Суфлёр

Так, осторожно, подкатывай его к краю. Бери за ноги, а я за плечи. Нежнее, братан, он же переломанный весь. И ладно б просто переломанный, а то… Я не знаю, захотел бы после такого жить или нет. Да не жми ты палец к губам, клиент по-любому ещё в ауте. А придёт в себя и начнёт на стенки лезть — так это уже без нас. Пошли за следующим.

Сознание то возвращалось, — робкими, с оглядкой, шажками, — то тонуло, захлюпываясь в тёмной жиже. Вынырнув, задышал тяжело, неровно, как в последний раз. Оглушающий свет. И ослепляющая боль. Боже, как больно и как светло. Белое. Всё белое. Нет, я, наверно, всё-таки умер. Ноги и руки отсекли, остался один корявый обрубок тулова, и им пошевелить тоже не могу. Где я? Где вы?! Люди, ангелы, черти полосатые?.. Кто-нибудь! Мамочка! Мааааааама!!!

— Ну зачем так кричать, больной? — призрак… призрачка… нет, призра в салатовом облачении склонилась над койкой, пожилая, некрасивая и усталая. — Это пройдёт, у всех после наркоза бывает. Больно? Ничего, сейчас всё будет хорошо. Сделаем укольчик, и надо поспать.

Укола он не почувствовал. И как везли его из реанимации в травматологию — тоже.

Его койка в палате была у окна. Через загаженное птицами и дождями стекло виднелся серо-бетонный пейзаж городской окраины и кусочек сада, пока ещё зелёного. Смотреть в окно — вот и всё развлечение. А ещё слушать бессмысленный трёп соседей по палате.

— Всё-таки поймали его, стало быть, — произнёс, оторвавшись от свежей газеты, Василич, пожилой дядька со сложным переломом бедра. — Маньяка этого, что проституток насиловал и душил.

— Не поймали, а пристрелили при поимке. Городской портал не даст соврать, — тыркнув в экран лопатоподобного смартфона, откликнулся с другой стороны Влад, молодой программер с загипсованными ногами, разбившийся на новой тачке.

— Лежу тут, газетки читаю, — неожиданно вспыхнул Василич, — а на даче картоху копать некому. Старуха моя больная, а детям на всё покласть. Работа у них, понимаешь, не до того им. Для них же, обосранцев, стараешься, а они… Э-эх, пропадёт урожай.

— Ты б им меньше мозг выносил своей картохой, дед, — огрызнулся Влад. — Им бензин на дачу сгонять дороже обойдётся, чем ту картоху в магазине купить. Мне бы твои проблемы, у меня срочный заказ горит, не сделаю в срок — капут. Хорошо, что руки целы, сегодня подруге позвоню, чтоб ноут принесла.

— Которой подруге? — живо поинтересовался с ближайшей койки Михей. — Той, что вчера тебе персиком с рук кормила, как птенца какого? Отщипнёт эдак крашеным ногтиком кусочек, пальчики вытянет… Симпотная. Буфера что надо.

— Ага, щас! — хохотнул Влад. — Стану я этой дурёхе Дашке ключи от хаты доверять. У меня таких, как она — штабелями грузить можно. Танюхе позвоню, она тёлка проверенная. Всё равно сегодня собиралась быть.

— Вот привалят к тебе все бабы разом, что делать будешь? — ехидно вопросил Михей, приподняв забинтованную башку. — Заимеют насмерть, никакой гипс не спасёт.

— Ничего, я им расписание составлю, — отшутился Влад. — Много баб — не проблема. Проблема — это когда вон, как у Умки...

Умка — было его прозвище, прилепленное этим придурком Михеем. Всё из-за того, что язык ещё плохо шевелился во рту, когда тот его спросил, как зовут. «Ум-м, ум-м...» только и смог сначала сказать Семён. Потом, конечно, выговорил. Но кличка уже прилипла, да к тому же он в своих бинтах-гипсах, наверное, и правда напоминал того полярного мультяшного медвежонка. И всё равно отзываться на неё не хотелось. Он и не отзывался. Ушёл в себя, как в глушь лесную. Особенно после того, как на обходе узнал от врача, что жить он будет, переломы срастутся, все конечности будут действовать, но одну часть тела, «точно посередине», как выразился хирург, пришлось ампутировать. «Отцом быть сможете, но только с помощью ЭКО». Вдобавок ещё про его беду прослышал крутившийся рядом Михей, и с тех пор изводил похабными куплетами на соответствующую тему. Вот и сейчас в ответ на слова Влада он противным голосом запел:

Ой, гуцули в полонині

Рубали калину,

Старий гуцул молодому

Відтяв піцюрину!

— Закрой рот, — неожиданно вступился Василич. — Будешь издеваться над человеком — главврачу нажалуюсь. Самому б тебе укоротить ту… пицюрыну.

Не обращая на старика внимания, Михей запел другую разухабистую частушку:

Полюбила парня я,

Оказался без...

Но на этот раз он действительно осёкся и замолчал. Потому что дверь открылась, и в палату вошли. Семён не обернулся. И даже когда один из вошедших обратился к нему, он вышел из оцепенения не сразу. Повернул голову и посмотрел на них остекленелым взглядом.

Его лечащий врач, Игорь. Ещё молодой, но уже заматерел, нахватавшись кроваво-мясного опыта за пять лет в «травме». Заведующий отделением, грузный, с тяжёлым взглядом и руками молотобойца. И незнакомый Семёну врач, с чеховской бородкой и очках в золочёной оправе. «Вылитый профессор Преображенский, — отчего-то подумалось ему. — Надеюсь, мне не пересадят собачий гипофиз».

