Страшная старуха

Сейчас мне уже самому трудно объяснить, за что именно я не любил эту старуху. Впрочем, сказать «не любил» — это значило бы, не сказать ровным счётом ничего. Поэты эпохи Возрождения, мастерски воспевшие эстетику пылких, любовных страстей, не оставили нам достойных подражания примеров для передачи чувств диаметрально противоположного плана. Мне не найти подходящих случаю эпитетов и метафор, чтоб в полной мере отразить всё то, что кипело у меня в душе и рвалось наружу во время общения со старухой.

Я ненавидел её всеми фибрами души, всеми артериями и сосудами своего многострадального сердца.

Я ненавидел её, как сорок тысяч братьев ненавидеть не могут!

Всё в ней вызывало у меня отвращение.

Мне часто приходилось видеть, как она расхаживает по своей территории в накинутой на плечи полуистлевшей накидке из дорогих некогда брабантских кружев, в кокетливо сдвинутой набок старомодной, соломенной шляпе, из-под полей которой выбивались похожие на паклю пряди спутанных волос.

Её ковыляющая, странно подскакивающая на ровном месте походка казалась мне противоестественной и какой-то насекомоподобной; царственные лохмотья с жалкими остатками былой роскоши вызывали у меня взрывы истерического хохота; всепроникающие ароматы её специфической стряпни, которую она любила приготовлять на своей открытой кухне-веранде, заставляли содрогаться в приступах жестокой рвоты; а голос, скрипучий и дребезжащий, словно разбитые вдребезги клавикорды, доводил порой до полного исступления.

Старухе очень нравился старинный русский романс «Калитка», являвшийся, вероятно, своеобразным напоминанием о давно ушедших днях её молодости. И когда она начинала гнусавить себе под нос: «Отвори потихоньку калитку…», сипя и фальшивя на каждой ноте, мне хотелось упасть ничком на землю и зарыться головой в песок, как страус.

Случалось, старуха заговаривала со мной через сетку ограждения, если я на беду оказывался где-нибудь поблизости. Она настойчиво пыталась что-то выяснить у меня: по нескольку раз задавала один и тот же вопрос и, не дождавшись ответа, сама же на него отвечала.

Я не понимал ни слова из того, что она говорит — до такой степени была нечленораздельна её речь — тем не менее, во всём ей поддакивал и со всем соглашался. Изображая заинтересованность, я кивал головой, понимающе сдвигал брови, что-то утвердительно мычал, добродушно улыбался; иногда меня хватало даже на то, чтобы произносить какие-то любезности.

Что творилось в этот момент у меня на душе — не передать никакими словами! Но даже в тысячной доле переполнявших меня чувств я не смел открыться предмету своей непостижимой ненависти!

Её тусклые, бледно-зелёные, словно выгоревшие на солнце глаза, вечно струящиеся какой-то прозрачной, клееобразной жидкостью, действовали на меня особым гипнотическим образом.

Когда она так бледно-зелёно, не отрываясь, смотрела на меня, из моего похолодевшего нутра словно незримым скальпелем вычищали последние остатки воли, силы и мужества. Этот взгляд в зародыше подавлял во мне всякую мысль о каком-либо сопротивлении; её выгоревшие глаза лишали меня права голоса и чувства независимости, они обезоруживали, обезволивали, обезличивали, оскопляли, превращая меня в послушную марионетку, в глиняного болванчика, в тряпичную куклу, начинённую древесной стружкой и опилками.

Только потом, оставшись дома наедине с собой, я мог дать выход накопившимся эмоциям. Рыча, словно загнанный зверь, я метался по комнатам, рвал на себе волосы от отчаяния, насылал проклятья на своё малодушие и в итоге стихал обречённо, исполнившись глубочайшего презрения к себе самому…

Со временем мне стало казаться, что старуха установила негласный надзор за моими цветочными рассадами, на долю которых приходилась большая часть моего огородно-садового времени, и к которым я относился с по-особому нежной и трепетной любовью.

Воображение, и без того наделившее старуху способностями сверхъестественного свойства, яркими красками рисовало апокалиптические картины истребления моего цветочного рая.

Сновидения на эту тему оборачивались для меня подлинным кошмаром.

Стоило мне лишь на минуту закрыть глаза, как я вполне отчётливо начинал видеть старуху, которая под покровом ночи заползает в лоно моих теплиц гадким, извивающимся червём. Там она грубо срывает самые красивые, пышноцветущие растения и, идиотически хихикая, начинает подбрасывать их высоко в воздух. Ловя цветы на лету беззубым ртом, она старательно перемалывает их гнилыми дёснами, а получившееся осклизлое месиво брезгливо выплёвывает, словно использованную жвачку.

