Оборотень / Черский Глеб
 

Оборотень

0.00
 
Черский Глеб
Оборотень
Оборотень

— Ну, чё ты вылупился, как Му-Му на Герасима? — выдала вульгарно накрашенная продавщица средних лет хрипловатым баском, вдобавок обдав Михаила свежим перегарцем умеренной насыщенности, — чё тупим-то? С покупочками определился, денежку отдал, сдачу простил — и пошёл себе вприпрыжечку, к семейному очагу, раз-два, раз-два, ножками, ножками. Или я не права? Слышь, Нинуль, когда я была неправа?

Вторая продавщица ответила невнятным набором гласных, в отличие от напарницы она, похоже, изрядно переборщила с приёмом спиртного на рабочем месте, и уже дошла до кондиции, именуемой «кантовать нельзя оставить», причём запятую реально надо было ставить после второго слова. Этот магазинчик Михаил никогда особо и не привечал, но он единственный в округе работал до «ноль-ноль часов», порой выручая, когда в доме вдруг некстати обнаруживалось отсутствие какой-нибудь важной мелочи, вроде хлеба или чая. Удобство в графике работы уравновешивалось довольно хамским отношением трудящегося в магазине персонала, по отношению к покупателям. Хамили и по мелочи обсчитывали всегда, но сегодня продавщица вышла на новую ступень общения, затмив предыдущие достижения разговорного жанра.

— А п-повежливее н-нельзя? — несколько оторопело осведомился Курмин, скорее по инерции, чем осмысленно. Расчётливо переть на эту амбразуру, в виде которой представлялась эта работница розничной торговли, было бессмысленно. Один раз он был свидетелем последствий одной такой попытки призвать мадам за прилавком к цивилизованному выражению эмоций. Мужик, рискнувший претворить в жизнь сие эпохальное событие, имел габариты раза в полтора больше, чем у Михаила, и, судя по автомобильному брелку с эмблемой «Ауди», к неимущим и задолбанным мира сего не относился. Однако из магазина ушёл морально оплёванным, или, выражаясь на тюремном диалекте «опущенным».

— Чего тебе? — с каким-то даже садистским предвкушением протянула продавщица, — па-а-аве-е-ежли-и-иве-е-е? Да кто ж с тобой, таким плюгавым, повежливее разговаривать станет? С тобой сюсюкаться — это как в ссаной постели каждое утро просыпаться. Нашёл дуру! Ты себя в зеркало давно последний раз наблюдал, замухрышка корявая? А?! И он ещё будет мне тут церемонии разводить, сам полчаса сраный «Доширак» купить не может, тупит, как будто его дебил высрал! Магазин через полминуты закрывается, а он ни «бе» ни «ме». Может ты здесь ещё спать останешься?! Нет? Домойки пойдёшь, да? Ути, какой! Он домой пошкандыбает, а я тут должна прибраться ещё, и ещё хренову тучу дел переделать — так это его не колышет! Всем наплевать, как мы тут корячимся, слышь, Нинуль?!

…чернявый, горбоносый брюнет, распялил рот в надсадном крике, пытаясь ползти, прижимая к боку дорогой кожаной куртки безвольно обвисшую руку. Метрах в трехстах весело полыхали неоновые огни казино, из которого он вышел несколько минут назад, хмельной, веселый, с приличной пачкой наличных – сегодня он определённо поймал Бога за ноздри, и удача крутилась у ног, как уличная шавка, выпрашивающая, чтобы её приласкали. На пыльном бетоне оставалась кровавая дорожка, бицепс отсутствовал напрочь, выдранный острейшими клыками в доли секунды вместе с куском рукава добротной итальянской кожи. В глазах горбоносого расцветало, прочно укоренялось осознание конца, исхода… Ещё полминуты назад – надменная, холёная, барская физиономия, теперь была начисто лишена чего-либо человеческого, липкая маска пронзительного ужаса корёжила, сминала лицо. Травматический пистолет валялся глупой игрушкой, абсолютно непригодный против кошмара, точно так же, как беспомощен мотылёк против бронестекла. Крик затухал, переходя в разряд тонкого скулежа, чернявый перевернулся на спину, вонзив раздавленный пониманием финала взгляд в то, что стояло перед ним. Человек хотел жить… …Курмин тряхнул головой, отгоняя невесть откуда возникшее видение, достойное быть запечатлённым в длинном метре в одном из павильонов братьев Уорнер, или Юниверсал. Чертовщина какая-то…

— Чего котелком своим растрясся?! – продавщица заливалась помойной вороной, — отходняк, что ли, подвалил? Нажрутся всякого стекломоя, а потом ходят, помирают. В долг норовят выклянчить, плохо им, видите ли, помирают они, видите ли! А я, блин, не жена Абрамовича, чтобы всем в долг опохмелку разбазаривать! Алкашня подзаборная!

Курмин развернулся, и пошёл к выходу из магазинчика. На душе скребли кошки, было противно и гадко, как бывает всякий раз, когда сталкиваешься с хамством, неважно — имеющим под собой какую-то основу, или немотивированным. Над внешностью Михаила подхихикивали и на улице и на работе, он почти свыкся с этим, а что было делать? Не вешаться же? Если в тридцать восемь лет у тебя рост метр сорок шесть, небольшой горб, и черты лица, нисколько не напоминающие профили и анфасы знойных голливудских мачо — скорее наоборот. Но так его не обижали уже давно.

— Давай звездуй, недомерок! — громыхало сзади, продавщица вошла в боевой экстаз, — скатертью дорожка! Может тебя этот поганый оборотень сожрёт, если только ты ему поперёк глотки своим горбом не раскорячишься! Ишь, обидчивый какой, словечка ему поперёк не скажи! Хорошо ещё, про жалобную книгу не вякнул — я бы тебе так дала, сам бы ходячей жалобой до крышки гроба стал, верно я говорю, а, Нинуль?!

Михаил вышел из магазина. Время было без пяти полночь, ближайший круглосуточный павильон находился более чем в двух километрах отсюда, а если прибавить расстояние на обратную дорогу, то выходило без малого пять километров в оба конца. По морозцу. Греть старенькую «семёрку», разгребая лопатой путь для выезда — с полчаса уйдёт точно.

И это ради половинки хлеба и пачки пельменей! Не везёт, так не везёт… Придётся завтра с утра, на голодный желудок, чайку похлебать — и по магазинам.

Мысленно наградив продавщицу набором крайне нелестных эпитетов, среди которых преобладали сравнения с женским половым органом, находившимся в крайней степени запущенности, Курмин побрел по направлению к родному жилищу. Родная обитель встретила привычным умеренно-холостяцким беспорядком, и очередным продуктом «Фабрики грёз» по «зомбоящику», который целую неделю до премьеры, рекламировали со свирепой пафосностью и душевным надрывом, призывая не пропустить ни в коем случае, словно во время просмотра на зрителей снизойдёт некое просветление, открывающее все тайны мироздания. Или, как минимум – всем участникам сего эпического события бесплатно дадут по квартире с полной обстановкой, в центре города.

«Продукт» оказался вполне себе второсортным ужастиком, в котором маньяк с повадками провинциального гея, шинковал в капусту противоположный пол, делая особый акцент на блондинках. Блондинки визжали, определённо стараясь по количеству децибел переплюнуть дуэт бензопилы и циркулярки, маньяк старался выглядеть сущим исчадием преисподней, используя всё, что попадётся под руку, и делая рожу нераспохмелённого Бармалея на детском утреннике, но получалось как-то неубедительно. Ещё раз, заглянув в пустой холодильник, словно за время отсутствия его мог под завязку набить продуктами добрый волшебник на геликоптере цвета нетрадиционной сексуальной ориентации, Курмин вздохнул и поплёлся к дивану.

Немного понаблюдав за стараниями маньяка, которому надоело наносить телесные повреждения с помощью кос, топоров, миксеров и прочих зубочисток, и отправившегося переселять в мир иной очередной девичник, с помощью асфальтоукладчика, Курмин лёг спать.

Утро выдалось откровенно препоганое, хмурое, крайне снежное. Снег несло здоровенными хлопьями, наглухо заваливая город. Коммунальщики «вешались», водители блистали изящной словесностью, сплошь состоящей из слов, которые не найти ни в одном словаре русского языка. Пешеходы были самую малость посдержаннее, но в целом, на каждый кубический сантиметр снега, приходился кубический метр матюгов.

Курмин умылся, похлебал пустого чаю, и принялся собираться в магазин, попутно пытаясь вспомнить, что же ему снилось этой ночью. Сны в последнее время становились какими-то мутными, незапоминающимися. Какие-то бессвязные образы, события, эмоции. Соединяло их только одно – неизменное присутствие пронзительной тревоги, осознания чего-то неизбежного, злого…

Этот сон тоже не стал исключением. Плюнув на бесплодность попыток восстановить хоть эпизод сновидения, Курмин оделся и вышел из квартиры. Во дворе сосед с ошалелыми глазами раскапывал свою «Хонду», заваленную снегом по самую крышу. Михаил на глазок прикинул затраты сил, которые могут уйти для вывода его «Жигуля» на оперативный простор, ужаснулся и потопал на своих двоих. Первопроходцы уже протоптали дорожку, узенькую, с двух сторон зажатую сугробами, к автобусной остановке, так что до цели Курмин добрался практически без потерь, не став похожим на покорителя северных просторов.

Маршрутная «Газель» вынырнула из снежной завесы, и мятущаяся толпа на остановке ломанулась в спасительный салон. Хорошо ещё, что дом Курмина находился недалеко от автобусного кольца, и практически все места в маршрутке были свободны. Водитель – привычный уже типус из представителей некогда братских народов, с невообразимым южным акцентом известил всех пробившихся в салон, всё, что он думает о погоде, и маршрутка поехала, каждую секунду рискуя застрять в снежных заторах, как «Челюскин» в своё время во льдах и торосах.

…слышали, говорят, оборотня поймали, — долетел до Михаила обрывок разговора с переднего сиденья, — точнее, не поймали – а покрошили его из «Калашей», такой дуршлаг получился, что никаких ужастиков не надо… В пять стволов дырявили, кровищи было – ужас!

Публичный распространитель устной версии «сказок нашего времени», имеющих под собой прочный фундамент из смеси печатных изданий цвета осенних листьев, не гнушающихся никакими сомнительными «сенсациями», и банальнейших сплетен и слухов, отлакированных до состояния «святой правды» собственными домыслами и фантазиями – мужичок, лет сорока восьми, с лицом вечного «пострела, который везде поспел», увлечённо «вцепился в ухо» соседу, и безостановочно чесал языком. Через минуту рассказчик как-то позабыл, что имеет место быть приватная беседа в «одни ворота», на ненароком брошенную фразу «быть такого не может!», разгорячился, и беседа приобрела статус публичного выступления.