Все трое молчали несколько секунд, будто чего-то ожидая. А потом заведующий отделением произнёс:

— Похоже, вам крупно повезло. Отцом вы всё-таки сможете стать. И не через ЭКО, а обычным дедовским способом, — на этих словах он многозначительно улыбнулся. — Если согласитесь на операцию, конечно. Профессор Демарин — выдающийся специалист. И как раз нашёлся подходящий донор.

Они ещё долго что-то говорили, про уникальный шанс, мировые прецеденты и прорыв в медицинской науке. Он лежал как в тумане, не очень понимая, чего от него хотят. Только когда в его руку вложили ручку, а лечащий подсунул какую-то бумагу и сказал: «Распишитесь вот здесь», — он осознал, что происходит. Подумал: «Хуже, чем есть, не будет». И, не читая, подписал.

Танюха, как и надеялся Влад, пришла вечером. Впорхнула в палату мелкой весёлой пичугой, круглолицей, веснушчатой и мокроволосой — попала под ливень перед самым входом. Склонилась над Владом, нахально поцеловала его в губы: «Живой, Шумахер?» И что-то прошептала на ухо такое, что Влад даже растерялся, пробормотал в ответ: «Да ну тебя, малая...», — а деваха, нисколько не смущаясь, парировала: «Ну меня? Это ты сможешь ещё не скоро, там у тебя за гипсом до нукалки не добраться». Василич возмущённо крякнул со своей койки: «От, молодёжь, ни стыда, ни сраму...», — и углубился в чтение газеты. Михея не было — видно, болтался где-то на дворе, стреляя у посетителей сигареты и нарушая прописанный ему после сотрясения мозга постельный режим. Нечего там было сотрясать, со злостью подумал Семён. У некоторых черепно-мозговая травма сводится к чисто черепной.

Танюха между тем продолжала что-то щебетать, беззастенчиво залезая рукой к Владу под одеяло. Рассказать, что ли, этой нахальной пигалице, как вчера некто Даша сидела на том же месте и кормила Влада с рук персиком, то и дело давая ему «буську» в испачканные сладким соком губы? Ай, ладно… Семён отвернулся к окну.

Он не заметил, как Танька распрощалась с Владом и умчалась по своим девчачьим делам. И как зашёл в палату Михей.

— Привет, пацаны! Ну чё, Умка, жив ещё? — от Михея пахло отвратными дешёвыми сигаретами, перегаром и застарелым бомжацким духом. И где только выпивку берёт, чучело?

— Ах, взгляни ж на меня, хоть один только раз… — Михей попытался развернуть его лицом к себе, да так неудачно, что Семён застонал от боли. — Ути-пути, какие мы нежные. Принцессочка ты моя горемычная. А ну, смотри в глаза, когда с тобой человек разговаривает!

Семён посмотрел. Потом прицелился и, насколько хватило слюны, харкнул в эти самые глаза. Терять в любом случае было нечего.

Сначала Михей даже не осознал, что произошло. Проведя рукавом халата по физии, изумлённо воззрился на непонятно откуда взявшуюся влагу. И только потом закудахтал, размахивая руками:

— Да ты!.. Да я тебе...

Мохнатый переспелый персик вылетел из дальнего угла и метко вонзился в Михеев затылок, расплескавшись по грязной шее липко-сладким крошевом.

— У меня их много, — заметил из-за своего ноута Влад. — Завтра Дашка ещё принесёт. А не Дашка, так Катька. Или ещё кто.

Михей рванулся было к нему, но его остановил возглас Василича:

— Будешь ещё приставать к Ум… к Семёну… да хоть к кому из нас — долечиваться будешь на нарах. Или в том домике из красного кирпича. Понял?

В неприметном кирпичном домике, притулившемся во внутреннем дворе корпуса, размещался морг. Несмотря на отсутствие табличек и указателей, об этом знали все больные. Михей невнятно огрызнулся и пошёл к умывальнику смывать следы Владова прицельного броска. До ночи он больше не появлялся. Только останки персика, распластавшиеся по полу рядом с койкой Семёна, напоминали о случившемся, пока их, кряхтя и ругаясь, не прибрала санитарка вечерней смены.

Без Михея в палате воцарилась тишина. И каждую секунду ждалось Семёну — вот сейчас вынырнет он из коридорного мрака, хихикнет гаденько и пырнёт в незагипсованный левый бок заточкой, сделанной из ложечной ручки. Дурь, конечно, никогда этот уродец на такое не решится. Да и нет у него никакой заточки. Семён понимал это прекрасно, но сна всё равно не было ни в одном глазу. Только под утро забылся, тяжко и неспокойно.

День операции ему ничем особенным не запомнился, разве что голодным «подсосом» в пустом желудке. Опять его везли в ту же операционную, и снова в дверях каталка застряла. А потом на лицо легла маска из тёмной резины, — или из чего их там делают, эти страшилища? — и дальше был провал.

… Он стоит у парты, весь класс смотрит на него, а «русица» ехидно спрашивает, глядя поверх очков:

— Ну, и чем это мы заняты, когда все остальные участвуют в обсуждении романа? Мировые проблемы решаем?

— Я думаю, Ирина Аристарховна.

Угол рта учительницы приподнимается, превращая мумиеобразное её лицо в улыбающуюся маску смерти.

— Надо же, он думает! Он мыслитель, — по классу катится из угла в угол волна полусдержанного хихиканья. — И о чём же, позвольте спросить, вы думаете?

— О старушке процентщице из романа. Она, наверное, так же смотрела на Родиона, как вы сейчас. А ещё — о том, тварь ли я дрожащая или право имею.

