Гремучий провал

Готов биться об заклад, что во всей Девкалионовой долине вы не найдёте человека, который не знал бы истории, приключившейся некогда в Гремучем провале — самом гиблом и проклятом из всех мест, созданных природой в день гнева. Сейчас моя душа полна смирения и скорби; чаша страстей иссякла, и сердце бьётся в унисон с ритмами церковных песнопений, но ещё не так давно любое, самое незначительное упоминание о Гремучем провале заставляло меня содрогаться в приступах нечеловеческого ужаса.

Время бессильно стереть из памяти потрясения такого рода; также оно не в силах охладить всеобщий интерес к сферам бытия, о которых мы имеем весьма смутное представление, и где власть и влияние человека ничего не стоят. В этом, наверное, кроется ответ на вопрос, почему внимание к событиям той далёкой поры не угасло по сей день, хотя прошло без малого уже почти полвека.

В любителях пересказать заново эту историю вы недостатка не найдёте. Таких доморощенных рассказчиков хлебом не корми, дай только возможность вволю почесать языком — беда состоит лишь в том, что каждый берётся рассказывать по-своему, переиначивая и перекраивая всё на свой лад. Единственный человек, который может нарисовать достоверную картину событий, имевших когда-то место в действительности — это я! Но как раз мне, увы, здесь никто не верит.

В Девкалионовой долине меня давно считают сумасшедшим. Когда-то я имел неосторожность рассказать всю правду о том, что произошло со мной в ночь на Иванов день возле Гремучего провала, и с той поры за мной прочно закрепилась репутация человека, страдающего манией некрофобии и одержимого шквалом больных, навязчивых грёз. И, несмотря на то, что мнение о слабости моего рассудка значительно завышено, и никому никогда в голову не приходило провести самостоятельное расследование с целью выявления истины, никто, тем не менее, не возьмёт на себя ответственность поручиться за мои слова.

И всё же обиды я ни на кого не держу. Обижаться в моём положении не пристало. Быть может, в тех унизительных ярлыках, что навешивают на меня мои здравомыслящие сограждане, есть своя доля правды, и моим мозгам действительно не хватает той стройной, разумной ясности, какой они отличались прежде — но возьму на себя смелость заявить, что в редкие минуты просветления моя жалкая, раздавленная чудовищными воспоминаниями, память способна творить чудеса. Тогда я не только извлекаю из её потаённых глубин факты, проливающие свет истины на случившееся, но и могу выстраивать их в строго определённой последовательности.

Я по сей день убеждён — /говорю об этом с той долей ответственности, которая допустима при моём положении/ — что в том, что случилось, виноват прежде всего Дарли, мой верный друг и напарник. Почти три года мы с ним бесперебойно поставляли свежие трупы в Анатомический Театр, и за всё это время он так и не смог избавиться от одной дурной своей привычки — /а именно, неразборчивости в средствах/ — которая в итоге и обрекла его на гибель.

В лучшую пору наша деятельность не знала простоя. Работа у нас спорилась: мы понимали друг друга с полуслова, и каждый знал, что имеет дело с партнёром, на которого во всём можно положиться в трудную минуту. Если б в Анатомическом Театре платили за трупы чуть меньше, у меня, возможно, и появился бы повод оставить этот грязный промысел, но жажда наживы и относительная лёгкость добываемых денег потакали моему безволию, заставляя снова и снова браться за лопату с тем, чтобы осквернять могилы благочестивых прихожан. А потому, махнув рукой на все соображения религиозно-этического толка, я жил единственно проблемами дня сегодняшнего, во всём доверившись своему другу и положившись на его предприимчивость.

В тот роковой день всё начиналось, как обычно…

Кладбищенский погост, куда на закате солнца мы, как всегда, заявились незваными гостями, был затерян в дикой пустоши, весьма удалённой от всех жилых поселений, где-то близ мрачных отрогов Берилловых гор. Задача, стоявшая перед нами, не была отличима от всех предыдущих ни по своей сложности, ни по степени риска. Отыскав намётанным глазом свеженасыпанный холмик среди заросших сорняками могил, мы быстро выкопали из земли гроб, взломали его и, переложив мертвеца в холщовую упаковку, не мешкая, повернули лошадей назад.