Маршрутка внимала.

Спустя ещё пару минут, все пассажиры «точно знали»» что – А: оборотней было не менее трёх. Б: операцию по ликвидации гнезда гадских ликантропов проводило легендарное подразделение «Альфа». В: злобные и могучие вервольфы чуть не ушатали доблестных спецназовцев до состояния нервной дрожи в коленках и абсолютной профнепригодности, и лишь личное вмешательство рассказчика, проявившего небывалое мужество и смекалку, позволило избежать трагической развязки. Г: прочие многочисленные мелочи, вроде битвы сразу с двумя оборотнями на ограниченном пространстве, с последующей блистательной победой с помощью серебряной вилки. Д: клятвы мамой и остальными родственниками до десятого колена, подтверждающие исключительную правдивость повествования… Новая «городская легенда» получала пропуск в умы человечества.

Пока доехали до супермаркета, народу набилось примерно в два раза больше, чем «Газель» могла вместить по факту. Водитель невозмутимо останавливал на каждой остановке, где маячил хоть один страждущий, пока ему не было сделано предупреждение на лексиконе «правильных пацанов», парой пассажиров, недовольных таким сближением с народными массами. Возражать на, в, общем-то, правильное замечание он не осмелился, ибо чаяния народа исходили от ребятишек довольно габаритных и суровых по внешнему виду, и остаток пути проделал без нареканий.

Круглосуточно работающий гипермаркет гостеприимно распахнул створки автоматических дверей, и Курмин попал в обитель продуктового изобилия. Выдернул корзину из аккуратно сложенной стопки, стоящей возле входа, он прошёл в зал. Немногочисленные утренние покупатели вяло ползали по залу, без особого азарта набивая свои корзины разномастным товаром. Невысокий, полноватый охранник маялся возле турникета, лениво поглядывая на заходящих в зал особей обоего пола. Ему было скучно. Михаил не спеша двинул вдоль полок и камер с замороженной продукцией, время от времени откладывая в свою корзину покупки – пельмени, хлеб, десяток яиц, сосиски, сгущенные сливки, куриные окорочка. Привычный набор холостяка со стажем.

…Высокий мужчина в старенькой, почти затрапезной дублёнке вывернул навстречу Курмину от отдела алкогольной продукции, едва не столкнувшись с ним нос к носу. Обаятельно улыбнувшись, он сказал «Пардон, месье» и ловко обогнув Михаила, торопливо зашагал в сторону касс. Несмотря на вежливость и приятные манеры встречного, взгляд у него рыскнул, словно сквозь маску на мгновение вдруг прорвалась истинная сущность. Что-то неприятно кольнуло у Курмина в подсознании, всего лишь на миг, но он списал это на вчерашний конфликт, осадок от которого ещё бултыхался на дне души.

Михаил не глядя, бросил в корзину коробку с замороженной пиццей, на случай острого приступа лени, и повернул за угол – туда, откуда появился высокий. Алкогольный стеллаж был необъятен, но ещё необъятнее был товарищ, который неспешно двигался вдоль стеллажа, с видом истинного ценителя душевного алкоголя. Дорогая одежда таких размеров, которые без малейшего усилия можно было напялить и на гиппопотама далеко не самых убогих габаритов, тройной подбородок, два золотых перстня на сарделечных пальцах и прочие атрибуты не обиженного бедностью члена общества.

Любимый Курминым коньяк в ёмкостях по четверти литра стоял как раз в том месте, подходы к которому блокировал необъёмный.

Михаил подошёл поближе, но дотянуться до бутылки, не сдвинув с места эту тушу, было нереально. Подождал полминуты, надеясь, что золотоперстнёвый продолжит свой вояж, и можно будет беспрепятственно заполучить заветную бутылочку. Человек-гора прикипел к одному месту, вдумчиво изучая ассортимент, хмыкая и надувая щёки до размеров небольших воздушных шариков. Прошло ещё где-то с минуту, ситуация оставалась без изменений.

— Извините, — толстый нехотя скосил глаза вниз и вбок, где просительно улыбался Курмин, макушка которого была немногим выше солнечного сплетения толстяка, и которому надоело это глупое ожидание — вы не отойдёте немного? Мне до бутылки не дотянуться.

— Чего? – мысль изреченная, похоже, доходила до человека-горы через кожу, усугублённую невероятным слоем жира, — чего надо?

— Отойдите, пожалуйста, — Михаил сделал глаза кота из «Шрека», — бутылочку мне не достать, мешаете немного…

— А… Ну… Сейчас, да… — толстый сделал такое лицо, как будто у него попросили беспроцентную ссуду в размере, превышающем пятилетний бюджет России, на неопределённый срок с неопределёнными обязательствами. И остался стоять на месте, подобно творению Церетели. Курмин ждал.

Через полминуты необъёмный вздохнул, словно это он, а не Путин вкалывал как раб на галерах, и немного сдвинул свой организм, давая Курмину подход к нужной полке.

Бутылочка незамедлительно перекочевала с полки в корзину, и Михаил двинулся дальше, вспоминая, что ещё требуется прикупить, дабы в ближайшее время избежать лишних походов за всякой мелочёвкой.

Чай, сахар-песок, сушки с маком, полтора килограмма картошки, подсолнечное масло. Спасибо за покупку!

— Стой, паскуда! – источающий запредельное возмущение вопль знатно шарахнул по слуху, когда Курмин уже подходил к кассе, — стой, гондон! Падла!

Михаил оглянулся синхронно с остальными покупателями, выкладывающими свои приобретения на ленту транспортёра. Человек-гора летел по проходу, гулко бухая зимними ботинками на толстой подошве по гладкому полу. На морде красовалась гримаса Лёвы Бронштейна, которому веско растолковали про невозможность мировой революции. Налечу, растопчу, не помилую!

«Кому это он?» — с пугливым любопытством подумал Курмин, машинально ища глазами гипотетическую жертву толстого. Через несколько секунд ответ был получен. Исчерпывающий и ошеломительный.

— Стой, сучара! – пухлая пятерня размером с ковш мини-экскаватора с чувством сграбастала Михаила за грудки, — где кошелёк, пидор? Размажу, как сперматозоида по клеенке! Кошелёк обратно, быстро!

— Спокойно, гражданин, спокойно, — в мизансцену сноровисто вклинился охранник, делающий успокаивающие пассы руками, — давайте без эмоций, спокойненько, разберёмся…

— Да эта падла кошелёк у меня увела! – раненым в интимное место тиранозавром взревел толстый, — гондон горбатый!

— Это какое-то недоразумение… — выдал Курмин классическую фразу, безуспешно пытаясь освободиться от омертвевшего захвата человека-горы, — да отпустите же меня, наконец!

— Я тебя сейчас так отпущу, — багровея и сопя, пообещал толстый, — ты у меня на всю оставшуюся жизнь это отпущение запомнишь! Кошелёк давай обратно, паскуда!

— Да не брал я никакого кошелька, — дергаясь в захвате, от которого уже спирало дыхание, поведал Курмин, — не брал, не брал!

— Отпустите его, гражданин! – в голосе охранника появились требовательные нотки, — задушите ведь, в конце концов!

Толстый свирепо зыркнул на блюстителя порядка. От этого взгляда, наверное, могла рухнуть Эйфелева башня, и перестать извергаться Везувий, но охранник не отреагировал. Видал и не такое. Человек-гора нехотя разжал пальцы и Курмин смог облегчённо вздохнуть. Пара пуговиц на пальто повисли на липочках, определённо придётся перешивать. Остальные покупатели с пугливым – кто сочувствием, кто осуждением, таращились на бесплатное зрелище, имеющее все козыри стать острым. Впрочем, с сочувствием глядели очень немногие, больше преобладали взгляды с потаённой, брезгливой ухмылочкой. Влип, ворюга!

— Только попробуй сдёрнуть, паскуда, — зловеще пробасил толстый, — я тебя запомнил, найду по-любому…

— Это какое-то недоразумение… — Михаил помотал головой, словно собираясь проснуться, — вы что-то напутали…

— Щас я тебе башку с жопой перепутаю, гнида мелкая! – кулак толстого взметнулся вверх, сверкнули золотом пухлые персты, Курмин испуганно зажмурил глаза.

— А ну, прекратить! – от крика охранника с ближней полки сверзились два «Сникерса» и разревелся пацан дошкольного возраста, которого бросилась утешать перепуганная не меньше его самого – мамаша. Удара не последовало, Курмин открыл глаза.

Человек-гора стоял, сверкая взором Медузы Горгоны, но предпринимать активных действий больше вроде бы не собирался.

— Пройдёмте, — блюститель спокойствия взял происходящее в свои руки, — пройдёмте в подсобку. Так будет лучше для всех. Юра, посмотри за входом!

Долговязый, рыжеватый грузчик, выставлявший на полки макаронные изделия, кивнул, и направился к турникету. Охранник двинулся вглубь зала. Курмин последовал за ним, захватив корзинку с продуктами, шествие замыкал толстый, бдительно следивший на Курминым, готовый моментально пресечь любую попытку побега.

Набрав код на замке, охранник посторонился, пропуская внутрь Михаила с человеком-горой. Дверь закрылась.

— Что стряслось, Семёныч? – из-за угла вырулила принаряженная дама с бэйджиком «Ирина Васильевна, управляющая магазином», — воришку поймал?

— Сейчас разберёмся, — сурово пообещал Семёныч, обращая своё внимание на толстого, — так какие претензии у вас к мужчине?

Человек-глыба по новой запустил пластинку, в которой фигурировали утраченный кошелёк и попранное достоинство владельца этого самого хранилища наличности. Утраченное измерялось в эквиваленте ста двадцати семи тысяч целковых, которые были, сегодня утром сняты с банкомата с целью купить путевку в экзотическую страну, в которой следовало отметить юбилей супружеской жизни.

— Ну а я-то тут причём? – Михаил недоуменно пожал плечами, — с чего вы решили, что это я?

— А кто возле меня полчаса терся возле полок с бухаловом? – толстый изобразил оскал, при виде на который у саблезубых тигров случилось бы недержание в мочевом пузыре, — ты чё, думаешь, у меня склероз с шизофренией?

Причём тут шизофрения, никто уточнять не решился, и три пары глаз вопросительно уставились на Курмина.

— Во-первых – не полчаса, а минуты три, — Михаил встопорщил скулы, так бывало, когда на него возводили напраслину, — и потом, вы сами виноваты – дали бы мне сразу коньяк забрать, я бы и не стоял рядом. А во-вторых – не брал я вашего кошелька, хоть заподозревайтесь – не брал!

— Ну что, Семёныч, — управляющая магазином перевела взгляд на стража порядка, — в отделение звонить?