Смешки, набравшие было амплитуду, как-то очень уж резко стихают, и воцаряется мучительно-звенящая тишина.

Семён открыл глаза. Тонкая трубка катетера уходила из-под одеяла вниз, под койку. Пошевелил пальцами рук — вроде бы действуют. Но почему он не чувствует ног? Парализовало? Ужас стиснул горло стальной перчаткой. Хотелось кричать, биться о стены, но вырвался только стон.

— Что, страшно? — вошедший в его палату незнакомый мужик в салатовой врачебной униформе нетрезво улыбнулся и присел на край койки. — Не боись. Это я тебе под конец операции в спинной мозг обезболивающего зафигачил. Чтоб не одурел от боли, как очнёшься.

Семён, не ответив, отвернулся. Отчего-то стало стыдно за свой приступ паники. А потом подкатила злость. Ну почему врачи в наших больницах ни о чём тебя не предупреждают? Вот схватил бы от страха инфаркт, что бы эти эскулапы потом запели?

— Да ладно тебе, не дуйся, — анестезиолог присел на край койки, и до Семёна донёсся запах алкоголя. — Ты хоть знаешь, от кого тебе орган пересадили? А вот я знаю. Про маньяка слышал, которого на днях пристрелили? Занятный был парнишка. Ни разу порядочную девушку не тронул, одних шлюх душил. А на месте своих подвигов белого медведика рисовал. Зубастого такого.

Семёну вдруг остро захотелось придушить этого пьянчугу и вырезать на его спине скальпелем зубастого медведика. Он повернул голову и, видимо, что-то такое отразилось в его глазах, потому что врач слегка отшатнулся.

— Ишь ты, весь шитый и переломанный, а злой, как чёрт. Ладно, отдыхай, пойду я. Будет больно — сестру зови, она укольчик сделает. Не в спинной мозг, не ссы — это только мне можно, а сёстрам не положено. Обычный новокаин в обычную жопу.

Анестезиолог поднялся и вразвалочку ушёл в глубь коридора. Больно ночью действительно было. Но звать сестру Семён не стал. Из принципа. А утром его вернули в прежнюю палату.

К облегчению Семёна, место Михея — которого вытурили за нарушения режима, как пояснил Василич — занял Сергей, спортивного вида парень, неудачно приземлившийся при прыжке с парашютом. Он быстро нашёл общий язык с Владом, и теперь палата всё чаще оглашалась жизнерадостным молодым роготом в две глотки. Даже брюзгливый Василич, глядя на них, стал чаще улыбаться. Семён тоже втянулся в общие разговоры: травил байки «за жизнь»; удовлетворяя любопытство молодых, отвечал на вопросы об операции; смеялся над сальными шуточками. Странно, но теперь его не раздражало почти ничего: ни расспросы, ни визиты шумных толп студентов, глазевших на него, словно на редкую зверушку, ни даже нагрянувшая однажды утром компания телевизионщиков с камерами, софитами и знаменитой журналисткой во главе. Соседи тоже заметили перемену. Влад однажды сказал:

— Тебе, Умка, операция на пользу пошла. Вот что хрен животворящий с человеком делает.

Семён не возражал. Против своего прозвища он тоже теперь ничего не имел: Умка и Умка. Лежал себе на койке, почитывая то газеты, заботливо подкидываемые Василичем, то всё подряд с электронной читалки Влада, которую тот одалживал, когда сам впахивал над заказами. Как только убрали катетер, первым делом полез рукой под одеяло — проверить, что там. Орган слегка ещё побаливал, но швов практически не чувствовалось. Размера он был самого обычного. Семён пробовал допытываться у лечащего: чей, мол, агрегат мне приставили, — но тот или отшучивался, или переводил разговор на другую тему. Ну, не хочет говорить — и ладно. Главное дело, чтоб прибор работал. А от кого он — дело десятое.

Всё было хорошо, и даже больничная рутина не напрягала. Вот только Василич отчего-то начал раскисать: температурил, жаловался на боль в груди, кашлял надрывно и подолгу. Говорил, что продуло его, когда Михей ночью втихаря окно открывал покурить. На очередном обходе врач, покачав головой, отправил старика на рентген, оказалось — двусторонняя пневмония. Его родня запаниковала, начали навещать что ни день; врачи и сёстры нянчились как с малым дитём; соседи по палате тоже всячески ублажали. Он не капризил, принимал заботу тихо и отрешённо, но с каждым днём делался всё меньше от мира сего. А однажды утром не откликнулся на приветствие Влада. Так и лежал на своей койке, спокойный и остывший, вперив невидящие уже глаза в трещинную паутину потолка, пока не пришли за ним, чтобы отнести в тот самый домик красного кирпича во внутреннем дворе.

Со смертью Василича сломалось что-то в их палатном мирке. Сергей с Владом постоянно грызлись по разным мелочам. Семён всё больше отмалчивался. Когда сняли наконец гипс, стал подолгу гулять по этажу и во дворе, пусть ноги и держали ещё нетвёрдо. «Инструмент» постепенно приходил в чувство, действовал исправно — по крайней мере, нужду справлял без проблем, а по утрам иногда приятно, хоть и не совсем пока безболезненно, твердел. В день выписки Семён, не прощаясь с «сопалатниками», вышел из корпуса, взял такси и укатил к себе домой. Зайдя в квартиру, плюхнулся в кресло, как есть, одетым, достал из бара початую бутылку вискаря, и, опустошая её под Led Zeppelinи Doors, весь вечер думал о Василиче и о Михее. И ещё почему-то о Владовой подруге Танюхе. Так и уснул в кресле, укрытый шерстяным пледом...