Сознание полной безнаказанности приводит старуху в состояние экстатического буйства.

Войдя в раж, она, мерзко кривляясь, становится на четвереньки и принимается прыгать, как обезьяна, визжа и урча, с грядки на грядку, разбрасывая землю, сминая и уродуя посадки, перемешивая всё в кучу, приводя в состояние первозданного хаоса взлелеянное мной хрупкое царство Флоры.

Подобные сны буквально сводили меня с ума.

И хотя в реальности им не находилось никакого подтверждения — все цветы преспокойно цвели, распускались и благоухали на местах своих посадок — мои подозрения от этого не исчезали, а только усиливались.

Мне начинало казаться, что коварная старуха вынашивает дьявольски-хитроумный план, превосходящий по масштабам все мои самые горькие прогнозы. Затаившись в ожидании удобного часа, она показным миролюбием старается усыпить мою бдительность, с тем чтобы удар, исподволь нанесённый ею, возымел впоследствии наибольшую сокрушающую силу.

В один прекрасный день я не выдержал.

За своим домом, в глухом, необработанном тупике, где произрастал гигантский чертополох, тучно колосилась крапива, и угрожающе фосфоресцировал белокопытник — в этом роскошестве сорняковых джунглей я установил на шесте пугало, изготовленное в виде старухи-соседки.

Призвав на помощь все навыки чучельного ремесла, почёрпнутые некогда на занятиях мастер-класса по набивке чучел, я постарался придать своему созданию черты оригинала, казавшиеся мне наиболее мерзкими и отталкивающими. Мешок, исполнявший роль туловища, я соразмерно наполнил древесной стружкой и опилками, а для головы сгодилась иссохшая, лежалая тыква с подгнившей, фиолетовой шишкой-загогулиной в середине, очень напоминавшей кривой старушечий нос.

Просверлив в тыкве отверстия для глаз, я вставил туда две ониксовые пуговицы от старой бабушкиной кофты, которые отливали таким же бледно-зелёным свечением, что и старухины зрачки.

Для полного сходства я не поленился раздобыть где-то на помойке шляпу с широкими полями и старую, заношенную накидку из якобы брабантских кружев.

Это была исключительная по замыслу исполнения копия и вместе с тем самое человекоподобное пугало из всех когда-либо существовавших на земле!

Без содрогания на него невозможно было смотреть!

Сама модель, безмятежно гнусавя под нос неизменную «калитку», ковыляла черепашьим шагом по своему участку, даже не подозревая, что в каких-то тридцати метрах от неё, закрытый непроницаемой сорняковой ширмой, на высоком шесте красуется её замечательный двойник, достойный залов мадам Тюссо.

Такое оригинальное «раздвоение» старухиной личности дало мне возможность дышать более менее свободно.

Теперь, когда общение с соседкой начинало действовать на меня особенно угнетающе, я бросал все дела, бежал за дом и уже там, оставшись наедине с чучелом, принимался отводить душу всеми доступными средствами.

Я всячески унижал, поносил, оскорблял и высмеивал торчавшее на шесте пугало. Я совал ему фиги под нос, показывал язык, корчил рожи, обзывал «каракатицей», «жабой на метле», «черепахой Тортилой» и другими обидными прозвищами. Для активного усиления речи были задействованы все известные мне бранные слова и выражения, в результате чего с уст моих срывались порой такие перлы сквернословия, которые приводили в изумление меня самого.

Иногда, под настроение, на меня накатывало желание немного поозорничать.

В таких случаях я включал погромче что-нибудь бодряще-зажигательное, например, марш из «Аиды» или из «Фауста», и под трубные оркестровые звуки ходил, дурачась, взад и вперёд перед чучелом, выбрасывая вперёд ноги и усиленно размахивая руками, будто бы совершая некий издевательски-шутовской парад.

Пугало недоумённо таращило на меня зелёные глазки-пуговицы, когда, маршируя, я с глумливым подобострастием отдавал ему честь или же лихо салютовал садовыми граблями, «гарцуя» на воображаемом скакуне, однако, все сносило покорно, ничем не выдавая своих чувств.

Забавы подобного рода приносили мне наибольшее удовлетворение.

Натешившись вволю, я выливал на чучело ведро отстоявшихся помоев и, злорадно хохоча, скрывался в доме.