— Погоди, — Семёныч неопределённо махнул рукой, — попробуем сами разобраться. Так говорите – на личное имущество гражданина не покушались? Он что-то недопонимает, целиком и полностью?

— Точно, — Курмин кивнул, — воровством не занимаюсь.

Хотел добавить – по мелочам не работаю, но ещё раз взглянув на перекошенное оскалом лицо толстого, от шутки отказался.

— Ладненько… — охранник состроил удовлетворённую гримасу, — тогда вопрос номер два; как вы смотрите на то, чтобы провести небольшой досмотр, с целью окончательного отвода подозрений?

— Да я у тебя из жопы, вот этими руками, если понадобится… — экспрессивно встрял человек-гора.

— Гражданин, не нервничайте, — тоном человека, который схарчил не одного сенбернара на общения с буйнопомешанными, разбавила диалог Ирина Васильевна, — сейчас все уладим…

— Хорошо, — Курмин, которому абсолютно не нравилась нынешняя ситуация, решил не упираться – досмотр, так досмотр! – давайте начнём. Надеюсь, догола раздевать не будете?

— Не будем, — Семёныч кивнул лысеющей головой, — пальтишко снимите, свитерок, и все личные вещи из карманов в корзиночку, пожалуйста. Вот пустая корзинка, сюда. А вы опишите, пожалуйста, как кошелёк выглядел, чтобы накладок не получилось. В деталях, содержимое и прочие нюансы…

— Тёмно-коричневый, пряжка там такая, э-э-э, заковыристая, серебристая, — толстый наморщил лоб, вспоминая детали утраченной собственности, — тиснение, такое – узорчатое. Размером где-то с мою ладонь, люблю большие кошельки. Вроде всё… Внутри права водительские, карточки с банкомата, лавэ естественно…

— Ирина Васильевна, ещё пару человек позовите, не помешает, — охранник обрёл некую направленную деловитость, — Марину с фасовки, да еще кого-нибудь, вон – Фарида хотя бы… Свидетелями будут, мало ли что.

Управляющая убежала созывать будущих свидетелей, Михаил стал не спеша выкладывать из карманов ключи от дома, старенькое портмоне, носовой платок, начатую упаковку жвачки «Стиморол». Всё. Человек-глыба – не по духу, но по телосложению, настороженно и цепко следил за появлением на свет личных вещей Курмина, разочарованно деформируя оскал в сторону его исчезновения. Управляющая привела двух свидетелей – женщину лет сорока трех, и молодого то ли таджика, то ли узбека – короче, одного из птенцов разномастного племени, именуемого «гастарбайтеры».

— Пальто дайте, пожалуйста, — Семёныч протянул руку, когда Курмин закончил выкладывать вещи в корзину, — да ничего с ним не сделаю, не бойтесь.

Курмин протянул ему пальто, тот ловко прощупал его сверху донизу – сразу угадывался солидный опыт в подобных операциях, и положил его на стеллаж, рядом с корзиной. Курмин снял свитер, оставшись в рубашке, тоже протянул его Семёнычу. Тот быстро провел пальпацию в поисках тайничков. Ни-че-го.

— Руки поднимите, если не трудно, — Михаил послушно задрал вверх конечности, философски ожидая конца процедуры.

Охранник грамотно обыскал Курмина спереди и сзади, не оставив без внимания ни один миллиметр фигуры. Результат был нулевым, толстый разочарованно взирал на бесплодность обыска, с его лица уже напрочь исчезла вся агрессия и уверенность хозяина жизни.

— Может в обуви? – цепляясь за последнюю соломинку, предположил он, — в носки можно спрятать. У меня там, в основном одни пятитысячные были…

Курмин без лишних вопросов снял ботинки, встав на чистую картонку, предусмотрительно предложенную управляющей. Задрал брючины, продемонстрировал, что в носках у него ничего не заныкано, ни ста двадцати семи «тонн деревянных», ни алмаза «Звезда Миллениума», ни прочих атрибутов из разряда материальных ценностей.

— В трусы полезете? – с легкой издевательской ноткой поинтересовался Михаил, зашнуровывая ботинки, — или обойдёмся?

Человек-глыба молчал, как Буратино до перерождения, с унылой злостью раздувая ноздри.

— Всё? – спросил Курмин, — вопросов больше нет?

— Нет? – управляющая посмотрела на Семёныча, Семёныч посмотрел на толстого, человек-гора скорбно помотал головой, признавая своё поражение и целиком и полностью. Разлепил убито сжатые губы.

— Но ведь какая-то сука подрезала…

— Но не он, — Семёныч подытоживающее тряхнул головой, — я бы нашел. Опыт не пробездельничаешь… Может, сами проверить желаете? Так сказать, для полноты картины. А?

— Нет, — на толстого было грустно глядеть, — не желаю…

— Тогда я пошел, — Михаил одел свитер, пальто, распихал личные вещи обратно по карманам, взял корзинку и направился к выходу.

— Секундочку! – негромкий возглас Семёныча догнал его почти у двери подсобки, — давайте ещё для очистки совести корзиночку проверим. На всякий случай…

— Не вопрос… — Курмин вернулся на несколько шагов назад, и протянул ему корзинку, — досматривайте. Только за испорченные при осмотре товары будете платить сами.

Семёныч поставил корзинку на стеллаж, человек-глыба вперился в неё взором, в котором неярким огоньком затлела новая надежда. Охранник принялся аккуратно выкладывать товары на стеллаж. Растительное масло, злополучный коньяк, сушки, картофель, сахар. Коробка с пиццей…

Кошелёк, большой фасонный тёмно-коричневый кошелёк с щегольским тиснением, и изящной — серебристой пряжечкой замка-защёлки лежал под ней.

Человек-глыба издал невнятный, полный непередаваемых эмоций горловой звук, перешедший в короткий, но крайне выразительный рык существа, для которого стрелка на весах Фемиды качнулась в его сторону. Курмин смотрел на неожиданную находку, как вороватый чинуша мог бы смотреть на товарища Берию с наганом в недрогнувшей чекистской руке, который вдруг объявился на пороге его персональной дачи, построенной на уворованные бюджетные средства.

Толстый схватил своё имущество, продолжая крайне эмоциональный звукоряд. Семёныч скользнул Курмину за спину, но Михаил и не собирался бежать. Дурной сон какой-то, ей Богу…

— Деньги где? – на запредельных децибелах взревел толстый, моментально изучив содержимое кошелька, и обнаружив крупную недостачу личных средств, — сука, раздербаню наглухо! Деньги верни, пидор!

— Сам пидор… — машинально лепетнул в ответ Курмин, которому изрядно надоели словесные изыски человека-горы, — не брал ни…

В следующее мгновение он был почти раздавлен между тушей собеседника и стеллажом, на котором складировалось что-то тяжёлое и квадратное. В глазах потемнело от острой боли, вонзившейся в позвоночник.

… сумочка, лакированная дамская сумочка ярко-красного колера, выставленная вперед в качестве хоть какой-то защиты, улетела в сторону от размашистого удара тяжёлой, мускулистой лапой. Девица, накрашенная во все цвета радуги по глуповатой мордашке, отчаянно визжала, отступая на высоких каблуках вглубь ночного сквера. Окна домов белесоватыми пятнами вспыхивали один за другим, неясно видимые за густой стеной многолетних тополей, встревоженные голоса не долетали до места действия, перекрываемые истошным визгом дешёвой уличной путаны. В глазах леденел безотчетный ужас, скупо разбавленный светом единственного уцелевшего в сквере фонаря. Путана бросилась бежать, громко стуча высокими каблуками недорогих туфель. Кошмар за её спиной мягко взвился в длинном, великолепном прыжке, настигая убегающую цель. Бритвенно-острые, загнутые книзу когти легко вошли в плоть чуть пониже лопаток, рассекая мышцы спины и ягодиц. Кровь хлынула обильным потоком, девицу снесло с ног, и она поползла прочь, не поворачивая головы, расширенными от страха глазами глядя вперед, туда, откуда уже приближались смутные фигуры спешащих на помощь людей. Ужас шагнул вперед, и следующий удар когтей пришёлся точно в шейные позвонки, пройдя сквозь плоть и выйдя из горла спереди……реальность вернулась новой вспышкой боли в позвоночнике, словно кто-то воткнул в него большой гвоздь с зазубринами и теперь усиленно дергал его из стороны в сторону, пытаясь вытащить. Курмин с ужасом закричал-захрипел, заворочался, пытаясь как-то облегчить боль. Толстый налегал всем весом, сотрясая пространство подсобного помещения нецензурными обещаниями вынуть душу из «этого рваного гондона» и «козла». Командным баритоном орал Семёныч, пытаясь предотвратить самосуд, истерически визжали фасовщица с управляющей, молчал восточный человек Фарид. И все вместе они мёртвой хваткой вцепились в человека-гору, тщетно пытаясь оттащить его от Михаила. Краем глаза Курмин заметил ещё двух бегущих на помощь молодых парней в фирменных комбинезонах с символикой магазина.

Совокупными усилиями шестерых человек толстого стали понемногу оттаскивать назад. Курмин облегчённо вздохнул, когда понявший, что возмездие ускользает, человек-глыба махнул правой рукой, и кулак размером с «бабу», с помощью которой сносят старые дома, качественно въехал в скулу Михаила. Того унесло на пару метров вбок, и распластало по полу. К боли в позвоночнике, которая шарахалась снизу вверх, по чуть-чуть затихая, прибавилась боль в левой половине лица, которое, казалось, деформировалось до полной неузнаваемости.

— Эй, вы как? – взмыленное лицо Семёныча склонилось над ним, озабоченно вглядываясь, но, не потеряв во взгляде, ни капельки той целеустремлённой деловитости. Михаил слабо покрутил головой, прислушиваясь к ощущениям в организме.

— Скорее жив, чем мёртв. Не знаю, надолго ли… — и попытался привстать. Семёныч цепко подхватил под локоть, помогая принять вертикальное положение. Со второй попытки это удалось.

Картина, открывшаяся взору Курмина, оказалась не самой приятной. Человек-гора свирепо ворочался, пытаясь дотянуться до, как он считал – человека, забравшегося к нему в святые святых, и тем неограниченно наплевавшему в душу. На нём висело уже семеро сотрудников магазина, старательно не дающих случиться чему-то ужасному. На дублёнке толстого уже отсутствовало три пуговицы, но и силы сдерживающих его натиск, таяли на глазах. Положение спас Семёныч.

— Стоять! Стоять, я сказал!!! – заорал он прямо в лицо, подскочив к толстому вплотную, — по статье пойдёшь, идиот! Стоять, не рыпаться!!!