Он стоит у края материнской могилы. На гроб сыплется земля, а оркестр вместо похоронного марша играет «Alabama Song»:

Oh, moon of Alabama

We now must say goodbye

We've lost our good old mama

And must have whisky, oh, you know why...

Семёну пять лет, и он держит в руке плюшевого медведика. (Почему пять? Мама только в позапрошлом году умерла. И медвежонка такого у него никогда не было — белого, пучеглазого, с огромными острыми зубами, не нарисованными на ткани, а торчащими из широко раскрытого рта...). Крышки гроба уже почти не видно. И тут мама поднимается сквозь неё — беззвучно и призрачно. Её бескровные губы плотно сомкнуты, но Семён слышит: «Иди ко мне, сынок. Иди ко мне». Он кричит от ужаса, и медвежонок летит в яму. Мать испускает ответный пронзительный вопль и растворяется в воздухе. Оркестр, отыграв про виски-бар, переключается на «Колыбельную медведицы» из мультфильма про Умку. На свежую могилу падают последние комья земли.

Контора встретила его удивлённо-радостными возгласами, девчачьим шепотком по углам, неумными шуточками мужского населения. Раньше он бы нервничал, отгораживался бумагами и монитором, сопел смущённо в ответ на любую реплику — доброжелательную или язвительную. Теперь же его это не трогало совершенно. Какое-то время Семёну жилось на работе вполне спокойно и безмятежно, несмотря на лёгкий ажиотаж вокруг его персоны. До того дня, когда начальник отдела, смазливый и хамоватый хлыщ, попытался, по старой памяти, навесить на него ворох дополнительных обязанностей как нечто само собой разумеющееся.

— К сожалению, Виктор Анатольевич, моя загрузка не позволяет выполнять эту работу в основное время, — глядя ему в переносицу, спокойно-рассудительным тоном ответил Семён. — Я, впрочем, понимаю, насколько это важно для нашей организации, поэтому готов поработать сверхурочно. Разумеется, при условии соответствующей оплаты.

Нагловатая улыбочка сползла с лица шефа, как будто некая невидимая корова слизала её бестелесным языком. Впрочем, пришёл в себя он почти мгновенно.

— Смелый стал? Тебе, похоже, в больнице не только член пришили, но и яйца. Будешь делать то, что скажу, и без всякой доплаты. Надо будет — ночевать будешь в офисе. Безработных, желающих на твоё место — вагон и маленькая тележка. Усёк?

Семён кивнул, усыпляя бдительность собеседника. А потом, как ни в чём не бывало, ответил.

— Боюсь, мне придётся обратиться к вышестоящему руководству для разрешения нашего спора, — начальник открыл было рот, но Семён, не давая ему перебить, продолжил. — А насчёт яиц, так мне их не пришивали, у меня свои имеются. В отличие от вас. Судя по тому, как легко вы согласились на последнее сокращение в отделе, хотя прекрасно знали, какие проблемы это создаст. Но вы предпочли бесхребетно поддакнуть руководству, даже не попытавшись отстоять своих людей и предложить разумную альтернативу. Так что поднимать тему яиц я бы на вашем месте поостерёгся.

После этих слов воцарилась напряжённая тишина. Шеф, весь красный, вышел — чуть было не выбежал — из отдела. А когда дверь за ним закрылась и нервно-торопливые шаги в коридоре стихли, коллеги зааплодировали. Семён сдержанно улыбнулся и вернулся к работе. Успев, однако, поймать восхищённый взгляд Наташи — пухлощёкой голубоглазой брюнетки, работавшей в противоположном от него углу комнаты.

В обеденный перерыв она подошла к нему сама. Сначала он удивился: успехом у женщин он не пользовался, да и не не стремился к нему. С того самого дня, как его невесте-однокурснице вздумалось отдаться в заплёванном лифтовом закутке общаги случайно забредшему на их подпольные ночные танцульки двухметровому курсанту. До сих пор, вспоминая об этом, Семён сжимал кулаки, жалея, что не свернул шею этой шлюхе паровозной ещё в тот вечер. Но, когда он машинально отшатнулся от пышной груди Наташи, пришитый два месяца назад орган подал ненавязчивый, но совершенно ясный сигнал. И Семён, взяв девушку под руку, направился к выходу.

Кафешка с дурацким названием «Мама дорогая» находилась через дорогу от офисного здания. Сотрудники их конторы туда почти не ходили, предпочитая пиццерию по соседству или просто разогретые в микроволновке «ссобойки». За столиками было пустовато, несмотря на рекламный щит у входа, обещавший «роскошные бизнес-ланчи по снисходительной цене». Семён дождался, пока официантка пробежит мимо и, не давая ей умчаться в тёмные глубины служебных помещений, бодро скомандовал:

— Нам два капучино и чизкейк, пожалуйста.

— Зря ты заказал чизкейк, — сказала Наташа, когда официантка исчезла. — У меня и так с фигурой...

Она покраснела и умолкла. Семён открыл было рот, чтобы излить на девушку стандартный поток обманных утешений и комплиментов, но легчайшее, едва ощутимое движение в брюках побудило его остановиться. Он перевёл дыхание и начал совсем в другом ключе.

— Что у тебя с фигурой? Неразделённая любовь? А с какой, если не секрет? С ладьёй или ферзём? Или может, с самим королём?

Наташа покраснела ещё гуще, а он добавил:

— Ну это ничего. Роман даже с пешкой можно завести — она ферзём может стать. Главное, с конями шашней не крути, они часто налево ходят.