Подобные сцены случались нередко. Правду сказать, отдушина это была небольшая, но всё-таки определённая польза от неё имелась. Однако она же возымела и свою оборотную сторону. Со временем я настолько свыкся с идентичной двойственностью старухиного образа, что меня стали одолевать серьёзные сомнения по поводу того, кто из них кто, и кто из них где находится на самом деле. Ежедневное и поочерёдное общение с оригиналом и двойником приводили к тому, что я, сбитый с толку такой «обоюдоострой» схожестью, начинал путаться и в своём воображении нередко менял их местами. Иногда мне казалось, что на шесте за домом сидит настоящая живая старуха, а набитая опилками кукла с тыквенной головой неторопливо расхаживает по заросшим грядкам, мурлыча себе под нос: «Отвори потихоньку калитку…»

Так продолжалось всё лето и первую половину осени, а к середине октября старуха померла…

Приехав как-то в выходной день на дачу, я обнаружил, что окна старухиного дома заколочены досками, а по её участку ходит высокая, мужеподобная женщина в резиновых сапогах и вылинявшей телогрейке, перепоясанной солдатским ремнём. Совершая с помощью рулетки мудрёные замеры возле опустевшего дома, она делала одновременно какие-то записи в толстом, потрёпанном блокноте, висевшем у неё на боку в солдатском же кожаном планшете.

Это была председатель нашего садоводства. От неё мне и довелось узнать новости последних дней.

Ничто не предвещало соседкиной кончины. Окрест не наблюдалось никаких знамений, указующих на эту печальную закономерность природы: ни полуночного воя собак, ни кружащихся над домом чёрных ворон, ничего такого, что, согласно распространённым суевериям, является верным признаком скорой и трагической развязки.

Всё произошло очень прозаично. Старуху хватил удар, когда она стояла у колонки с водой, обсуждая с соседками анонс свежих сплетен. Она умерла сразу и, как принято говорить в подобных случаях, ушла из жизни как истинная христианка, никого не стеснив ни своими страданиями, ни болезнями, ни обременительными хлопотами.

Старуху было решено похоронить на погосте Серафимовского кладбища, и отец Порфирий из церкви Серафима Саровского, известный своим бескорыстием, согласился отслужить по ней панихиду за чисто символическую плату.

Как-то так получилось, что я сразу решил почтить своим присутствием этот неприятный и утомительный обряд.

Зачем? Что толкнуло меня на этот шаг? Проснувшаяся жалость, запоздалое сострадание, желание произнести над свежей могилой трогательно-философическое: «Покойся с миром»? Ни то, ни другое и не третье. Сентиментальная рефлексия всегда была мне чужда. Каким-то сверхъестественным чутьём я улавливал подвох в устроенной погребальной процедуре. Я знал старуху лучше, чем кто-либо из всех живущих на этом свете, и потому сильно сомневался в том, что она согласится уйти на тот свет просто так, по-хорошему, не хлопнув напоследок дверью.

Назрела необходимость разобраться во всём досконально и посему, оставив все вещи на даче, я тотчас помчался к Серафиму Саровскому.

… Народу на отпевании было немного, но, несмотря на это, воздух в храме казался мне спёртым и тяжёлым. Запах воска и ладана вызывал удушье, от кадильного дыма ощутимо тянуло жжёной резиной. Но это как раз было не самое худшее.

В гораздо большей степени я задыхался от ощущения странной искусственности всего окружающего, которое тотчас охватило меня, едва я переступил церковный порог.

Здесь явно было что-то не то!

И унылое «Со святыми упокой», выводимое певчими на клиросе, и приглушённый басок отца Порфирия, бормочущего заупокойные псалмы, и богомольные старушки в чёрных платках, выстроившиеся полукругом вокруг покойницы — всё было какое-то ненастоящее, поддельное и воспринималось мной как грубо размалёванная бутафория. Так кого же здесь всё-таки отпевают?! Кого хоронят? Кто является истинным виновником этого траурного торжества?!

Картина прояснилась лишь тогда, когда я вплотную приблизился к открытому гробу и обозрел лик усопшей…

Огарки свечей едва тлели перед мрачными образами. Фигуры пришедших проститься растворялись в полумраке приделов. Но, невзирая на скудность церковного освещения, свет истины ослепил меня подобно вспышке молнии!

Я стоял рядом с похожими на серых мышек плакальщицами, слушал их скорбные вздохи-рыдания и меня, как и прежде, трясло и колотило. Но на этот раз не от ненависти… а от смеха.