Призыв не возымел ожидаемого результата, Семёныч огляделся с отчаянием человека, которому почти нечего терять, и схватил стоящую початую двухлитровую бутылку «Бон Аквы». Газированная струя, разбрызгиваемая умелой рукой, влетела прямо в распяленный в яростном негодовании рот толстого. Следующие порции оросили его физиономию и одежду.

Человек-гора поперхнулся, и с остервенением закашлялся, перестав сопротивляться. Все присутствующие вздохнули с огромным облегчением. Одновременно.

— Совсем обалдел, что ли? – неожиданно, с какой-то детской обидой спросил толстый, глядя на Семёныча, и стряхивая с себя воду.

— Но ведь сработало же… — с обезоруживающей простотой признался тот, глядя невинным взглядом снизу вверх, прямо в глаза пострадавшего от его действий.

Курмин стоял, молча глядя на этот совсем не смешной цирк. Через несколько секунд взгляды всех присутствующих собрались на нём.

Толстый смотрел зверем, но не порывался больше распускать конечности, и оказывать давление.

Следующий час Курмину запомнился плохо, появилась дурнота, их вместе с потерпевшим отвели в кабинет заместителя управляющей, оставив под надзором Семёныча. Курмину принесли льда в полиэтиленовом пакете, левая половина лица наливалась тупой болью и синевой. Хорошо, что вроде бы еще ничего не сломано. Человек-гора по-прежнему смотрел, как саблезубый семейства кошачьих, у которого отбирают антилопью отбивную на кости. Семёныч бдил.

Милиция, срочно вызванная управляющей через полминуты после первого этапа конфликта (надо это было сразу сделать, Семёныч, сразу!), приехала через час с четвертью. Замотанный опер в штатском прошёл в кабинет заместителя, сел на предложенный стул и коротко бросил «рассказывайте».

Эмоциональный монолог человека-глыбы, повествующий о том, каким непосильным трудом зарабатываются «башли» на ниве среднего бизнеса, и что «всякая падла хочет быть в шоколаде на халяву», и скупой, с нормальными подробностями рассказ Семёныча, опер выслушал, постукивая пальцами по столу, и изредка поглядывая на притулившегося на стуле Курмина, красноречиво прижимающего к лицу пакет со льдом. Семёныч закончил.

Опер раскрыл принесённую с собой папку из кожзаменителя, и достал несколько фотографий. Аккуратно положил их на стол перед толстым, так, чтобы их не видел Курмин.

— Посмотрите внимательно, и скажите, не видели ли вы, кого-нибудь из этих людей с момента вашего пребывания в магазине? Только очень внимательно. Это важно.

Человек-глыба, насупившись, вперился глазами в фотографии, пробежал взглядом раз, другой. Остановился на одной, прищурил глаза, словно вспоминая что-то, на лице промелькнула тень узнавания. Опер скучающе смотрел на него, словно заранее знал ответ.

— Этот, – толстый ткнул пухлым пальцем в фотку, — он возле банкомата вертелся, когда я лавэ с карточки снимал. И потом мимо проходил, когда я коньяк выбирал, ещё споткнулся вроде, за меня уцепился. Извинился потом, и сбрызнул по шустрому. Точно он, у меня память на лица и фамилии стальная, это вот даты, бывает, путаю…

Фотографии, предварительно перетасованные, легли уже перед Курминым. Опер, с лёгкой долей сочувствия, глянувший на подпорченную физиономию Михаила, кивнул на изображения.

— Узнаёте кого-нибудь, кто попадал в поле вашего зрения с момента вашего пребывания в магазине?

Лицо того высокого, в старенькой дублёнке, с обходительными манерами и рыскающим взглядом он узнал сразу, на второй фотографии слева. Тот смотрел в объектив с жёсткой усмешечкой человека, привыкшего добиваться своего.

— Он… — Курмин устало показал на фото, даже слабое движение рукой до сих пор отдавалось в позвоночнике небольшими неприятными ощущениями, — мимо меня проходил сегодня, мы с ним чуть не столкнулись. Точно он.

Опер удовлетворённо кивнул, собрал карточки, кроме одной, и засунул их обратно в папку. Оглядел всех собравшихся, невесело покачал головой.

— Что делать будем? – вопрос скорее адресовался толстому, — по всему выходит, что не брал гражданин ваш бумажник. Ошибочка у вас вышла, нехорошая ошибочка. С нанесением телесных, да ещё и при стольких свидетелях.

Человек-глыба сделал отсутствующее лицо, и уставился куда-то в пол.

— Этот, — опер потыкал пальцем в фотографию, — этот виртуоз к вашему бюджету приложился. Соможин Леонид Васильевич, кличка «Бывалый», он же «Сом», только вот с гайдаевской кинокомедией ничего общего, поводов для смеха он не даёт, всегда наоборот. Он умеет, он много чего умеет. Две недели как откинулся, а у нас уже пять эпизодов, все глухие. Мы его, конечно, закроем, попадётся когда-нибудь, вот только когда, это вопрос. Больной вопрос… Работать некому, работы тьма-тьмущая…

— А кошелёк? – толстый поднял голову, но спросил скорее для проформы, не желая расставаться с ускользающей иллюзией надежды, — кошелёк-то мой у него из корзины вынули, при свидетелях, всё как положено…

— Из корзины. При свидетелях. И деньги тоже у него нашлись? С переписанными номерами, и явкой с повинной… — опер саркастически оглядел человека-гору с головы до ног, — нет? И отпечатков пальчиков на кошелёчке, тоже, я уверен, не найдём. А «Сом» всегда без подельничков работает, так что и тут пристегнуть не к чему. Кстати, два из пяти случаев, не считая вашего, тоже с подобными приколами, вроде кошелёчка в корзину. Пустого, естественно… Это у него чувство юмора такое, специфическое. Ну, вы уже все, надеюсь, оценили по достоинству. Некоторые даже чересчур.

Семёныч с Курминым промолчали, только человек-гора мыкнул что-то невразумительное, но явно не преисполненное оптимизма.

— Короче… — опер со вздохом прервал затянувшуюся томительную паузу, — короче, так. Я, конечно, могу сейчас начать эту писанину, и прочие формальности, но поверьте моему опыту – результатов на ближайшее время будет ноль целых, ноль тысячных. Если только Лёня «Бывалый» сегодня под вечер сам в отделение не прибежит с покаянным видом. Хотя такого за ним не водится, вот незадача…

Да и если возьмём его с ближайшее время на горячем, ваш эпизод довесить тоже маловероятно – упёртый субъект. Никогда не берёт недоказанного, за что и в авторитете. А по беспределу ему ничего пристёгивать, да и дубьём по внутренним органам чёчётку выстукивать особо не рвётся. Не поможет, проверено неоднократно. А вот за нанесение телесных повреждений я реально могу протокол накалякать, если, конечно, потерпевший захочет… Вам решать. Если захотите как-то разойтись по-хорошему – препятствовать никоим образом не стану, даже вовсе наоборот… У меня и так дел такая стопка, что Эйфелева башня рядом с ней – сущее недоразумение. Один этот оборотень чего стоит, хотя и не верю я в его существование, по мне так это какой-то напрочь съехавший с катушек Чикатило-дубль два резвится. Вот кого бы я закрыл с превеликим удовольствием, так это его. А в вашей ситуации – я уже сказал, решайте…

Все уставились на Михаила, только толстый не глядел прямо, взгляд бегал, иногда цепляясь за фигуру Курмина, и снова начинал оглядывать пол, потолок, стены. Курмину хотелось только одного – домой, выпить этот злополучный коньяк и забыть всё, как какое-то злостное недоразумение. Ужас пережитых секунд, когда толстый чуть не раздавил его у стеллажа, прошёл, осталась только неимоверная усталость, разбавленная желанием побыстрее закончить этот бардак.

— Не надо ничего писать… — услышав слова Курмина, опер чуть слышно облегчённо вздохнул, и в глазах Семёныча тоже проскочила искорка расслабленности, — в жизни всякое случается… Я зла не держу.

— Точно? – опер спросил скорее для проформы, посмотрев на наручные часы – дел, по-видимому, действительно было невпроворот, — никаких претензий к гражданину вы не имеете, я правильно понял? Не побежите после в отделение?

— Не побегу, — Курмин для подтверждения помотал головой слева направо, боль колыхнулась в пострадавшей части лица, словно слегка протестуя о принятом решении, но Михаил погасил в душе мимолётное, очень шаткое желание продолжить всю эту канитель, — точно, не побегу. Бывало и хуже, переживу как-нибудь…

— Ну, смотрите сами… — опер развернулся, глядя в сторону человека-глыбы, — повезло вам, гражданин. Другие, бывает, за царапину в цугундер законопатить норовят, да на подольше, подольше… Сами-то заявление писать будете по поводу кражи, если да, то давайте, обязан принять. Если сейчас некогда, то можете сегодня-завтра подойти в двенадцатое отделение, спросите Чулагина, это я, тогда всё и оформим, как полагается. Что касается результатов, я вам уже разъяснял популярно…

— Завтра… — толстый глядел уныло, как карапуз, которому только что поведали, что вместо поездки в Диснейленд на день рождения, ему подарят лобзик и несколько кусков фанеры, для привития полезных трудовых навыков.

— Ладно, буду ждать. – опер исчез из кабинета молниеносно, как исчезает джинн после выполнения третьего желания, только пара лужиц от растаявшего снега с его обуви давали знать, что он здесь всё-таки был.

Дальше были извинения Семёныча и управляющей, глядевшей такими глазами, будто это она, а не человек-гора, наносила телесные повреждения Курмину, причём в лучших традициях пыточных подвалов испанской инквизиции, после чего вдруг выяснилось, что по жуткому недоразумению пытали не кого попало, а самого Томаса Торквемаду. И сейчас начнётся раздача, и определённо не платиновых кредитных карт без лимита и с крайне льготными условиями пользования, или прочих приятностей.

Толстый тоже куда-то ускакал, растворившись бесплотной тенью, наподобие опера. Михаилу собрали все продукты, разлетевшиеся в ходе эксцесса, причём все пришедшие в негодность заменили без малейшего напоминания. Миловидная кассирша, глядевшая слегка обалдевшими глазами на Курмина, держащего пакет со льдом, и на тандем Семёныч-управляющая, суетящийся с его покупками, пробила всё в мгновение ока, и даже дала сдачу на триста рублей больше необходимого. Деньги были возвращены, управляющая принялась виевато благодарить Михаила за человечность и прочие гражданские сознательности. Курмин не реагировал. Потом её позвали из зала, и она умчалась, пригласив непременно заходить ещё. Михаил остался один на один с Семёнычем. Тот помог собрать покупки в пакет, стараясь не лишний раз не смотреть на Курмина, старающегося лишний раз не смотреть на Семёныча. Протянул пакет.