Они проговорили ещё сорок минут. Точнее, говорила в основном Наташа, Семён слушал и поддакивал, изредка вставляя пару малозначительных, но глубокомысленно звучащих фраз. Ему казалось, будто он разыгрывает хорошо выученную роль. Или… не выученную, а подсказанную тайным суфлёром? «Суфлёр» опять слегка шевельнулся, словно подтверждая догадку. Впрочем, больше ничего Семён предпринимать не стал.

Выйдя из офиса после работы, он увидел, что Наташа его ждёт — на углу, под фонарём, силуэтно высвечивающим её гитарную фигуру. Дождевые струйки, холодно блестя в ртутном свете, стекали по её большому, в чёрно-алые пятна, зонту. Она стояла спиной: наверное, специально, чтобы не смотреть в его сторону, чтобы не гадать мучительно: заметит — не заметит.

— Ну что? Ко мне? — спросил он, подойдя, и положил обе руки ей на талию.

Она обернулась. Её ресницы дрогнули, и она несмело кивнула в ответ. «Не подведи, друг, — подумал он. — Сегодня твой день». Друг отозвался едва заметным напряжением.

До дома они добирались очень долго — ливнёвку опять залило, по улице разлился традиционный потоп, и во всю её длину встала колом длинная троллейбусная змея. Дверь подъезда оказалась открыта — домофон тоже пострадал от дождя и непрестанно заунывно мяучил.

Об «изделии № 2» Семён вспомнил на входе в квартиру. У него дома запаса не было: он уже и забыл, когда последний раз засыпал не один. Наташа почувствовала его беспокойство, обернулась, глянула вопросительно.

— Надо же, кое-что из одежды забыл прикупить. Не для себя, для друга, — непринуждённо подмигнув, откликнулся он. — Ты располагайся пока, а я сбегаю. Тут недалеко.

К счастью, аптека на углу ещё работала. Не заморачиваясь, он купил «изделие» первой попавшейся марки — в конце концов, не всё ли равно? И, накинув на голову капюшон, бегом рванул назад.

Мужичонка, нетвёрдой походкой вышедший из лифта навстречу Семёну, был ему незнаком. Наверное, приходил к кому-то в гости или просто случайно забрёл в незакрытый подъезд. Его изрядно штормило, в подрагивающей руке дымилась свежераскуренная сигарета. Из лифта пахло куревом и пролитым «плодовоягодным». Пьянчужка попытался обойти Семёна и вырулить наружу, но тот, неожиданно для себя самого, твёрдо встал на его пути. Схватив шатающегося визитёра за оттопыренные волосатые уши, Семён несколько раз с силой провёл его физиономией по шершаво-зазубристой поверхности стены — вверх, вниз, вверх, вниз...

— Не кури, скотина, в лифте, не кури!

Потом для памяти с размаху припечатал сначала виском, а после носом о ту же стену, по которой тот сразу беззвучно сполз на пол. Семён с отвращением взглянул на кровавую соплю, повисшую на зазубрине стены, зашёл в лифт и нажал кнопку своего этажа. «Суфлёр» в штанах одобрительно шевельнулся.

Квартира встретила его тишиной и темнотой. Оставив на вешалке промокший плащ, Семён направился в спальню. Наташа сидела на диване и при свете ночника разглядывала студенческие фотографии в его альбоме. И, конечно же, остановилась на той, где он с этой дешёвкой в обнимку на берегу реки… Она подняла голову, ещё не успев открыть рот, а он уже знал вопрос: «А кто это?» Или даже не так: «Ой, а кто это?» С таким безмерно удивлённым выражением лица и деланной интонацией. «Надо же, у тебя до меня кто-то был?! Не может быть!»

Но вопрос оказался совсем другим. Она взглянула на него серьёзно:

— Что-то случилось? Ты какой-то… не такой пришёл.

— Ничего не случилось, — он выдавил из себя улыбку, — просто какая-то шавка дурноватая облаяла.

Шавку пришлось выдумать, чтобы как-то перевести разговор на другую тему. Дружно обругав бестолковых собачников, не умеющих воспитывать своих псов, переключились на кошек, которых Наташа, конечно, обожала. Ну а как же иначе, с такими-то ямочками на щеках, наивно-чистым взглядом и длинными ресницами, иронически подумал Семён… или кто-то внутри Семёна?

Вечер постепенно кончался. Слова, завалявшиеся в дальних уголках сознания, вытекали в пространство прерывистым тощим ручейком. Бутылка токайского незаметно пустела. Поставив свой бокал на столик, Наташа подняла глаза, вопросительно посмотрела на Семёна. Он кивнул в ответ.

— Я в ванную, — она поднялась было с дивана, но он удержал её за руку.

— Не нужно. Потом. Мне нравится твой запах. Я не хочу, чтобы ты его смывала.

— Какой запах? У меня парфюм слабенький, давно выветрился весь...

— Не парфюм. Твой запах. Настоящий. Иди ко мне, — он встал навстречу и притянул её к себе. Поцеловал — не спеша, уверенно, смакуя каждое мгновение и движение. Отстранился, посмотрел в глаза, по-прежнему держа руки на её талии.

Она опустила взгляд и начала расстёгивать пуговку на блузке.

— Не надо. Я хочу по-другому, — он снова её поцеловал, на этот раз небрежно-лёгким касанием, и начал медленно раздевать сам, упиваясь смущением девушки и властью над ней, чувствуя её волнение, трепет и даже страх. Она краснела всем телом — румянец на щеках, густо-розовый пятнистый рисунок на плечах, на шее, в ложбинке между грудями. Оставив её нагой, быстро снял с себя одежду. Глянул вниз — там всё было в порядке. Более чем.

И потом — тоже. Почти до самого утра, пока их обоих — да нет, пожалуй, троих — не сморил сон.

