Мяльтинский лес

Мне всегда говорили, что лучше не стоит ходить в Мяльтинский лес, который находился прямо с северной стороны нашей деревни.

Мама оставила меня здесь, когда мне было только восемь месяцев. Мне сказали, что она ушла на фронт, чтобы лечить наших солдат. Отец, как вы уже могли догадаться, умер на войне. Я был оставлен здесь на опеку к одним очень хорошим людям: старушке — Матрёне Степановне и старику — Олегу Ефимовичу. Я был с ними с четырнадцатого до тридцать третьего года. Они умерли по очереди от старости в один и тот же год. Хоронили их за березовой рощей тихо и просто, так как местного кладбища не было. С самого детства я хожу хромым ходом, потому что, помнится, когда мне было лет семь, я упал с крыши сарая прямо на ребро большой телеги. Так я сломал берцовую кость левой ноги в трёх местах. С того момента я больше не мог играть с друзьями. Я протяжно и с улыбкой смотрел на проносящихся мимо моего лица ребят, так мило смотревшихся вместе. Они играли и играли. Я смотрел и смотрел. Но я не был изгоем, меня понимали и даже принимали.

Помню, одним прекрасным летним днём мужик в легкой полушубке и серых грязных сапогах сказал, что моя мать погибла в Пскове от сердечной недостаточности. Мне было не по себе, но ни чуть не более. Я её не знал. Я не знал, что такое «мать». Также говорили, мол, она хочет меня повидать, полелеять, приласкать. Однако я понимал их иронию, даже улыбался, впрочем, я грустил, рыдал. Когда мои учителя умерли, мне достался их маленький и совсем обветшалый домик, на котором сейчас я живу с черным котом. Имя я ему не дал.

Жил я до сего тяжкой работой, несмотря на мою больную ногу. Нога поноет немного, а желудок радуется. Утром покосить поляну или двор у кого, точнее, у тех, у которых нет скота. В полдень пасёшь, а вечером так и лежишь, думаешь. Темно, сыро, мокрым деревом пахнет, углём. Дышишь этой залой да призадумаешься о всяком, что голову мутит и спать мешает. Ночью, бывает, филин запоёт так громко и отвратительно, что вот так встанешь, выйдешь из дому и крикнешь, что есть мощи, чтобы улетела тварь Божья. Иногда люди приходят поговорить. С неделю молчат, чувствуют, что неудобно и приходят. Меня здесь забыли нарочно. Тычут в меня, что я на войну не пошел. А я бы пошел, только не возьмут. «Война началась!» кричат. А у кого? За что? К чему? Никто не спросит. Сегодня меня в очередной раз спросили… нарочно спросили, чтобы мне было совестно: «Дядь Мить, а чего вы на фронт не идёте?», зная, что меня не берут туда. Да если б я так и пошел, то у околицы и лёг бы, не выйдя из деревни.

Вчера один высокий господин из города подошел ко мне и начал странный диалог.

— Что делаем? — спросил высокий господин с русыми волосами, лёгкой черной бородкой и серыми мышиными глазами. Он был одет в старый тулуп и поношенные валенки.

Я шёл в дом к Ольге Михайловне, чтобы замазать трещину на печи. Я ему объяснил.

— А что?.. Она сама не может что ли замазать печь? — посмотрел он на меня с презрением и ненавистью.

Я не понимал, чего он хочет. Я спросил у него, не нужна ли какая помощь. Он только зажмурился и потянулся руками вверх.

— О-о-ой… Чего я хочу?!.. — он опустил руки, ясно открыл глаза и посмотрел на меня со скучным видом, — чего я хочу? Чего ты хочешь? Ты посмотри… ну! Как тебе тут живётся-то? Мой отец, друзья, знакомые… почти все погибли. А ты тут такой красивый идешь печку латать. — он посмотрел на меня с обидой и укоризной, — сколько тебе лет?

— Двадцать восемь.

— И? Чего на фронт не идешь?

— Меня не берут. Я хромой. Не могу бегать и тяжелое носить.

Он потряс головой.

— Струсил!

— Нет!

— Струсил! Говорю тебе, пёс смердящий! — его глаза дрожали

— Нет!

Он подошел на два шага ближе ко мне и тяжелым взмахом ударил правой рукой по моему веску. Я упал с окровавленной головой. Из моей тряпичной сальной сумки упали заготовленные мною сухари. Он посмотрел на них и заплакал. Он быстро встал на колени предо мной, протягивая обе руки.

— Чего ж ты? Чего упал-то? Прости… прости! Христа ради прости! Ну ка вставай, братец! Вставай! Не время отдыхать! — он засмеялся, всхлипывая всё чаще.

И вот, спустя каких-то шесь часов, я стою перед Мяльтинским лесом лицом к лицу. Неизведанное шепчет мне на ухо что-то свое на органном. И будь то Дьявол или Ангел святой направляет меня в это место негодное и мрачное. Да Господь Бог простит меня грешного.

У леса нет ни одной тропы. Ни одной твари след. Ни одна птица в нём не поёт. А зимой она столь зловеща, что иногда из неё доносится барабанный звук… такой быстрый и такой нервный. И сейчас я его слышу. Бум-бум-бум! Всё стучит. Из сугроба вылезла мордочкой худенькая страшная лиса. Она поглядела на меня равнодушно, зевнула и ушла куда-то в деревню. Какой страх на меня напал! Я было начал за ней бежать. Детей же съест гадина! Съест она последних детей! Съест! Но я не смог тронуться с места. Лес меня держал. Я обратно повернулся к лесу. Она что-то шептала мне, предупреждала. Я оглянул деревню взглядом и увидел, как лиса ехидно улыбнулась мне, встала на задние лапы и, открывши дверь, зашла в соседский дом, где жили муж, жена и их дочь Александра. На меня напала сильная дрожь. Я хотел кричать, предупредить родителей. Но не смог сказать ни одного слова. Я упал на колени и заплакал. Было так холодно, так холодно, что я полностью онемел и примерз к земле. Я только мог наблюдать небо и прекрасные звёзды. Они горели золотистым пламенем, направляя где-нибудь какого-нибудь наездника к себе домой, к жене, теплу, дому. Я понял к чему эти звёзды. Да ведь это колыбель жизни! Я вспомнил бабушку, дедушку и друзей, и их игры, и солнышко по утрам. Я видел их снова! Я тянулся к ним! Я смеялся!