получались лишь уроды.

И писать он перестал.

Богачей немало в Риме.

Только где они сейчас?

Прах забвения над ними

И никто они для нас.

И чего их будут помнить

Важных толстых индюков?

За дворцы, где много комнат,

Прихлебателей, рабов?

Ведь богатство не добавит

Ни таланта, ни ума,

И в потомках не прославит

Денег полная сумма.

А вот помнят Мецената.

В словари всех стран попал,

Не за то, что жил богато,

А за то, что помогал

И спасал от тяжкой доли,

Беспросветной нищеты,

Что сильней любой неволи

Губит мысли и мечты.

Что способен был прекрасно

Он талант определить,

И к судьбе другой несчастной

Состраданье проявить.

А когда стихи Гораций

Прочитал, то Меценат

Стал просить его остаться,

Чтоб спасти его талант.

6

Чешет Леший яро тыкву

(«Тыквой» лысина звалась),

Прочесал, быть может, дырку,

Но идея родилась.

Вот упрешься так рогами

В землю тупо, как бугай,

Деньги ж прямо под ногами,

Наклонись и поднимай!

Тут же он схватил бумагу,

Хоть писать он не любил.

Свою доблесть и отвагу

В полной мере проявил.

Что ж давайте почитаем,

Что там Леший написал.

Сразу вас предупреждаем:

Не рыдать! Он всё наврал.

«Нас судьба не пощадила.

Заболела наша дочь.

Море слез жена пролила,

Но слезами не помочь.

С той поры потухло солнце,

Жизнь исчезла на земле,

Словно бы на дне колодца

Мы сидим в кромешной тьме.

День и ночь жена рыдает.

Угасает наша дочь.

Наш ребенок умирает.

И нельзя ему помочь.

Горе нам судьба пророчит,

И остался только страх.

Чахнет дочка, наш цветочке,

Умирает на глазах».

Ну, и дальше в том же духе

(Продолжать нам не с руки).

Тут не только что старухи,

Зарыдают мужики.

Распечатал и в газеты

Леший письма разослал.

И никто с него за это

Даже денег брать не стал.

Ну, конечно, миллионы

Не имел он каждый день,

Но зато вполне законно

Мог свою потешить лень.

А потом еще придумал

Он ребенка. Новый счет.

Пусть не стал он толстосумом,

Всё же как никак доход.

Там и третий, и четвертый…

Целый бизнес! Каково?

Стало чем-то вроде спорта

Это дело для него.

Но всегда такой найдется

В нашей жизни следопыт.

Он до сути доберется.

Оба-на! Обман раскрыт.

И однажды дверь открылась.

На пороге паренек.

— Разрешите, ваша милость,

К вам пожаловать? — изрек.

— А накурено! Напито!

Беспорядок, дорогой!

Кстати, звать меня Никита.

Ну, а вас?

— Ты кто такой?

Поднялся с дивана Леший.

Выпил пиво в три глотка.

— Значит, так! Лапшу не вешай!

Не валяй мне дурака!

Из кармана вынул ножик,

Стрельнул лезвием.

— Вот так!

Я не сдержанные быть может.

Не серди меня, чудак!

— Я предвидел. Если честно.

И травматик достает.

— И не надо резких жестов,

Если ты не идиот.

Твой талант, дружок, не редок.

Да и я не из святых.

Я проверил твоих деток.

Нет в реальности таких.

Ну, а если бы ментовка

Занялась тобой, дружок?

Всё! Другая обстановка!

И мотаем новый срок!

На легальную основу

Был поставлен бизнес их.

«Доят жирную корову»:

Деток тяжело больных.

Но детей уже реальных

Ищут рьяно там и тут.

Часть доходов криминальных

Они в семьи отдают.

11

Жизнь Кузьмича теперь наполнилась множеством красок и лиц. И много открывалось для него такого, что заставляло задумываться. Почему в каждом городе, поселке, даже в их неказистом Якоре из трех коротеньких улочек одна — это улица Ленина, другая — Сталина, а третья — Советская? Проспекты Ленина и Сталина, площади Ленина и Сталина, всюду памятники им, еще и Жданов, и Молотов, и Каганович, и Борцов Революции. Даже Коммунистический тупик был и Социалистический переулок. А из ранних — Пугачев и Разин непременно. Больше ничего не было. Не было другой России, других поколений, других людей, другой страны. Но они были! Их было подавляющее большинство, а не Разиных и Пугачевых. Все они, получается, жили неправильно, были врагами народа, такими чертями, которые прятали своих хвосты в штанах. До Ленина и Сталина, исключение делалось лишь для Разина и Пугачева, не было вообще ни одного хорошего человека, все были кровососы, мироеды и эксплуататоры.

Мысли ворочались в голове Кузьмича. Всё чаще он задумывался о капитане Митрофанове, о Жернакове. Правда получалось более широкая, чем ему казалось раньше. И никак не укладывалось в то, что он слышал на политзанятиях, о чем читал в газетах. До революции простых людей эксплуатировали, высасывали их них кровь и томили в казематах.

Кузьмич думал о своей матери, родственниках, односельчанах, которые и не слыхали таких слов, как выходной, отпуск, пенсия, зарплата, не ели ни разу белого хлеба и кирзовые сапоги обували лишь несколько раз в году, передавая их по наследству, как и шитую-перешитую одежду, хранившуюся в сундуках. В конторе, сельском совете, школе висели портреты Маркса — Энгельса, Ленина — Сталина. И только они были у людей перед глазами. Где бы он потом ни бывал, одно и то же: Маркс — Энгельс, Сталин — Ленин и какой-нибудь лозунг. Вроде как только они были, а никого не было до них. Радовало лишь то, что еще не изобрели прибора, который читает мысли. Как же еще не додумались до такого? Куковал бы сейчас Кузьмич на лагерных нарах да долбил вечную мерзлоту. Хотелось Кузьмичу узнать о людях, которые до всего этого, до Ленина и Сталина, как Жернаков, жили и работали. Какие они были? Не так-то это и давно было. При его родителях. Значит, были сотни, тысячи, миллионы таких же, как они, о которых мы почему-то не должны ничего знать. Нам лишь нужно знать про Ленина и про Сталина. И даже Бога должны забыть. В их Якоре люди были верующие, но скрывали это.

12

Человек, занимающийся благотворительной деятельностью, тратит собственные средства, то, что он нажил своим трудом. А не бюджетные деньги или из партийной кассы. Благотворительной деятельностью занимаются состоятельные люди, поскольку она требует немалых вложений.

Но не всякая трата денег на других является благотворительностью. Если господин Н. покупает суперсовременное оборудование для элитного клуба, это не будет никакой благотворительностью. Но если он купит инвентарь для сельской спортивной команды — это благотворительность.

Какие же мотивы движут людьми, которые тратят собственные средства на благотворительность? Их можно разделить на внешние и внутренние.

Внешние. Когда человек начинает заниматься благотворительной деятельностью в результате воздействия со стороны. Воздействие могут оказывать как официальные структуры (органы власти, партия), так и неофициальные (родственники, общественное мнение). Внешнее воздействие используется на самых разных уровнях. Начиная от детского садика и школы и заканчивая высшими властными структурами. Причем используются разные степени давления. Мягкие — уговаривание и убеждение («Надо господин Н. помочь»), предоставление разных преференций, уменьшение налогов, благосклонное отношение руководителей. И жесткие — шантаж, угрозы.