Под бескрайне-синим небом, под жгучим солнцем он стоит, босоногий, в серой хламиде с капюшоном, окружённый такими же людьми. В середине площади — низкий деревянный помост. На нём широченный стол. И два человека: один, одетый в белое, привязанный к столу ременными путами в двадцати, если не больше, местах: за ноги, за руки, даже за шею, — и второй, молодой, высокий и мускулистый, обнажённый до пояса, покрытый оливковым загаром. А он стоит в первом ряду и, не в силах отвести взгляд, смотрит на толстенную дубовую столешницу с крепкими точёными ножками...

… на привязанного, чьи расширенные глаза и полуоткрытый рот источают животный ужас...

…на стоящего рядом с ним богатыря с роскошной белозубой улыбкой...

… и на огромный, похожий на сверкающий полумесяц, клинок в его руке.

Улыбка гиганта делается ещё шире, он поднимает меч над головой и чистым, словно горный водопад, голосом затягивает песню на чужом языке:

Сулавеси субайда,

Субайда, субайда,

Сулавеси субайда,

Суба-субайда!

Лезвие опускается, отсекая от обеих пяток лежащего тонкие пластинки, сочащиеся красным. В мелодию вплетается вопль. Клинок мерно поднимается и падает в ритме песни. Тонкие, толщиной в палец, кусочки тела скапливаются наклонной стопкой на столе, их всё больше. Песня звенит, несётся над площадью, вбирая в себя крики боли, словно бы становясь от них ещё сильнее и гармоничней...

… Сулавеси субайда,

Субайда, субайда,

Сулавеси субайда,

Кильманды кирдык!

Отделённая наконец от тела голова вяло откатывается вбок, глядя на людей расширенными глазами. Юноша с мечом тоже смотрит в толпу. Нет — прямо на него. Семён, словно зачарованный, взбирается на помост, идёт к столу, стараясь не смотреть на то, что сейчас на нём лежит. Юноша, взявшись за покрытое склизко-красным лезвие, протягивает клинок Семёну, костяной рукояткой вперёд. И снова улыбается, обнажая острые белые зубы. Совсем как медвежонок.

Он проснулся первым, с трудом разлепив веки под тонкий перезвон колокольцев, заменивший на его смартфоне этот отвратительный будильничий дребезг, ненавистный с детства. Перевернулся на бок, посмотрел на спящую Наташу. Её ресницы подрагивали, она чему-то улыбалась во сне. Красивая, пусть и полновата немного. Где-то на грани сознания теплилось ощущение, что всё идёт по плану. Какому плану и чьему, он не знал. Может, того гражданина, который уверенно демонстрировал «утренний подъём», хотя после ночных подвигов ему впору было бы наконец расслабиться и висеть спокойненько...

Когда он вышел из душа, Наташа доваривала кофе. Семён заметил, что она успела одеться — в свою одежду, а не в его длинную рубаху, как почему-то любит делать половина женщин на этой планете, — и навести мало-мальский порядок на лице. На заданный мысленно вопрос: «Поцеловать?» — суфлёр почему-то ответил отрицательно. Покачал головкой, так сказать. Почему, Семён докапываться не стал, но вместо поцелуя поднял ладонь, сделав неопределённый жест пальцами, и изобразил смутное подобие улыбки — вроде бы поприветствовал, и ладно.

Она поставила кофейник на стол. И вдруг спросила, невзначай взглянув в окно:

— Ой, а что это у подъезда милиция стоит?

Внутри что-то ёкнуло. Семён подошёл и посмотрел вниз. Двое дюжих оперов как раз в этот момент заталкивали в «воронок» расхристанного соседа с седьмого этажа.

— Надо же, Пупоню забрали. Опять, наверное, по пьяному делу что-нибудь учудил, — стараясь казаться невозмутимым, произнёс Семён. Наташа промолчала. За завтраком она выглядела скованно, даже затравленно. А, допив кофе, неожиданно сказала:

— Не надо со мной вместе выходить. Давай я сначала. Так… будет лучше, — и опустила взгляд.

Стесняется, подумал было Семён, не хочет, чтоб на работе болтали. Провожать её до двери он не стал. Не спеша оделся и вышел минут десять спустя.

На четвёртом этаже в лифт зашла пенсионерка Сергеевна — главная собирательница местных сплетен. Семён поздоровался, но разговор заводить настроения не было. Однако Сергеевна сама решительно вступила в диалог.

— Слыхали? В подъезде у нас человека убили! Дожили, называется!.. И кто убил!

— Кто? — словно очнувшись от сна, спросил Семён.

— Так ведь Пупоня, старый хрен, прости господи. Допился до белой горячки и ухайдакал своего же собутыльника. Сегодня с утра труп на крыльце нашли, тут же голубчика и повязали. Пьяный в зюзю, не помнит ничего.

Семён изобразил удивление, но решил не развивать тему. На первом этаже он сделал вид, будто что-то забыл дома, и не стал выходить. Доехав до третьего, вернулся назад. Сергеевны в подъезде уже не было. Следов крови на стене — тоже. Он достал из сумки маркер-перманент, который купил на днях, чтоб подписать наконец диски со скачанными фильмами, да так и таскал с собой по забывчивости. И быстро, несколькими штрихами нарисовал на стене острозубого глазастого медвежонка.

Войдя в офис, он небрежно бросил: «Доброе утро всем!» — и повернул голову в сторону Наташи. Она оторвалась от монитора, но ничего не сказала, только посмотрела на него грустно и снова уткнулась в экран. Суфлёр молчал. А ему не оставалось ничего, как пройти мимо.