— Ну, счастливо… — взглянул Курмину в глаза, и грустно-философски сказал, — я хотел как лучше…

«А получилось как с унитазом, — так же философски подумал Михаил, нисколько не обижаясь на охранника, — он наверное тоже каждый раз думает, что ему Шекспира читать пришли, а получается одно и то же…»

— Да ладно, вы то в чём виноваты… — по сути дела это была чистая правда, и Семёныч, кивнув с всё равно чуточку виноватой улыбкой, пошёл на свой пост. Приключение закончилось. Курмин пошёл к выходу.

Толстый стоял у банкомата, возвышаясь над ним, как автомобиль «Хаммер» над тем недоразумением, которое тоже почему-то называется автомобилем — «Ока». Зло хмурясь, тыкал пальцем в попискивающие при прикосновении кнопки агрегата. Михаил прошёл мимо, створки дверей послушно разошлись, выпуская на холод.

Крик «стой!», раздался, когда он прошёл примерно половину расстояния от входа до остановки маршрутки. Курмин оглянулся. Человек-гора быстрым шагом догонял его, лицо его было непонятным, не злым, не виноватым, каким-то странным. Михаил огляделся по сторонам. Если его сейчас всё же начнут бить, помощи ждать неоткуда.

— Да подожди ты… — толстый был уже рядом, во взгляде не было агрессии, но и дружелюбия тоже не наблюдалось.

— Я не имею никаких претензий… — на всякий случай проговорил Курмин, загораживаясь пакетом с продуктами. Защита слабая, но за неимением Семёныча и половины магазинного персонала…

— Да нужны мне твои претензии! – буквально рявкнул человек-гора, превращаясь в того, кем он был до визита опера Чулагина. Хозяином жизни, сильным среди слабых. Курмин поёжился. Толстый смотрел на него, не зло – а как-то презрительно-уничтожающе, по барски, как на холопа, только что выкупившего себе волю, но в подсознании у бывшего владельца на некоторое время остающегося подневольным человеком.

— Ты наверное думаешь, что я перед тобой на коленях ползать должен, ботинки твои, на рыночной распродаже купленные, целовать взасос обязан, — человек-глыба сжал кулаки, могущие запросто расплющить кабана, а муху убить одним только видом, но не ударил, а эмоционально рубанул предплечьем левой руки по локтевому сгибу правой, — а вот хрен тебе, по всей морде. Длинный, шершавый и немытый. Понял?!

— Да я же сказал… — попытался разбавить этот идущий определённо из глубины души, монолог, Михаил, но попытка пропала втуне.

Ещё ему стало обидно за свои совсем даже не рыночные ботинки. Нормальный «Ральф», хоть и отходивший уже три сезона.

Толстый завёлся не на шутку, лицо начало багроветь, кулаки замелькали возле лица Курмина, правда только в качестве дополнительного выражения эмоций. Без приложения к организму Курмина.

— А что ты сказал, то я уже сжевал и высрал! – обрывки криков толстого, наверное, были слышны и в магазине, но оттуда никто не показывался, чтобы по достоинству, и в полном великолепии оценить ораторский дар собеседника Михаила, — как вы, суки, мне надоели! Быдло, марамои! Так и норовите к нормальному человеку присосаться, кровь свернуть! Гондоны! Мне насрать, что не ты у меня «лопатник» увёл, я же видел, как у тебя глаза блестели, когда узнал сколько там было! Вас же падлы, жаба душит, если не украдёте, то будете на говно исходить, что у меня есть, а у вас нету! Пидоры! Чмошники! Работать надо, а не хлебало на чужой карман растопыривать! Сучары ублюдочные!

Через минуты полторы, этой «Арии Душеизлияния» Курмину стал примерно ясен внутренний и внешний мир толстого. Коммерсант средней руки, ввиду своей жадности и ещё некоторых человеческих качеств, которые никак и никогда не относились к числу добродетельных, имел сложности с налоговой. И не только. Жена с её роднёй, продавцы в его торговых точках – все «сворачивали» у него кровь, «не давали жизни», и «гадили, где только могли». Вот что не сильно-то верилось, глядя на редкость не затурканный вид, и манеры, с которыми человек-гора топает по жизни. Курмин слушал молча, сочтя за лучшее не встревать. Что уж сделаешь, если у толстого накопилось столько претензий к окружающей его среде, а выговориться момента как-то не находилось. А тут такой случай, хочешь – не хочешь, а пар выпустишь.

Но, честно говоря, начинало задевать. Хочешь разгрузки – иди к столбу и разгружайся, ему до лампочки, у него железобетонное терпение. Или, в крайнем случае – к психоаналитику. А Михаил Курмин то тут причём?

— Ты, наверное, гнида, думаешь, что «подломили» у барыги «пресс», так ему и надо?! – человек-глыба продолжал изливать поток красноречия, от которого у какого-нибудь интеллигента случился бы шок, — да хрен тебе!

Вышеописанный жест повторился с удвоенной экспрессией, толстого, как выражались в старину – «несло». Как выражаются сейчас – «растащило». Или «попёрло». Но Курмину это начинало становиться поперёк души. Вчера эта продавщица, корифей разговорного жанра, именуемого «неконтролируемое обливание говном», сегодня этот. Они что, белены всухомятку объелись, что ли?!

— Ты думаешь, у меня последнее стебанули?! – человек-гора сунул руку в карман, и вытащил оттуда свой бумажник. Раскрыл, вытащил пачку пятитысячных, раздвинул веером и затряс ими перед лицом Курмина.

— Вот, видал! Пускай слюни, мудила! Ты столько за год, наверное, своим горбом столько не заработаешь, гнида! Привыкли сидеть и ждать, когда им готовенькое принесут, да ещё и просить будут, «возьмите, пожалуйста». А само-то не идёт, не идёт! Да ты, наверное, за такие «бабки» что угодно готов, а? И в рот взять, и очко подставить! Подставишь очко, плюгавый? Или в пасть тебе задуть? Чё молчишь, мало предлагаю?! А больше накину, так ты, наверное, с радостью, потом ещё и не оторвать тебя будет, пидорок горбатый… А-ха-ха! С радостью возьмёшь, точно вижу! Я в людишках в ходу разбираюсь, у меня в этом деле осечек не случалось, нет, не было. Так что, давай, падла? Глазёнки-то горят, «лавандоса» хочется, вижу. Пять минут пастью поработаешь прилежно – и с прибавком! Соглашайся, пока предлагаю! Чего ломаешься, как целка на танцульках! Давай прямо здесь!

…коренастый крепыш бежал ночными переулками, не разбирая дороги. Не останавливаться, не останавливаться! Смерть находилась где-то рядом, он ощущал её присутствие каждой частичкой своего существа. Существа смертельно перепуганной жертвы. Крепыш не был «лохом по жизни», прежде чем доказать, что он достоин своего места под солнцем, он прошёл жёсткую уличную школу выживания. Обман, предательства, драки. Безжалостные уличные драки, с подручными предметами – арматуринами, бутылочными «розочками», самодельными «заточками». И просто кулаками – выбивающими зубы, ломающими рёбра, сворачивающими набок носы и челюсти. Но сейчас, никогда не подводивший его инстинкт выживания кричал только об одном. Бежать! Против смерти, находящейся где-то очень-очень близко, был абсолютно бесполезен выкидной нож, стальное, одиннадцатисантиметровое жало с двусторонней заточкой, с характерным звуком появляющееся на свет во время особо сложных жизненных ситуаций. «Выкидуха» пробовала человеческой крови, но сейчас, находясь в потной ладони хозяина, она скорее была иллюзией самоуспокоения, ниточкой, ведущей в минувшие дни, где блеск стали мог стать решающим аргументом в споре. Но не теперь… Бежать!

Смерть появилась слева, передвигаясь почти беззвучно, с грациозностью сильного и уверенного в себе зверя. Она не торопилась, как не торопится тот, кто стопроцентно знает, что все попытки сбежать, улизнуть, провалиться сквозь землю – обречены на полнейшую и безоговорочную неудачу. Огромная тень, заслонившая ночное небо, и великолепный, бесподобно яркий лунный диск, распласталась в уверенном прыжке, целясь в спину убегающей жертвы. В последний момент крепыш каким-то образом почувствовал опасность, и прянул в сторону, разворачиваясь лицом к смерти. Лунным свет заиграл на полоске стали, выставленной вперёд, слабой, очень слабой надеждой на выживание. Смерть оскалила клыки, издав негромкий, но пробирающий до глубины, и без того охваченной безотчётным ужасом, души. «Уйди, тварь!» — крепыш взвизгнул как-то по бабьи, забыв всё, чему его учила улица. И всё-таки попытался ударить первым. Лезвие было заточено на совесть, попади оно в цель – в жёлтый, круглый, пронзительно разглядывающий самые потаённые уголки души, глаз, всё могло бы закончиться. Крепыш умел, когда надо – двигаться очень быстро, удар был отработан, хитрый удар с обманкой, гарантирующий почти стопроцентную вероятность удачи. Этот промах стал первым. И роковым.

Смерть ушла с линии нападения коротким движением вбок, ровно настолько, чтобы пропустить мимо цели бьющую руку. Через мгновение на предплечье крепыша беззвучно сомкнулось некое жуткое подобие волчьего капкана с гильотиной. Коротко звякнула об обломок кирпича упавшая выкидуха, и смерть мотнула головой, откидывая в сторону первый трофей. Жертва дёрнулась назад, прижавшись спиной к стене какого-то заброшенного здания, и неверящим взглядом уставилась на правую руку, за какую-то долю секунды укоротившуюся до локтя. Багровый поток хлестанул на поросшую сорняками землю, и крепыш заорал в голос, не отводя становящих мутными от боли глаз от покалеченной конечности. Ещё через секунду ему в грудь, прижимая к стене, не давая ни малейшей возможности двигаться, упёрлись две тяжёлые лапы, когти которых стали медленно рассекать плоть, вдвигаясь внутрь. Смерть была близко, дыхание её касалось глаз крепыша, понявшего, какой именно поступок в его жизни привёл к таким последствиям. Клыки сомкнулись на его шее в тот самый момент, когда один из когтей достиг сердца. Тело слабо трепыхнулось, и голова покатилась по земле, широко раскрытыми глазами глядя в ночное небо…

…Курмин вынырнул из очередного, почему-то участившегося наваждения в холодный воздух января, занявшего, судя по нисколько не изменившемуся виду толстого, и оставшегося незамеченным – какие-то крохи времени.