И вот, когда мы уже отъезжали от кладбищенских ворот, я вдруг обратил внимание на одну любопытную особенность, которая почему-то не бросилась мне в глаза сразу. Оказывается, я находился в этих местах впервые! Это казалось довольно странным, поскольку за время нашей совместной деятельности мы с Дарли успели объездить все близлежащие погосты, и я полагал, что пустоши окрестных захоронений изучены мной достаточно хорошо. Обычно разговорчивый и бойкий на язык, Дарли на этот счёт отозвался без особого желания. Не вдаваясь в подробности, он сказал, что сюда свозят, как правило, тех покойников, которые при жизни своей пользовались дурной славой у добрых людей, и по душам которых преподобные отцы отказываются служить заупокойные мессы.

Я сразу понял, что речь идёт не только о самоубийцах и приверженцах иной веры — тут имелось в виду кое-что и похуже — но воздержался от расспросов. Конечно, было не очень приятно сознавать, что благодаря легкомыслию Дарли мы забрались в такие неблагополучные места, но опуститься до возражений — значило бы показать своё малодушие, да и отступать было поздно.

Без лишних разговоров мы гнали лошадей по тёмному, пустынному плоскогорью, рассчитывая к утру поспеть в Анатомический Театр, и надо же было такому случиться, что как раз тогда, когда путь наш пролегал по краю Гремучего провала, в горах разразилась ужасная гроза.

Сколько ни живу в Девкалионовой долине, а такой грозы не припомню!

Это было невероятное светопредставление! Казалось, будто земля и небо сошлись в последней, решающей схватке, после которой должен воцариться первозданный хаос! Ни на минуту не умолкавшие громовые раскаты были подобны грохоту проснувшегося вулкана! Молния полыхала с такой исступлённой яростью, будто намеревалась искромсать небесный свод в мелкое крошево! Прибавьте к этому жесточайший ветер ураганной силы, да ещё ливень, обрушивший на нас лавину ледяной воды — немудрено, что от подобного разгула стихий наши лошади совершенно вышли из повиновения.

С животными ничего нельзя было поделать: они словно взбесились! То и дело становясь на дыбы, кони бешено рвались в разные стороны, грозя оборвать постромки, и в таком ошалелом состоянии запросто могли сорваться в провал вместе с нами.

Видя, что происходит, Дарли соскочил с повозки и бросился усмирять лошадей. Я по мере сил стал помогать ему. Общими усилиями нам кое-как удалось успокоить животных, но при всём том мы совсем забыли о нашем молчаливом пассажире, являвшемся третьим в нашей небольшой компании. Между тем, в процессе борьбы с упряжкой повозку мотало туда-сюда, как игрушечную, и, наконец, после одного мощного рывка её снесло в сторону так основательно, что она сошла с дороги и задним своим колесом опасно зависла прямо над обрывом…

К сожалению, мы заметили это слишком поздно.

Правда, общую катастрофу предотвратить удалось, но, спасая от гибели повозку, мы не смогли уберечь наш груз. Дроги накренились так сильно, что мешок с телом, перевалившись через борт, выпал наружу и покатился по склону на дно провала. Всё произошло за считанные секунды, и у нас не было возможности как-либо воспрепятствовать этому.

Яркие вспышки молний обеспечивали превосходный обзор происходящего. Совсем немного не достигнув ручья, струившегося по дну провала, мешок с покойником остановился, прочно застряв между двумя большими каменными выступами. При этом верёвка, стягивающая края мешка, развязалась, благодаря чему мертвец оказался открыт почти наполовину. Поза, в которой он застыл на месте своего случайного пристанища, сверху смотрелась причудливо и жутковато. Плотно зажатый между каменными глыбами, наш незадачливый «подопечный» казался почти стоящим на ногах, а голова его так странно склонилась на сторону, словно он дивился нынешнему своему состоянию, пытаясь сообразить, как он в него попал.