Да-да, я едва удерживался от того, чтобы не расхохотаться во всё горло. Я наконец-то всё понял!

Подумать только, ведь эта старая кикимора всё-таки обманула меня!

Да как ловко! Как виртуозно!!! С какой гениальной простотой она обвела меня вокруг пальца! А я-то, наивная душа, ещё сомневался поначалу: способна она или нет отколоть напоследок какой-нибудь головокружительный трюк?!

Какой трюк, спросите вы? А вот какой: в гробу-то лежала не она! Кто-о-о? А то самое пугало огородное, сотворённое моими руками. Да-да, мне ли было не узнать свою работу, лучший свой опус, в создание которого я вложил всю свою душу, истекающую самыми мучительными и тёмными страстями.

Любая ошибка здесь исключалась полностью!

Всё было на своих местах, всё легко и без труда узнаваемо. И редкие пряди волос из пакли, и голова — усохшая тыква землистого цвета, ну, и, наконец, великолепный нос — фиолетовая шишка-загогулина, от нового своего положения только чуть заострившаяся и ещё больше загнувшаяся к верхней губе.

Старуха на проверку оказалась хитрющей бестией!

Она решила-таки дать прощальную гастроль, да такую, чтобы мне потом икалось до самой смерти. И следует признать, получилось у неё это просто замечательно.

Да, но куда в таком случае подевалась она сама?!

Прежде чем этот вопрос успел созреть в моей просветлённой голове, и прежде чем я смог дать на него ответ, ноги сами понесли меня на дачу…

Я спешил, хотя спешить, в общем, было некуда.

Примерно я представлял, что меня ждёт, ибо вся атмосфера вокруг была перенасыщена таинственной, пугающе-тревожной значительностью.

Было очень темно. Обрывки туч бороздили небо, шаря лунными тенями по размытой осенними дождями дороге. Ущербная луна то пропадала, то появлялась вновь, из-за чего мне не сразу удалось разглядеть старуху, притаившуюся в зарослях уснувшего сада.

Она знала, что деваться мне некуда, и потому хладнокровно дожидалась моего возвращения. Не догадываясь, однако, что мне уже известно всё, старуха продолжала торчать на шесте в той же нелепо-скукоженной позе, слившись с чучельным прообразом и внешне ничем не выдавая своей живости.

— Слезайте! — крикнул я ей ещё издали. — Вы изобличены полностью, любезная! Роль, которую вы себе навязали, изжила себя! Нет больше смысла скрываться под личиной погребённого фантома. Слезайте, а не то вам придётся покинуть насиженное место с моей помощью и, клянусь своими теплицами, вряд ли это вам понравится…

Старуха скромно помолчала в ответ. Она даже не шелохнулась. Но когда порывом ветра с неё сорвало соломенную шляпу, спутанные паклевые волосы поднялись дыбом на её почерневшей голове. Приём был явно рассчитан на устрашение, однако я уже ничего не боялся.

— Слезайте по-хорошему, говорят вам! — крикнул я ещё громче. — Пришло время дать ответ за свои пакости. Ваша карта бита — вам не запугать меня больше!!

От собственного бесстрашия захватывало дух и немного кружилась голова. Я вёл очень тонкую и опасную игру, прекрасно сознавая, чем рискую. Поза старухи была так откровенно и угрожающе напряжена, что, казалось, она только и ждёт подходящего момента, чтобы прыгнуть с быстротой кошки мне на плечи.

Тем не менее, она не двигалась. Или мои выпады не задевали её самолюбия или она опять что-то замышляла.

Тогда, видя, что слова не действуют, я решил пойти ва-банк!

И вновь, как совсем ещё недавно, я принялся накручивать подле неё круги, кланяясь и приседая, подскакивая и садясь на корточки, ломаясь и корчась в шутовском марше, отчаянно фиглярствуя, вывёртывая в суставах свои руки и ноги, насколько это было возможно. Я жаждал честного боя и потому в невероятной, дикой пляске своей не переставал отважно открываться для удара, выманивая старуху на себя, точно пикадор быка.

Я был на пике вдохновения! Ледяное дыхание смертельного риска только подогревало мой азарт!

Никогда ещё не издевался я над ней с такой упоительной и безумной самоотдачей; никогда ещё мои маршевые импровизации не достигали высот такого эпатирующего артистизма!!! Это уже походило на какой-то жуткий ритуальный танец, что-то сродни шаманским камланиям и вызываниям духов!

Я продемонстрировал всё, на что был способен, выложился весь до конца, до полного изнеможения, но старуха не поддалась на мои провокации.