— Ну, чего, задрот горбатый?! – человек-гора с побагровевшим от душевности высказанного, фейсом, продолжал трясти деньгами около лица Михаила, — давай, заработай хоть раз честно, всю жизнь потом вспоминать будешь, в натуре…

— Да пошёл ты! – Курмин размахнулся пакетом с покупками, и попытался врезать толстому по организму. Он никогда не умел драться, и удар вышел откровенно слабым, неумелым, почти детским. Толстый отшатнулся, пропуская телобойное орудие мимо цели, а потом, резко подавшись вперёд, правой ладонью, всем весом пихнул Михаила в грудь. Курмин отлетел метра на полтора назад, упал, пакет порвался, покупки разлетелись по снегу. Бутылочка с коньяком на излёте приложилась к бетонному ограждению парковки, стекло жалобно дзинькнуло и золотистая жидкость потекла на землю. Позвоночник снова отозвался болью, Михаил застонал, ворочаясь на промёрзлом асфальте.

Человек-глыба поменялся в лице, как нашкодивший пацан, понявший, что края поляны всё-таки надо видеть. Но клокотавшее внутри дерьмо требовало выхода до конца.

— Давить вас всех, гнид, чтобы людям жить не мешали… — и толстый, развернувшись, пошёл на парковку. Курмин принялся подниматься. Получалось плохо, позвоночник болел, еще он вдобавок сильно ударился локтем, падая на асфальт.

— Ой, сынок, за что это он тебя так? – появившаяся невесть откуда сердобольная бабуля принялась помогать ему, принять вертикальное положение.

— Если б я знал…

Домой Михаил добрался только через пару часов. Снегу с утра, и до окончания разборок с произошедшим в магазине, навалило выше некуда, и общественный транспорт ходил еле-еле, пробиваясь сквозь снежные заносы, как Монте-Кристо через стену своего узилища.

Придя в квартиру, он определил продукты в холодильник, и почти сразу же завалился спать. Позвоночник подуспокоился, и не тревожил, а от пережитых впечатлений неудержимо клонило в сон. Отбитый при падении локоть побаливал, да и лицо тоже не блистало безоблачностью и чертами, достойными восхищения и подражания, но бывший с рождения оптимистом Курмин успокаивал себя старой, но верной поговоркой «Что, ни делается — всё к лучшему». Хорошо ещё, что сегодня и завтра были выходные дни, можно было спокойно выспаться и отлежаться.

Проснулся он к вечеру, часов через семь, когда за окнами уже окончательно стемнело. Немного полежал, пытаясь вспомнить, что же ему снилось, но так и не смог. Снова какие-то размытые образы, мельтешение не стыкующийся друг с другом эпизодов явно не из его жизни, и даже не из фантазий. И неизбежное присутствие тревоги, той самой, пронзительной, выворачивающей душу наизнанку от плохих предчувствий, не покидающей его сны в последнее время.

То ли рано поужинав, то ли поздно пообедав, Курмин засобирался на вечерний променад. Интернет не работал – какие-то гадские негодяи опять умыкнули кабель, и отремонтировать обещали только к завтрашнему вечеру. Телевизор не обещал никаких сногсшибательных премьер, кроме как «выяснить, почему Петя бросил Илону, ради сомнительных перспектив быть с Кристиной, и когда же Ольгерд признается Людмиле, что изменил ей с Вероникой, потому что она была так несчастна в разлуке с Игорем» и т. д. на сверхпопулярном, среди умственно недоразвитых особей обоего пола шоу, под названием «Коммуналка-7». Михаил с удовольствием сходил бы в кино, сегодня как раз начинали показывать долгожданный боевик Сильвестера Сталлоне, с участием неимоверного количества экшн-звёзд девяностых годов. Поход в кино был запланирован ещё с прошлой недели, но в данной ситуации, тащиться на публику с подрихтованной физиономией, было как-то неудобно. Пришлось ограничиться прогулкой. Левая сторона лица была приятного фиолетового оттенка, грозившего задержаться надолго, но опухоли уже не было, что хоть немного, но радовало. Курмин вообще по жизни был неисправимым оптимистом, порой ища светлые стороны там, где их практически невозможно было отыскать. И зачастую находил…

Около подъезда он столкнулся с соседкой со второго этажа, перевшей на себе две сумки с продуктами. Ошалело покосившись на лицо Михаила, отчётливо несущего на себе печать рукоприкладства, она проскочила мимо, тяжело вздохнув. Курмин грустно улыбнулся. Муж данной гражданочки очень любил покушать водочки, после чего зачастую начинал реалити-шоу «Кто в доме хозяин». Со множеством звуковых, и иногда рожедеформирующих эффектов. Что порою влекло появление в их подъезде «мальчиков по вызову», оказывающих населению бесплатные правоохранительные услуги.

Погода вроде бы устаканилась, снежок шёл очень скудными порциями, скорее – даже не шёл, чем присутствовал. Неизвестно, из скольки кож вывернулись сегодня коммунальные службы, но дороги и тротуары были в относительной чистоте и благолепии. Курмин шёл бесцельно, не спеша, вдыхая морозный воздух полной грудью. А куда, собственно, торопиться? Дома никто не ждёт, семью как-то всё не удавалось создать, хотя, согласно известной песне «по статистике – девять ребят», а в данное время сильный пол вообще на вес основного содержимого Форт Нокса. Слабый пол пошёл какой-то меркантильный, это раньше, согласно рассказам старшего поколения, основным критерием взаимоотношения полов было понятие «главное, чтобы человек был хороший!». Нет, конечно, и в далёком прошлом всё обстояло далеко не безоблачно, но всё равно не так, как нынче. А кому нужен полутораметровый горбун с физиономией если не «человека, который смеётся», то далеко не Колина Фаррела, и не Димы Билана? Вот то-то…

Мать, жившая с отчимом в отдельной квартире, иногда пыталась устроить Михаилу нечто вроде смотрин, затевая совместные чаепития с, как правило – разведёнными, или, что реже, до сих пор не нашедшими твёрдого мужского плеча, дочками приятельниц, и приятельниц приятельниц. Но вышеперечисленные минусы Курмина, вкупе с тринадцатитысячной зарплатой технолога небольшого печатного производства, делали своё неблагодарное дело. Конечно, даже «на лицо ужасные, добрые внутри» имели шанс получить место под боком у какой-нибудь «разведёнки» с ребятёнком, но Курмину как-то патологически не везло. Может потому, что он даже в минимальных пределах не владел почти безотказным искусством покорения женщин, которое в просторечии именуется «ездить по ушам». А может – просто не судьба…

Погрузившись в раздумья о финтах и ударах судьбы, Михаил машинально топал вперёд, не выбирая маршрута, автоматически сворачивая в какие-то улочки и переулки. Потом голова занялась попытками распутать участившиеся в последнее время непонятные сны, эти насквозь пропитанные злой тревогой короткометражки, из полусумасшедшего ночного репертуара подсознания. Ничего не получалось. Не хватало какого-то ключика, основной частички, скрепляющей всё остальное в единое целое, в чёткую, без недомолвок и пробелов, картину.

Сердце вдруг резануло, коротко, но довольно болезненно, скомкав мир до бьющегося сгустка, в котором находится боль. Курмин остановился, приложив руку к левой стороне груди, пережидая, когда же утихнет эта, так некстати, впервой возникшая помеха.

Тоскливая помеха, в очередной раз напоминающая многим, что все мы в этом мире – гости, прохожие, случайное мельтешение биомассы, по какому-то капризу наделённой амбициями, эмоциями, несовершенством…

Через полминуты полегчало, нежданно появившееся неуютство в сердце испарилось, словно его и не было, будто это был кадр, штрих, одного из этих не дающих душевного покоя снов. Но другая проблема, явившаяся взгляду, осталась на виду, и не собиралась исчезать после простого прикладывания ладони к груди. Серьёзная проблема, имеющая вид одного из самых криминализированных районов города, под красноречивым названием «Бандитовка». Именно отсюда, в приснопамятные, залихватские девяностые вышло наибольшее количество «пацанов с понятиями», безукоризненно владеющими высоким искусством распальцовки и наезда. Те, кто уцелел в ходе адреналинового дележа самых «баблоносных» делянок города, сопровождающегося насыщением конкурирующих организмов неким количеством свинца, категорически несовместимым с жизнью, пересели с «девяток» с тонированными стёклами, на «бэхи» с такими же опознавательными атрибутами. Многие сменили «Гимнаста» на многограммовых «голдовых цепурах» и «козырный прикид» в виде «Адидаса» и «понтового куртяка» турецкой кожи, кто — на навороченные памятники в изголовье, кто — на безымянные могилы в лесополосе. Оставшиеся в активной жизнедеятельности, в основном приняли вид респектабельных бизнесменов, меценатов и спонсоров, и лишь иногда, хоть и крайне редко, у «уважаемых людей города» в манерах проскакивали отблески былой славы, в виде ощущаемой на генетическом уровне способности донести до широких масс идею, выраженную во фразах – «За базар отвечаю!» и «А чё ты не понял?!». Остальные, так и не способные перестроиться к реалиям новой жизни, уходили «по тундре, по железной дороге», далеко не в первую «ходку». Девяностые, в своём беспредельном великолепии, сгинули, как плешивый бес после первого петушиного крика, но видимо, над «Бандитовкой» концентрация тех самых, перенасыщенных криминальным духом флюидов, была ещё довольно высока, хоть в целом и не достигала прежних, прочно и страшно вошедших в милицейские сводки прошлого века, показателей.

Здесь до сих пор не обходилось без «взятых на гоп-стоп», раздетых в любое время года, поддавших мужичков, не важно – одеты они в Dirk Bikkemberg, или же в замызганный пуховик «маде ин Чайна». Квалификацию надо поддерживать. «Жмуриков» практически не было, но кровушку порой пускали, иногда даже и без особой надобности, в виде сувенира из «Бандитовки». А уж припереться сюда с только что снятой с карточки зарплатой, и уйти потом целым и невредимым, с точно такой же «суммой бабок», какая наличествовала при появлении на улочках района – поступок, мгновенно становящийся легендарным и эпическим. Да и появиться здесь просто так, особенно в вечернее время суток, вплотную подходящее к ночному, не имея среди «бандитовских» ни кореша, ни родственника, способного «кинуть за тебя подписку» — было почти стопроцентной гарантией того, что если не вывернут все карманы, то по шее получишь всенепременно. Для профилактики и чтобы не забывали, в каком районе города живут самые крутые перцы.

Курмин, закусив губу от досады на самого себя, быстро осмотрелся, прикидывая, далеко ли он углубился в эти криминальные дебри. Естественно, похвастаться частым посещением «Бандитовки» он не мог, последний раз он был здесь лет девять назад, даже уже и не помнил, по какой нужде. Но довольно цепкая память подсказывала, что не всё так погано, условная граница района, за которой можно было чувствовать себя в относительной безопасности, пролегала примерно метрах в шестистах от места, где он сейчас находился. Ждать, когда же, наконец, появятся местные аналоги Лёньки Пантелеева, с поправкой на нынешние нравы метко прозванные «гоблинами», и сурово, для завязки разговора, могущего иметь самые широкие последствия – поинтересуются насчёт курева, Курмин не стал, и быстрым шагом, в любой момент способным превратиться в галоп, направился в нужном направлении.