Мы с Дарли были несказанно поражены и огорчены случившимся, ибо ситуация создалась для нас — хуже не придумаешь.

В Анатомическом театре нам всегда наказывали доставлять покойников целыми и невредимыми, а в этот раз наказы звучали с особой строгостью, потому что последняя неделя, как нарочно, выдалась неудачной на материалы для вскрытия. В лаборатории нашего приезда ожидали с большим нетерпением, благодаря чему у нас имелись шансы рассчитывать на солидную прибавку к обычному вознаграждению. Теперь утерянное добро находилось прямо у нас перед глазами. Мешок с телом был очень хорошо виден, прочно закреплён, но при всём том крайне труднодоступен для использования. И, тем не менее, мы были обязаны предпринять какие-то меры по водворению его на прежнее место.

Я тут же предложил приятелю попробовать спустится за покойником вниз, но Дарли остановил меня.

«Пустая затея, Фронк, оставь это! — сказал он. — Ничего у нас с тобой сейчас не выйдет. По такому крутому и мокрому склону и самим-то карабкаться нелегко, а вынести на руках нашего пассажира мы тем более не сможем. Без хороших верёвок и фонарей /наш фонарь был уже безнадёжно залит водой/ тут никак не обойтись. Но ничего — я знаю, где это всё можно раздобыть…»

Милях в двух отсюда, за ближайшим перевалом, как утверждал Дарли, находился небольшой горный трактир. Именно там мы могли разжиться всем необходимым. Там же у нас была возможность переждать грозу, погреться и подсушить промокшую насквозь одежду.

«Перед рассветом вернёмся сюда и сделаем всё, как надо, — убеждал меня мой друг. — Наш покойничек никуда не денется, а для нас эта передышка будет весьма кстати!»

Мне потребовалось совсем немного времени, чтобы по достоинству оценить его предложение. Мы без промедлений повернули лошадей в указанную сторону, и через час с небольшим уже сидели за столом в жарко натопленной гостиной, где, греясь у камина, обсуждали вполголоса наши дела.

Уютная, почти домашняя обстановка трактира ощутимо расслабляла, настраивая на приятное и спокойное времяпрепровождение. Потягивая из кружки подогретый ром, я прислушивался к завыванию ветра в каминной трубе и с крайним неудовольствием размышлял о деле, которое нам предстояло совершить.

Дарли, естественно, думал о том же самом, и его одолевали те же невесёлые мысли.

Понятное дело, ни у него, ни у меня не было особого желания заниматься этим. Очень уж хлопотной казалась стоящая перед нами задача. И чем больше мы представляли себе, как в темноте под проливным дождём потащим мертвеца на верёвках вверх со дна провала, тем противнее и гаже становилось на душе.

И вот мой приятель пододвигается ко мне поближе и говорит шёпотом:

«Клянусь небом, старина Фронк, нашего покойничка нам не вытянуть из провала даже верёвками. Посуди сам, он и так тяжёлый, как буйвол, а сейчас, полежав под дождём столько времени, намок и сделался, наверное, тяжелее раза в два. Только намучаемся да время потратим зря, а толку не будет никакого. Как хочешь, а нам с ним не справиться».

«И что же ты предлагаешь? — спросил я. — Попросить у хозяина трактира лебёдку? А заодно и пару работников на подмогу?! Так что ли, по-твоему?!»

Дарли только головой покачал.

«Что ты, дружище Фронк, какая лебёдка?! — сказал он, как-то нехорошо улыбнувшись. — Этим мы сразу навлечём на себя подозрение. Никаких лебёдок и никаких помощников! Только верёвка и фонарь. Спустимся в овраг сами, но наверх поднимем не всё тело, а одну его голову…»

«Как же это так? — удивился я. — Зачем отрезать покойнику голову? Нам же велено доставить всё тело целиком».