Дождавшись обеденного времени, он сделал вид, будто ему понадобилось что-то взять из шкафа, и приблизился к её столу. Раз или два стукнул пальцами по столешнице и накрыл обернувшуюся на звук Наташу тяжёлым вопросительным взглядом. Потом сделал знак рукой в сторону выхода. Она покачала головой. Ему ничего не оставалось, как разыграть безмолвную растерянность, разведя руками и страдальчески приоткрыв рот. Она кивнула — неужели купилась? — и направилась вместе с ним к двери, в просторный холл, уставленный кадками с фикусами и диффенбахиями.

— Что случилось, Наташ? — участливая интонация, взгляд чуть опущен, суфлёр одобряет: правильно, пусть видит, как ты переживаешь.

— Нет, ничего, просто… Я думаю, нам больше не надо...

— Но почему? Разве тебе было плохо? — недоумение, как можно более искренним тоном.

— Нет… не поэтому, — она отводит взгляд, но потом снова смотрит ему в глаза, — с тобой что-то не то творится. Неправильное. Страшное. Я боюсь тебя. И я ничем не могу помочь, только вреда будет больше. Прости...

— Погоди, милая, как же так? — он попытался её обнять, но она вывернулась, вскочила с дивана и побежала в дальний конец коридора. Хлопнула дверь женского туалета. Щёлкнул замок. Он не стал её дожидаться — это выглядело бы совсем уж по-идиотски. Вернулся, написал на розовом стикере: «Не договорили. Жду после работы», — и приклеил записку ей на стол. Потом сел на своё место и уткнулся в монитор, стараясь не глядеть в её сторону. Тем более что дел было невпроворот.

Незадолго до конца рабочего дня он всё же поднял голову. За Наташиным столом было пусто. Сбежала потихоньку, балбеска. И что на неё нашло? Ладно. Завтра всё равно встретимся. За это время успокоится, перестанет истерить — тогда и поговорим, подумал он, выходя.

Холодная морось накрыла город плотно и основательно. В мелкой капельной пелене жуткими багровыми глазенапами светились габариты едущих впереди машин. Ему вдруг расхотелось ехать домой, и он свернул с проспекта к знакомому ресторану. Места на парковке, конечно же, не было, пришлось стать в отдалении, на безлюдной обочине. Едва вписавшись в узкий «карман», он рысцой рванул ко входу, спасаясь от дождя, который, как назло, пошёл сильнее.

Его любимый стейк с кровью, по счастью, в меню был. Соблазн заказать к нему вина Семён подавил в зародыше. Хотя выпить после сегодняшнего хотелось. Особенно раздражало то, что суфлёр, к подсказкам которого он уже привык, никак не помог ему в дурацкой ситуации с Наташей: отмалчивался себе вялым стручком где-то в брючно-трусяных недрах и делал вид, будто он тут ни при чём. Официант ушёл, а на Семёна ни с сего ни с того навалилась блаженная дремота.

Я стою у большого окна, опираясь на мраморный подоконник. Внизу виднеются зубцы замковой стены и главные ворота, над которыми, словно стая уродливых птиц, восседают на карнизе горгульи. Мост поднят. Порткулиса опущена. Ворота заперты. А за воротами — море людей. Свет факелов выхватывает из тьмы колья, косы, дубьё в их руках. И лицо того, кто привёл их к замку. Черты не разглядеть, но я и так знаю, как он выглядит...

… Толпа вокруг беснуется, винная бочка под моими ногами пружинисто скрипит. Я стою вполоборота к людям — мне нельзя отводить взгляд от окна. Того окна в замковой башне, где, чёрный и недвижный, застыл силуэт моего врага.

— Чего вы хотите? — кричу я людям. Я знаю, что они ответят. И они отвечают. Громко, в унисон, как один человек.

… — Чего они хотят? — спрашиваю я у своего отражения в большом зеркале. Отражение молчит. А из-за стены летит, несётся ко мне многоглоточный выкрик — как удар молота по наковальне, раз за разом, снова и снова:

— Кро-ви! Кро-ви! КРО-ВИ!

… Со скрипом поднимается решётчатая порткулиса. Распахиваются тяжёлые ворота. И неостановимой вишнёвой лавиной исторгается из них поток густой крови. Смывает, затапливает всё и всех. Бочка уходит у меня из-под ног, я беспомощно барахтаюсь, но руки и ноги точно свинцовые. Меня тянет вниз. Последнее, что я вижу — множество тел, которые медленно опускаются на дно в багровой жиже, пуская пузыри.

Нет, не последнее. Я вижу лицо своего врага. Мы смотрим один на другого сквозь зеркало. И тут оно лопается, разлетевшись множеством осколков, и кровавая волна хлещет в комнату. А со стены, таращась глазами-бусинами, скалит зубы медвежья голова...

— …с кровью, как вы и просили, — голос официанта резко выдернул его из полусна. — Пить что-нибудь будете? Не передумали? У нас винная карта хорошая...

— Спасибо, я за рулём, — сухо ответил Семён. — Принесите сразу счёт, пожалуйста.

Мясо было сочное и мягкое, но основательно недожаренное, почти совсем сырое. В иное время он бы вернул блюдо и больше в этом месте не появлялся, но сейчас поймал себя на том, что так ему даже больше нравится. Оставив щедрые чаевые, накинул плащ и шагнул за порог.

Человека, суетившегося у его машины, он заметил сразу. Просунув руку сквозь разбитое стекло, тот натужно пытался выковырять навигатор, но, видимо, не мог дотянуться.

— Эй, приятель! — окликнул его Семён, подойдя вплотную.