Пятьдесят метров, сто, двести, триста…

…три силуэта вынырнули из-за угла наперерез Михаилу, когда было пройдено уже чуть больше половины расстояния. До Михаила донёсся отрывок разговора, из которого он уяснил, что будущих его знакомцев недавно не пустили в ночной клуб, и, по их мнению, «пидоров на фейсконтроле необходимо в ближайшем будущем поставить в позу ракообразных», после чего совершить с ними имитацию полового акта с помощью сучковатого полена большого диаметра. Увидели Курмина, и почти не раздумывая, проложили курс по направлению к нему, лихорадочно вспоминающему, кто из его знакомых мог иметь хоть какое-то отношение к «Бандитовке» в сугубо «правильном» плане. Это была очень хрупкая, слабенькая, но надежда, что могущее вот-вот начаться «терляево», закончится благополучно. В крайнем случае – доброй порцией матюгов, и пожеланием больше не видеть его «лоховскую вывеску» в этом месте, славном своими корнями, которые без всяких на то причин, зачастую любит романтизировать шансон.

Вспоминалось откровенно паршиво, в памяти смутно промелькнуло два-три имени, но вот кто из них был «Буксиром», а кто «Стреляным», идентифицировать никак не удалось. Скверно…

Троица на спеша подошла, и встала метрах в двух, разглядывая Курмина с радостным удивлением анаконды, которая вдруг обнаружила в своей обители пару антилоп с обрезанными рогами, и перевязанных розовыми бантиками для красоты. Бежать было поздно, да и куда бежать? Назад? В центр «Бандитовки»? Бегать по «Бандитовке», всё равно, что бегать по минному полю, где в довесок ко всему через каждые пять метров стоят «растяжки». Да и бегун из Курмина был откровенно дохлый, только если на короткие дистанции.

— А чё-то я не понял? – по блатному растягивая слова, выдал каноническую фразу один из «бандитовских» мушкетёров, покачиваясь с носка на каблук грубых зимних ботинок, явно отшагавших не один сезон. Старенькие такие ботинки, но еще вполне крепкие, если такой обувкой «с носка» по футбольному, да по рёбрышкам… Больно будет рёбрам, ой больно. Только треск да хруст пойдёт. Курмин живо представил себе подобную картину, и незаметно поёжился, стараясь совсем уж открыто не показывать свою боязнь. Самый низкий из троицы был как минимум на полголовы выше Михаила, хотя по возрасту, все присутствующие были раза в полтора младше его. И неизмеримо наглее. У себя дома, кого стрематься, граждане?!

— Да погоди, Махно, — самый здоровый из тройки сделал нейтральный жест рукой, то ли способствующий наведению порядка, то ли откладывающий обязательную экзекуцию до будущих времён. Очень скорых времён.

— Погоди… — он почесал кончик носа, определённо собираясь с мыслями. Некий неписанный кодекс поведения по отношению к чужакам, требовал сначала установить их точную принадлежность к определённому статусу в сложной жизненной иерархии «Бандитовки», или же отсутствию такового. И потом уже принимать решение. А то вдруг этот заморыш окажется каким-нибудь внучатым племянником Паши Крёстного, местного «смотрящего», будешь потом всю оставшуюся жизнь милостыню на паперти просить, неправильно сросшуюся руку, после перелома в трёх местах, протягивая за мелочишкой. Бывали прецеденты.

— Обзовись, братуха, чей по жизни? – здоровяк вопросительно-грозно уставился на Курмина сверху вниз, — что-то мы тебя в упор не знаем. Обзовись, чтоб без непоняток.

— Да чё тут с ним тереть, Писарь?! – экспрессивно встрял Махно, которому явно хотелось выместить неудачу с ночной развлекательной программой на ком-то более беззащитном, — это же чмо залётное, сто пудов – из Светлопутовских краёв, или вообще из Новостроек. Я эту свистобратию и после литры, за три километра с лёту срисовываю. Чтоб мне так жить!

— Ну да, свой бы уже давно обозвался… — лениво протянул третий, нескладный с виду, и, повернув голову слева направо, звучно похрустел шейными позвонками. Хоть и справедлива мудрость «не суди по внешнему виду!», но согласно системе Ломброзо, у него был далеко не гуманистический склад характера. Скорее отнюдь.

— Тихо, тихо… — Писарь был немного то ли поумнее, то ли поосторожнее своих соратничков, но форсировать события пока не решался, — у тебя, Ледяной, что, яйца запасные присутствуют? Нет? Так стой, и зашторь хлебало, пока не отсемафорили…

Он снова посмотрел на Курмина, и спросил, глядя на Михаила с неопределённой смесью эмоций, в которой правда, преобладала настороженность.

— Так что, братуха, твоя – моя не понимай, или обзовёшься всё-таки по-пацански?

Курмин решился.

— Я тут Севе Стреляному должок заносил…

— Должок – это правильно, особенно если без косяков и кидалова… — напряжённый взгляд Писаря показывал, что сейчас происходит усиленная работа серого вещества, призванная опознать Севу Стреляного, и тем определить дальнейшее поведение в отношении чужака. Бить, или не бить – вот в чём вопрос?

Додумать он не успел. Махно зашёлся в визгливом хохоте, хлопая себя короткопалыми ладонями по коленям. Ледяной тоже расплылся в нехорошей улыбочке, но воздержался от столь бурного выражения эмоций. У Курмина похолодело внутри.

— Говори что знаешь, — Писарь повернул голову к Махно, — хорош ржать, выкладывай…

— Ты чё, Стреляного не помнишь? – Махно хохотнул напоследок, и сразу замолк, ощерился, глядя на Михаила, демонстрируя плохие зубы и такие же намерения, — в натуре, не помнишь?!

— Стреляный, Стреляный… — Писарь от напряжения даже пошевелил ушами, вспоминая, — ладно, базлай по теме. Только – если что, спрашивать с тебя будут, въехал?

— Да не ссы, родной! – Махно снова закачался с носка на каблук, щерясь всё шире и шире, — по лету Каток трындел, когда откинулся, а ну тебя ж не было тогда, ты на югах с той маникюршей амуры накручивал…

— Короче! –бросил Писарь, хмуро поглядывая то на Махно, то на Курмина.

— А если короче – то перегнули Стреляного через шконарь со всем старанием, за прогибы перед кумом. Стукачком Стреляный оказался. Теперь очко у него, как тоннель на железной дороге, рот откроет – на другом конце свет видно. И не Сева он с тех пор, а Света. Света Стреляная, девушка хоть куда. А что главное – нет сейчас Светы в Бандитовке, чалиться Свете ещё девять месяцев. Так что, залётный, лепишь ты нам фуфло по всей морде, за что и огребёшь. Хотя тебе кто-то уже приложил, мозги наверное сдвинулись, раз ты сюда припёрся. Щас мы тебе их на место вернём, не бесплатно, конечно, мы ж не Красный Крест какой-нибудь… Карманы сам вывернешь, или помочь?

— Ребята, не надо… — обречённо попросил Курмин, понимая, что это так же бесполезно, как биться головой о бронзового Ильича на центральной площади, пытаясь таким образом приблизить наступление очередного парада планет, — я же вам ничего не сделал…

— И что теперь? – издевательски осклабился Махно, — может тебе ещё полный пакет удовольствий подогнать? Блондинку, вискарь, и лягушачьих ляжек в шоколадной глазури? Раз ты у нас такой пацифист, конкретно… Хоть и туфту нормальным пацана заряжаешь, нет чтобы сразу покаяться «я сам не местный, не бейте, дяденьки, засранца». Мы бы тебя может и пожалели. Раз некому за тебя мазу потянуть. Мы же не интеллигенция какая, мы всё понять можем. А сейчас уже понять не можем, увы, любезный – но вы лошара. А лошар мы не любим. Совсем. Еще хочешь что-нибудь вякнуть?

— Он сейчас оборотня на помощь звать будет, — гыгыкнул Ледяной, смотревший на Михаила, словно на боксёрскую грушу, прикидывая, как она закачается после его коронного удара, — реально, братва, сейчас прибежит оборотень, и всех нас если не съест, то поднадкусывает. Вот хохма-то будет…

Троица слаженно шагнула вперёд, Курмин попятился назад, рефлекторно вскинув руки вверх, защищаясь. Кто из троих ударил первым, Михаил не понял, но удар ногой в голень заставил опустить руки, и жёсткий кулак влетел в губы, наполняя рот солоноватым вкусом крови. Следующий удар, ногой в живот, бросил его на землю, и «бандитовские» размеренно заработали ногами, старательно, привычно охаживая свернувшегося в позу эмбриона Курмина, закрывающего голову руками. Без эмоций, без раздумий. Такая жизнь!

… пламя зажигалки лизало столовую ложку, в которой уже доходила до кондиции очередная доза наркоты. Худая, коротко стриженная темноволосая девушка лет двадцати, жадным, нетерпеливым взглядом следила за нехитрыми манипуляциями приятеля, уверенно доводящего дело до логического конца. Лицо девушки было в крупных каплях пота, временами она дрожала, словно от озноба.

Ломка.

У девушки была ломка. Парень выглядел чуть получше, но было понятно, что у него тоже скоро наступит та черта, за которой организм начинает с неимоверной силой требовать новой дозы зелья. Одноразовые шприцы были уже наготове, щепотка белой смерти уже почти растворилась в воде, обещая долгожданное избавление от мирских забот и телесных страданий. До следующей ломки… Парочка была наркоманами со стажем, девушка, правда – чуть поменьше, чем парень, но уже безнадёжно глубоко завязла в трясине наркозависимости, чтобы суметь справиться со своим пороком без сторонней помощи.

Заброшенный частный дом на краю города стал их пристанищем, где можно было спокойно кайфовать после добычи очередной дозы. Деньги на неё брались разнообразными способами, но всегда теми, которые напрямую порицаются Уголовным Кодексом РФ. Заниматься этим они стали не так давно, и в поле зрения милиции ещё не попали, хотя это был всего лишь вопрос времени. В основном кражи, но сегодня, прямо около банка они распотрошили жирного бобра, сумев вовремя унести ноги. Бобёр остался лежать на мокрой от октябрьского дождя, фигурной тротуарной плитке возле банка с пробитой головой, не подавая признаков жизни. Случайного прохожего, бросившегося на помощь жертве ограбления, тоже приласкали помещённой в полиэтиленовый пакет короткой битой, и слиняли. В выбитые окна старого дома залетали капли занудной мелкой мороси, но парочка этого практически не замечала. Они более-менее обустроили одну из комнат, где и проводили большую часть своего времени. От ломки до ломки. Остальное их не интересовало. Родители просто выгнали их из дома, когда оттуда стали исчезать дорогие вещи, и любимые дети начали появляться в родных стенах, демонстрируя всё чаще и чаще неадекватное поведение людей, плотно подсевших на иглу. Они не загадывали, сколько ещё им отмерено на этом свете, ни к чему не стремились. Просто жили, как могли.