«Ну, мало ли, что нам велено, — отвечал, усмехаясь, мой рассудительный друг. — Кто ж мог знать заранее, что так всё повернётся?! Но поскольку скатился он в овраг по нашей вине, мы не будет рассказывать того, что произошло. Скажем, к примеру, что во время урагана на нашу повозку упала сосна, стволом которой мертвецу передавило туловище. Уцелела голова — это главное! Ведь сам знаешь, эти ненормальные доктора в первую очередь хотят заполучить именно голову. Она у них почему-то идёт по особой цене — вот её-то они сейчас и получат.»

Дарли плеснул мне в кружку ещё рома и принялся убеждать меня, что нет никакого резона извлекать мертвеца из оврага целиком, тем более что он наверняка весь переломался и перекалечился, пока скатывался вниз по камням.

«Посуди сам, говорил Дарли, ну, на что им сдался этот мешок костей? Пусть довольствуются одной головой, а целого покойника доставим в другой раз. В такой работе, как наша, издержки и недоразумения неизбежны. Что ж делать, коли так вышло?!»

Имей Дарли вдвое меньше оснований требовать моего соучастия в этом деле, мне всё равно пришлось бы согласиться с ним, потому что железной логикой, крывшейся в его словах, можно было убедить кого угодно. После минутного колебания я дал своё согласие, после чего мы обговорили кое-какие детали и на пару часов прилегли отдохнуть.

Когда в трактире все уснули, мы с Дарли поднялись, и, закутавшись в плащи, потихоньку вышли на улицу. Там мы залезли в повозку и, не поднимая шума, повернули лошадей к тому месту, где в овраге, «дожидаясь нас», лежал наш мертвец. Теперь трудности не так пугали нас, поскольку экипированы мы были должным образом. У нас имелась в наличии и хорошая длинная верёвка, и керосиновый фонарь. Предусмотрительный Дарли не забыл прихватить в трактире и острый кухонный тесак, которым надлежало обезглавить мертвеца.

К счастью для нас, ураган к тому времени начал стихать. Дождь почти прекратился, порывы ветра слабели с каждой минутой. Подъехав к провалу, мы для верности осмотрелись по сторонам, после чего бросили жребий, чтоб определить, чем кому из нас следует заниматься. Мне выпало стоять наверху, обеспечивая безопасный спуск и подъём товарища — /признаюсь, это веление судьбы я воспринял с несказанным облегчением/ — Дарли надлежало спуститься вниз и проделать с нашим «загулявшим» подопечным всё, что нужно, согласно принятой установке.

Справедливости ради следует заметить, что Дарли был на редкость отчаянный малый. Настоящий сорви-голова. Он не боялся ни бога, ни дьявола и с удивительным бесстрашием влезал в самые тёмные, рискованные дела. Но сейчас даже ему стало не по себе. От моего внимания не укрылось, как вздрогнул и побледнел мой друг, когда напрямую осознал, что ему предстоит совершить. /Очевидно, в глубине души он рассчитывал, что задача по обезглавливанию трупа ляжет на мои плечи./ Впрочем, Дарли умел владеть собой. Ни слова не говоря, он обвязал себя верёвкой, взял в руки фонарь, сунул за пояс нож и, поддерживаемый мною, начал осторожно спускаться по скользкой стене провала…

Спуск его занял больше времени, чем я предполагал. Наверное, в этом месте провал действительно был очень глубоким. В какой-то момент я даже начал опасаться, что не хватит верёвки. Однако всё обошлось благополучно. Мой друг сумел достигнуть дна без каких бы то ни было непредвиденных осложнений, и дальше уже начал пробираться самостоятельно, освещая себе путь фонарём.