Преспокойно восседая на своём шесте, она, как и всегда, равнодушно наблюдала за моими действиями, а когда лунные лучи падали на её измятое, тёмное лицо, лукаво подмигивала то одним, то другим своим ониксовым глазом.

Словно не желая встречаться со мной взглядом, она смотрела не прямо, а как-то сквозь меня и немного в сторону — и эта ускользающая неопределённость её взгляда тревожила меня необычайно.

Наконец, нервы мои сдали. Не сдержавшись, я злобно ткнул старуху в туловище острым концом длинной палки, которой успел запастись заблаговременно.

Из образовавшейся в боку прорехи тотчас потекла тоненькая струйка опилок. С минуту я бессмысленно взирал на этот вполне естественный процесс, словно пытаясь подобрать ему объяснение, не согласующееся с реальным положением вещей. Не знаю почему, но вид сыплющихся на землю опилок разозлил меня много больше, чем всё остальное.

Опилочками запаслась, коварная?! Всё предвидела?! Всё предусмотрела?! Опять решила меня облапошить?! Ну, уж нет, голубушка, этот номер у тебя точно не пройдёт!

— Вот ты как?! — срываясь на хрип, завопил я, окончательно теряя контроль над собой. — Ну, ладно! Не хочешь по-хорошему — тогда держись! А-а-а, вот оно что?!.. — тут мне, наконец, стало ясно, куда устремлён её прозрачный взгляд: старуха откровенно таращилась на мои теплицы. — Теперь пеняй на себя, жаба на метле! Это — всё! Это уже точно — последняя капля!..

И, плюнув на всё, я побежал в сарай за инструментами. Ибо терпению моему настал конец. Это, действительно, была самая последняя капля!!...

… С того дня в сердце моём воцарились мир, покой и абсолютное благодушие.

Всё с тем же муравьиным трудолюбием я занимаюсь своими огородами. Без устали хлопочу по хозяйству, не покладая рук, обрабатываю насаждения, но большую часть времени посвящаю, конечно же, цветам.

И никто, ни единая душа в мире не знает и даже не догадывается, отчего так пышно цветут мои левкои, так небесно голубеет ирис, а в лучах предзакатного солнца жарким огнём полыхает красавец-георгин.

Отныне теплица моя превратилась в склеп.

Там, под рассадами, в самом цветущем месте я закопал проклятое чучело. Чтоб не произошло ошибки на сей раз, я сделал всё, как полагается. Я сколотил добротный гроб из сосновых досок, положил туда чучело, закрыл крышкой, вырыл яму и закопал… А затем, как мог, отслужил панихиду и даже спел басом «Вечную память», ничуть не хуже чем отец Порфирий, известный своим бескорыстием. Хотя какая память, тем более вечная может быть огородному пугалу?

Да и пугало ли это было?! А может, там, на шесте, в самом деле торчала старуха?! Кто же их теперь разберёт?! Да и стоит ли в этом разбираться вообще?!

Как бы то ни было, я сумел избавиться от обеих, и потому хожу теперь в свой склеп-теплицу, как Ромуальд в павильон Армиды! У меня там чудо, как хорошо.

Я вполне отчётливо представляю себе, как старуха лежит глубоко в земле под моими цветами, как недовольно ворочается с боку на бок, даже слышу, как скрипит зубами, заслышав мои шаги наверху, и по жилам моим растекается пьянящий жар невиданного доселе ликования.

В такие минуты я чувствую себя подлинным триумфатором. Я кажусь сам себе Давидом, сразившим Голиафа, или Гераклом, одолевшим Лернейскую гидру!

Неторопливо прохаживаясь над её продавленной тыквенной головой, я стараюсь громче топать сапогами, чтобы доставить ей больше беспокойства. Я знаю, старухе был неприятен звук скрежещущего металла, и потому, подстригая растения, лязгаю садовыми ножницами с таким ожесточением, что у меня самого по коже бегут мурашки.

Так, испив до дна чашу отпущенных мне страданий, я открыл для себя пути неземного блаженства, ступая по которым, не перестаю возносить хвалу небесам за ниспосланные мне милость и благодать. Душа моя в такие минуты заливается соловьём, и щебет лесных птиц, резвящихся над лугами и долинами, вторит ей согласным, гармоничным хором. Блажен тот, кому песня строить и жить помогает. Поливая цветы из садовой лейки, я тихонько напеваю вполголоса:

Отвори потихоньку калитку

И войди в тихий сад, будто тень…