День за днём.

Но этот – стал последним.

… первый шприц уже стал втягивать в себя содержимое ложки, когда и без того хлипкая, держащаяся на одной петле дверь их пристанища, рухнула внутрь от сильного удара. «Менты!» — взвизгнула девушка, уронив шприц на грязный пол, остатки зелья из ложки разлетелись по давно нестиранной одежде парня, но милицией там и не пахло. На пороге комнаты стоял крупный зверь, размером с большого льва, только неизвестной породы. Не волк, не тигр – нечто иное, доселе невиданное. И страшное. Гораздо более страшное. Зверь не двигался, круглыми жёлтыми глазами, неподвижно глядя на людей. Парень медленно, очень медленно потянулся к лежащей в полуметре от его руки бите, которая сегодня помогла им добыть примерно месячное безмятежное существование с ежедневным кайфом. Зверь сделал шаг два шага вперёд, полностью зайдя в комнату.

Лобастая голова, короткие уши, мощные, как у гиены – челюсти, длинное тело, двигающееся невероятно пластично, словно перетекая с место на место. Мускулистые лапы, средней величины хвост, неподвижно замерший в горизонтальном положении. Хищник, ужас, смерть…

— Киса, киса… — парень уже почти дотянулся до биты, побелевшими губами пытаясь улыбаться зверю, а в глазах уже колыхалось понимание неотвратимости скорой смерти, — ты из какого зоопарка сбежала, иди домой, в клетку, в клеточку…

Смерть чуть наклонила голову вбок, продолжая рассматривать находящихся напротив неё, пока ещё живых людей. И парочка с изумлением увидела в жёлтых, пронзительно уставших от чего-то неведомого глазах, промелькнувший отблеск сострадания к своим жертвам. Короткий, слабенький, тотчас же потухший отблеск сожаления. Через мгновение смерть прыгнула.

Замах биты пропал в зародыше, когти до кости распахали бьющую руку, от плеча, до запястья. Бита отлетела в сторону, парень заорал, глядя на хлещущий из изуродованной плоти багровый поток. Девушка шарахнулась в сторону, прижавшись к стене, и тихонько скулила, мутными от ужаса глазами глядя на вершащуюся расправу.

Когти еще раз совершили два короткий взмаха в воздухе по диагонали, и из полностью распоротого живота парня, на грязный пол вывалились внутренности. Крик прервался на самой высокой ноте, и парень лицом вперёд повалился на старый матрац, начиная дергать ногами в наступающей агонии. Кровь быстро начала растекаться в стороны из-под упавшего навзничь тела.

Девушка сидела оцепенев от увиденного, изо всех сил вцепившись руками в волосы, не ощущая боли. Зверь развернулся к ней, его передние лапы оставили смазанные кровавые следы на замызганных досках жилища. В глазах у девушки промелькнуло нечто осмысленное, она вдруг дёрнулась в сторону дверного проёма, пытаясь покинуть комнату.

Кошмар пресёк это намерение коротким, словно он заранее прочитал мысли своей жертвы, движением. Зверь оказался прямо перед ней, сделав бегство невозможным, и его испачканные в крови передние лапы легли ей на плечи, заставляя опуститься на колени, словно вымаливая прощение за всё плохое, что она сделала в своей не слишком длинной, и не совсем правильной жизни.

Через несколько секунд голова зверя подалась вперёд, и массивные челюсти с хрустом сомкнулись на её лице, острейшими клыками рассекая мышцы, дробя кости, отнимая жизнь……очередной удар в и так пострадавший позвоночник был особенно болезненным, вернув Михаила к действительности. Удары становились всё реже и реже, нападающим словно надоело пинать беспомощного, не сопротивляющегося – руки, закрывающие голову от ударов, не в счёт, человека. Реальность расплывалась в глазах сплошняком в багровых оттенках, в голове была нехорошая, вязкая тяжесть, время словно замедлило своё течение.

— Ну, чё, говнюк, давай делись… — две руки сноровисто обшарили карманы Курмина, костистый кулак больно въехал в левую почку, когда Михаил пошевелился, пытаясь разогнуться, — не дёргайся, клоун, лежи смирненько…

— Чего там? – нетерпеливо спросили сверху, сквозь щель в сомкнутых Курмин разглядел притоптывающие возле самого лица ботинки на толстой подошве, — есть чего?

— Да он пустой, сучара! – в голосе «шмонающего» просквозила самая натуральная горечь за потраченное впустую на обыск время, — даже на рваный гондон лавэ не наскрёб, вот гадство-то…

— Вот падла! – новый удар ботинком по рукам, к счастью, не добравшийся до лица, не добавил позитивных ощущений, — снимай куртяк с него, что ли. Не пустыми же уходить, в натуре.

— Да ну нафиг, — по голосу Курмин узнал Писаря, — тут даже не мэйд ин Чайна, тут голимый СССР, Решето за неё даже на нормальный пузырь не расщедрится. Поканали отсюда, хорош развлекаться…

— Точняк, потопали… — Ледяной отозвался лениво и безэмоционально, словно возле их ног лежал не человек, а рваный полиэтиленовый пакет, или там – яблочный огрызок, — хватит говно ногами месить, надоело уже…

— Ну, дайте я его ещё разок на рихтовозе прокачу, — не унимался Махно, саданув Курмина «пыром» аккурат по копчику, Курмин коротко взвыл от нахлынувших эмоций, на глазах выступили слёзы, — не нравится, когда к нему с душой, вот уродец. Ладно, порулили, братва. Бандитовка – форева, приходите в гости в любое время дня и ночи. Ха-ха-ха!

Послышался хруст снега под удаляющимися шагами, Михаил отвёл руки от лица. Три фигуры уходили от него вдаль, не оглядываясь.

Курмин попробовал разогнуться из защитной позы эмбриона, избитое тело незамедлительно отозвалось болью в каждой клетке. Сил не оставалось даже на полноценный крик о помощи, а уж про то, чтобы самому встать, и пойти – не было даже мысли. Михаил всё же попробовал крикнуть, но вместе с протяжным хрипом из горла, на затоптанный снег выплеснулся кровавый сгусток. Курмин со стоном вытянулся на промёрзшей земле, и мутным взглядом посмотрел в вечернее небо. Звёзды безучастно поблёскивали вверху, им было всё равно – выкарабкается он, или завтра с утречка завывающая сиреной «скорая» примчится в «Бандитовку» ещё за одним «холодным». Всё равно, как и этим трём, уходившим вглубь своего района. Курмин закрыл глаза…

 

* * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * *

 

Никого обижать нельзя…

Курмин открыл глаза. В теле ощущалась необъяснимая, фантастическая лёгкость, словно его не калечили ногами на мёрзлой земле трое ублюдков, стремясь превратить человека в отбивную, харкающую кровью из лёгких. Михаил был у себя дома. Живой, целый и невредимый, полностью отдающий себе отчёт в том, что же произошло с ним недавно. И самое главное – отлично понимающий, что произойдёт совсем скоро. Очень скоро. И это его нисколько не пугало. Все мучающие его сны, все бессмысленные, неясные образы вдруг приобрели пронзительную отчётливость, не осталось ничего непрояснённого, запутанного. Недостающий кусочек встал на своё место, всё стало понятным. Страшным, неотвратимым… и облегчающим душу. Какой смысл противиться судьбе, если тебе уготован именно такой путь. Если по-другому нельзя…

В ироничной поговорке «Не буди во мне зверя», как впрочем, и во многих других, была своя доля правды. У Курмина она имела свой, потаённый смысл, полное осознание которого он сам понимал только тогда, когда уже ничего нельзя было изменить, исправить, отсрочить… Да и не хотелось, искренне говоря…

Любые обиды материальны, они копятся, копятся, наслаиваются одна на другую, пока не произойдёт взрыв. Кто-то умеет прощать, кто-то живёт с этим всю жизнь, озлобившись на всех и вся. Кто-то срывается на других, более слабых, вымещая свою злобу. У всех по-разному. Зверь внутри Курмина не просыпался без надобности, только тогда, когда наступал предел, пик, черта… Его пробуждение было горьким, жутким, исцеляющим… Его выпускал наружу не Курмин, а люди, считающие, что вольны поступать с другими, как с существами низшего порядка. Унижая, втаптывая в грязь, избивая. Точно зная, что не получат достойный отпор.

После каждого превращения Курмин не помнил абсолютно ничего, пока всё не начиналось снова. За восемнадцать лет он превращался в судью? палача? творца справедливости? абсолютное зло? – пятнадцать раз. Из них семь – за последние четыре года. Из них три – за прошлый год. И всегда жалел только об одном – что никто не узнает, почему смерть в его облике нашла именно этих людей. Чтобы другие сделали выводы, и зверь никогда больше не просыпался. Ведь это так просто – не навредить слабому…

Никого обижать нельзя…

Потому что когда-нибудь наступит возмездие.

Маленький горбун не убивал невинных, виновные получали по заслугам, зверь каким-то образом определял, кому ещё можно дать шанс на исправление, а кто уже никогда не изменится. Никогда… Зачем жить человеку, который получает удовольствие от унижения других, не важно, словом или делом, и не способен творить добро в принципе. Когда человек перестаёт быть человеком, к нему приходит Зверь. Которого он сам позвал, пусть и не зная этого. Каждый получит по заслугам своим.

Никого обижать нельзя…

Курмин ещё раз шёпотом повторил эти слова. Закрыл глаза, представив, на кого он будет сегодня смотреть глазами смерти.

Продавщица. Толстый. Трое из «Бандитовки». Зверь скоро проснётся. Он никогда не оставляет содеянное без наказания. Никогда.

Курмин разделся, и приготовился к ожиданию. Недолгому ожиданию.

Уже скоро…

Совсем скоро…

Обратного пути нет!

Через минуту Зверь начал просыпаться…

Вставка изображения


Для того, чтобы узнать как сделать фотосет-галлерею изображений перейдите по этой ссылке


Только зарегистрированные и авторизованные пользователи могут оставлять комментарии.
Если вы используете ВКонтакте, Facebook, Twitter, Google или Яндекс, то регистрация займет у вас несколько секунд, а никаких дополнительных логинов и паролей запоминать не потребуется.
 

Авторизация


Регистрация
Напомнить пароль