Поскольку гроза прекратилась, и вспышки молний больше не озаряли окрестности, дно провала окутывал непроницаемый мрак. О продвижении товарища я мог судить лишь по слабому мерцанию керосинового фонаря, то исчезавшему, то появлявшемуся вновь, когда Дарли, блуждая между камнями, закрывал его то плащом, то своим телом. Наконец, искомое было найдено, о чём мой приятель оповестил меня условным свистом. Затем он поставил фонарь на камень и вытащил из-за пояса тесак…

Несмотря на то, что дальнейшие действия друга были надёжно скрыты под покровом тьмы, они легко угадывались мною с точностью до мелочей. Я хорошо представлял себе, как Дарли склонился над нашим подопечным, как взял его одной рукой за волосы, как запрокинул мертвецу голову и уже занёс было над ним нож, но тут произошла какая-то непонятная заминка… Мне почудилось вдруг, что Дарли замер с поднятым тесаком, после чего наступило странное затишье…

Правда, длилось оно недолго, но за это время погас фонарь /теперь уже окончательно/, и до моих ушей донёсся какой-то неясный звук, напоминавший сдавленный стон. Природу этого звука, вследствие его слабости, определить было трудно. Так могло пискнуть какое-нибудь мелкое животное, питающееся мертвечиной, например, пещерная крыса или землеройка. Подобные трупоеды наверняка уже крутились возле нашего покойника, и Дарли вполне мог наступить ногой на одну из этих тварей. В раздавшемся звуке не было ничего особенного, но, заслышав его, я отчего-то весь покрылся ледяным потом…

После дождя от перенасыщенной влагой земли вверх потянулись волны обильных испарений. Особенно густо повалил туман со дна провала, оказавшийся на редкость сырым и промозглым. Когда белёсые клубящиеся размывы заполнили всё вокруг, меня охватил такой нестерпимый озноб, что зубы мои застучали друг о дружку, выбивая настоящую барабанную дробь. Чтоб привести себя в нормальное состояние, я сделал пару глотков из походной фляги с ромом. Крепкий напиток немного согрел и успокоил меня. Дрожь улеглась. Почувствовав себя лучше, я в ожидании сигнала на подъём походил по краю обрыва, затем присел на край повозки, закутавшись в плащ, и незаметно для себя задремал…

Трудно сказать, сколько времени длилось моё дремотное состояние, но когда я, словно от какого-то внутреннего толчка, вновь открыл глаза, Дарли уже сидел напротив меня. Результат его богомерзких трудов, мешок с отрезанной головой, лежал на дне повозки между нами.

Всё это было так неожиданно, что мне потребовалось некоторое время, чтобы отдать себе отчёт в происходящем.

«Как ты смог выбраться из провала без моей помощи?» — удивлённо спросил я, но ответа никакого не получил.

Дарли угрюмо молчал и вообще он выглядел как-то странно. Правда, лица его видно не было: оно скрывалось в тени капюшона, глубоко надвинутого на голову. Помимо того туман, распространившийся по плоскогорью, оказался густым до такой степени, что на расстоянии более двух ярдов предметы расплывались, теряя линейную чёткость очертаний. И всё же было очевидно, что с Дарли что-то произошло за то время, что он находился в провале.

В его облике появилось что-то новое, незнакомое и… пугающе чужое.

Не побуждая меня ни к каким действиям, не говоря также о том, что давно пора трогаться с места, он просто сидел, глядя прямо перед собой, и молчал, и от этого непривычно-холодного его молчания по телу моему побежали мурашки. Я собирался задать ему ещё пару вопросов, но не сделал этого, остановленный необъяснимой робостью.

Между тем следовало поторапливаться, потому что до рассвета оставалось не так уж много времени.

Оставив все расспросы на потом, я заставил себя встряхнуться и, взяв лошадей под уздцы, повёл их за собой, сквозь полотнища густого тумана, нашаривая свободной рукой ветви придорожных кустов. Копыта застучали по камням, колёса захрустели по щебню, и эти привычные, мерные звуки на какое-то время отвлекли и успокоили меня. Однако спокойствие моё было недолгим. По мере того, как мы продвигались вперёд, мной всё больше овладевало тревожное, мучительное волнение. Дарли так и не произнёс ни звука. Он ни словом не обмолвился по поводу того, что за заминка произошла с ним там, на дне провала. У меня тоже исчезло всякое желание затевать разговор.