Воришка вздрогнул и попытался было дать дёру, но Семён успел схватить его за капюшон, врезал под дых кулаком, в котором были зажаты ключи от машины, повалил на землю и заломал руку. Взглянул в перепуганное лицо и едва удержался от смеха.

— Ну, здравствуй, — с усмешкой произнёс он, поставив старого знакомого на ноги.

— У-умка?! — ужас в глазах Михея на мгновение сменился надеждой, а затем его лицо приняло льстиво-угодливое выражение. — Братан, прости, не знал, что тачка твоя. Всё к-компенсирую в полном объёме. Зуб даю.

Новый удар кулаком отправил его в полёт, головой в фонарный столб. Михей медленно осел на землю. Семён подошёл, пощупал пульс. Жив, скотина. В больницу его? Или в полицию? И тут, впервые за день, вновь откликнулся суфлёр. Запихнув бесчувственное тело в багажник, Семён вырулил на проспект и рванул в сторону кольцевой.

Лесок неподалёку от города был ему хорошо знаком. В эту пору года здесь было совершенно безлюдно. Асфальтовый отвилок скоро перешёл в грунтовку. Выехав на поляну, к самому обрыву, Семён заглушил мотор, покопался в бардачке и открыл багажник. Михей, лёжа в позе зародыша, глядел на него затравленно. Протянув руку, Семён помог ему вылезти. Оказавшись на земле, тот снова рванулся прочь, но от подножки рухнул ничком. Семён перевернул его, сел на грудь.

— А! Что ты? Не надо, братан! — умоляюще пролепетал Михей. — Не бери греха на ду...

Маникюрные ножницы вошли ему в горло по самые колечки. Он дёрнулся, захрипел и затих.

— За Василича, — произнёс Семён.

Дотащить тело до обрыва было нетрудно. Через несколько секунд раздалось усталое «плюх», и речные воды сомкнулись. Вытерев ножницы о траву, Семён хотел было сунуть их обратно в бардачок, но передумал. Подойдя к берёзе, выцарапал на коре зубастого медвежонка. А потом со всего размаху швырнул ножницы в реку.

На работу он назавтра пришёл позже обычного. Место Наташи пустовало, на столе валялся скомканный розовый стикер с его запиской. Забрав бумажку, чтобы не попалась на глаза кому не надо, Семён прошёл к своему компу.

Она так и не появилась. Ни утром, ни в обед, ни вечером. Перед самым уходом он выцыганил в отделе кадров Наташин адрес, наврав, будто у неё остались срочно нужные ему документы. И поехал к ней.

Наташа жила в невзрачной брежневской пятиэтажке, почти на самой окраине. Проскользнув в подъезд вслед за старушкой, Семён нацелился было обогнать её на лестнице, но бдительная бабуленция немедля крикнула ему в спину:

— А вы к кому будете, молодой человек?

— Знакомая тут живёт, работаем вместе, — он подумал, что врать не имеет смысла.

— А в какой, позвольте узнать, квартире?

— Двадцать седьмой. У неё документы важные остались, а сегодня на работе не появилась. Приболела, может, не знаете? — бабка, судя по всему, любопытная, может, и скажет что.

— Наташенька? Так уехала она, ещё с утра, — всплеснула руками старушка. — Я из магазина иду, а она навстречу с чемоданом. Я спрашиваю, куда, мол, собралась, милая, а она мне — всё, уезжаю из города насовсем. Ну, я не стала встревать, мало ли чего у человека бывает...

— Спасибо, — рассеянно произнёс он. Потом развернулся и пошёл прочь. В голове звенела гулкая пустота, как в необжитой квартире. А суфлёр молчал.

На площадке возле скверика, где Семён оставил машину, было темно и безлюдно. Только круглолицая деваха, сидя на скамейке, трындела с подругой по мобильнику. Семён уселся на водительское место, но вместо того, чтобы уехать, опустил стекло и прислушался.

—… Ленка, ты так меня уговариваешь, как будто это он тебя подослал. Нет, не вернусь. А потому. Достал он со своими Дашками и Катьками. Враньём своим достал. Пускай другую дуру ищет, а с меня хватит. Вот и ладушки. Досвидос, увидимся.

Она оторвала смартфон от уха. В свете фар её ухмыляющаяся веснушчатая рожа выглядела особенно отвратно. Ну погоди же ты… шлюха, стерва, дешёвка!

Кровь бросилась ему в лицо. Суфлёр, точно по команде, задрался колом. Семён распахнул дверцу и кинулся к скамейке. С разбегу толкнул девушку в грудь, сбросил на землю. Рванул куртку — пуговицы посыпались, — стал сдирать джинсы вместе с трусами. Она отбивалась, звала на помощь, но одной рукой зачем-то по-прежнему прижимала к груди сумочку. Затыкать ей рот он не стал — потеря времени. Расстегнул брюки и извлёк на свет божий друга-суфлёра. Не заметив, как в ее руке тускло блеснуло лезвие ножа для бумаг...

Хватай его за ноги. Да не боись, ему уже всё равно. В первый раз жмурика выносишь? Тогда понятно. От потери крови, ясен пень. Довезти довезли, а откачать не успели. Ты в курсе, что это тот самый, которому не так давно у нас член присобачили? Видно, так хотел попробовать в деле, что у девки разрешения забыл спросить. Она ему и отчикала пришитое, по самые помидоры. От какого маньяка, ты чего? Я же знал того чудика, у которого орган взяли. Географию у нас в школе вёл. Через дорогу на красный свет пошёл пьяный, его и сбили насмерть. Хороший мужик и учитель от бога, вот только пил по-чёрному. А мы его ещё дразнили, придурки: «Географ глобус пропил»...