Идя рядом с лошадьми, я то и дело украдкой, через плечо, поглядывал на своего товарища, и с каждым разом нахохлившаяся фигура в плаще, сидящая на повозке, производила на меня всё более отталкивающее впечатление. В том, как он сидел, низко сутулясь, сложив на коленях руки и мотая в такт движению накрытой капюшоном головой, проглядывало что-то уродливое, жуткое и противоестественное. Его поза была совершенно безжизненна и аморфна. Ничего человеческого в ней не было. Казалось, на повозку усадили огородное пугало, замотанное в плащ.

Тем временем распогодилось окончательно, и туман поредел местами, открыв нам перспективу призрачного пути. Повозка двигалась теперь быстрее: словно почувствовав знакомую дорогу, лошади шли вперёд без понуканий. На небольшом участке очистившегося от туч неба показался краешек мутной, кроваво-бледной луны. Ветры затихли в ущельях, и на всём предгорье воцарилась тишина, полная неясных, загадочных отголосков и перешёптываний.

На этом отрезке со мной стало твориться что-то непонятное, прежде мне неведомое и необъяснимое. Несмотря на стук копыт и фырканье лошадей, я стал различать вокруг себя такие удивительные, недоступные человеческому уху звуки, какие ни за что не услышал бы при других обстоятельствах… Я слышал, как жук-могильщик, покончив со своей мерзкой трапезой, забирается на ночлег под сырой ком сгнившей древесины; слышал, как скользит в траве многоножка, и её чёрное, ленточное тело извивается среди бугристых и чешуйчатых, словно нарывы экземы, опрелостях опавшей листвы; слышал также, как порхает в воздухе сосновый бражник, навевая своими бархатистыми с траурной оторочкой крылышками непробудный, гибельный сон на утомлённого путника; слышал, наконец, как слабо бренчат во мраке кровавые колокольчики алчной наперстянки, вызванивая простейшие мотивы заупокойных бдений…

Все эти звуки, шорохи и ритмы сливались в моей голове в невероятную, переполненную самыми мрачными темами, лесную симфонию, каждый аккорд, каждая нота, каждый такт которой были исполнены потаённого, грозного смысла…

Под влиянием этих причудливых ночных гармоний и, наверное, всей обстановки в целом я стал переживать рождение странной и жуткой фантазии. В какой-то момент мне почудилось, будто глаза отсечённой головы, лежавшей в мешке, широко раскрылись и заворочались, пытаясь обозреть окрестное пространство сквозь грубую ткань мешковины. Тщетны были мои попытки противостоять страшной иллюзии. Чем больше убеждал я себя в том, что всё это есть нечто иное, как нелепый всплеск разыгравшегося воображения, тем ясней и отчётливей рисовались мне прозревшие мёртвые глаза. Они уже не озирались впустую по сторонам, а неотрывно буравили меня, наполняя моё сердце ожиданием сверхъестественного ужаса, сокрушая одну за другой скрепы моей духовной твердыни.

Назад я больше не оборачивался. Шагая вперёд на негнущихся ногах, я лишь беспрестанно понукал лошадей, хотя в этом не было никакой необходимости, и молил бога только о том, чтобы у меня хватило сил пережить этот кошмар.

К счастью, переезд наш подходил к концу.

Небо над горами уже начинало светлеть. Послышались голоса ранних птиц, с востока ощутимо потянуло утренней свежестью. Занимался долгожданный рассвет.

Но вид заалевших на горизонте горных вершин не принёс мне желанного облегчения. Тяжёлые предчувствия продолжали тяготить моё сердце. И когда первый луч солнца, пробившись сквозь заслон горной гряды, упал на плоскогорье, наши дроги остановились перед старыми, рассохшимися воротами, вид которых заставил меня затрепетать, как осиновый лист…

Дыхание утренней зари бодро разгоняло застоявшиеся сгустки ночного тумана. Мглистая пелена, рассеиваясь, постепенно открывала глазам унылую, обнесённую поваленной изгородью пустошь, чьё назначение угадывалось без особого труда. Небольшие холмики и поросшие мхом гранитные плиты, показавшиеся среди высокой травы, довершили открытие мрачной истины во всей её жуткой неприглядности.

Мы вернулись на кладбище, то самое, которое посетили не далее как минувшим вечером и откуда увезли в холщовом мешке нашу очередную мёртвую жертву!

Да, мы находились именно здесь, но как же могло так получиться, что мы снова вернулись к месту нашей отправки?! Или туман оказался настолько густым, что заблудился в нём не только я, но и животные, чьё тонкое чутьё никогда прежде нас не подводило?!

Озадаченный до крайности, я, наконец, нашёл в себе силы обернуться назад — и тут меня ожидал новый сюрприз… Повозка была пуста! Позади меня никого не было, если не считать мешка со страшным грузом, остававшемся лежать в неприкосновенности на своём прежнем месте. Мой странный, молчаливый товарищ, просидевший всю дорогу на дрогах нем и недвижим, как истукан, исчез. Он словно испарился вместе с клочьями ночного тумана, растаявшими под лучами восходящего солнца.

Поражённый, я обошёл несколько раз вкруг повозки и, наконец, остановился, уставившись на мешок так, словно именно в нём содержались ответы на мучившие меня вопросы. Что-то неумолимо притягивало меня к нему. Пристальный мёртвый взгляд, который я чувствовал даже спиной, сделался как никогда осязаемым и зримым.

Сейчас он не просто магнетизировал — теперь он ещё казался до безумия знакомым!!

Я чувствовал, что погибаю… На какой-то миг у меня появилась мысль сбросить, не открывая, проклятый мешок на землю и, развернув лошадей, умчаться прочь. Но спасению не суждено было осуществиться. И даже страшная догадка, огненной стрелой промелькнувшая в моём отравленном мозгу, не заставила меня отстраниться от предмета, гипнотически завладевшего моим вниманием.

Порочный путь тёмных соблазнов завёл меня слишком далеко, чтобы можно было отступить назад. В голове царило торжество абсолютного хаоса, и я уже не мог воспользоваться последним проблеском угасающего разума. Какая-то сила, более властная и могущественная, чем здравый рассудок, руководила мной, когда я развязывал мешок и вытряхивал его содержимое на соломенную подстилку. Руки мои тряслись…

Меня обнаружили лишь спустя сутки, да и то совершенно случайно. Рассказывают, что горные пастухи, гнавшие свои стада через плоскогорье в долину, увидели, как я бежал, не разбирая дороги, напрямик через камни и кусты, оглашая пустынные окрестности истошными воплями. По их словам, вид мой был невообразимо страшен, и я походил скорее на дикого, затравленного зверя, чем на человека.

У меня нет повода оспаривать их показания. Я вполне мог выглядеть и намного хуже. Странно, что я вообще остался жив. То, что мне довелось увидеть, не только поколебало мою веру в незыблемые законы жизни и смерти, положенные от начала сотворения мира, но и саму веру в Бога. Моя душа была сокрушена, и дух мой низвергнут на дно адской бездны, где он пребывает по сей день.

Из холщового мешка, вывернутого моими руками, выкатилась человеческая голова, всклокоченная и окровавленная! Лохматые, рваные рубцы, окружавшие то место, к которому некогда крепилась шея, свидетельствовали о том, что она не отсечена ножом, а отгрызена зубами! Выпученные, остекленевшие глаза в упор таращились на меня; судорожно искривлённый рот застыл в ухмылке омерзительного ликования! Но, несмотря на зверскую гримасу, исказившую черты лица до неузнаваемости, я сразу узнал, кто это.

Передо мной была голова моего несчастного друга Дарли!!