Экзальтированная особа

Поздней, осенней порой через заросли глухого леса в низовьях Стратиры пробирался человек, не имевший при себе ни ружья, ни ножа, ни топора, никаких других подручных средств или же примет соответствующей экипировки, по которым его можно было принять за охотника или за аборигена, с детских лет приученного к суровым условиям лесного быта. Тем не менее, заблудившимся назвать его было нельзя. То, как он шёл по непролазной чаще, отнюдь не производило впечатления беспорядочного метания, присущего людям, потерявшим направление и поддавшимся панике. Скорее наоборот, его продвижение носило характер вполне организованный и целеустремлённый.

Иногда, правда, мужчина всё же сбивался с пути. Тогда ему приходилось ломиться через заросли напролом, но этот факт совсем не обескураживал его и почти не сказывался на быстроте шага. Спустя некоторое время, следуя какому-то внутреннему чутью, он вновь выходил на тропу и продолжал идти по ней с ещё большей уверенностью, видя в том благосклонную волю провидения и укрепляя себя надеждой, что и в дальнейшем удача будет на его стороне.

По мере того, как солнце опускалось за горизонт, лес становился всё более мрачным и непроходимым; но и это, похоже, мало беспокоило неутомимого путника. Судя по всему, мужчина хорошо представлял себе, куда и зачем идёт.

«Только бы успеть», — беспрестанно шептал он, облизывая сухие, потрескавшиеся губы.

Когда далеко на западе, над грядой лесистых гор, угасла кайма заходящего солнца, путь лесного пешехода подошёл к концу. Тропа, прихотливо вилявшая среди поросших ежевикой холмов, вывела его к гребню старой насыпной плотины, омываемой водами огромного водохранилища. Здесь уже показное и величественное безлюдье девственного леса было отчасти разбавлено следами несомненно человеческого пребывания.

На берегу водохранилища, за разросшимися кустами акации и крушины, можно было заметить смутный силуэт двухэтажной деревянной постройки, являвшей собой примитивный и наиболее распространённый образчик жилья первых поселенцев. Однако всё, что когда-либо связывало это сооружение с людьми, воздвигнувшими его, ушло, по всей видимости, в далёкое прошлое. Ныне облик покинутого, заброшенного дома наглядно говорил о полной непригодности его для человеческого обитания.

Провалившаяся крыша, почерневшие от сырости стены, пустые глазницы ослеплённых окон и поваленная ограда, едва заметная под нашествием буйной сорняковой поросли — всё создавало картину полной отверженности, пропитанную духом гниения и тлена.

Даже самый отчаявшийся путник, измученный блужданием по лесным лабиринтам, вряд ли соблазнится подобным кровом и скорее предпочтёт провести ночь под открытым небом, на ковре из опавших листьев. Но молодой человек в помпезном и совершенно неуместном для подобных прогулок костюме новобрачного шагал прямиком к дому и, судя по короткому вздоху, вырвавшемуся из его груди, /как ни странно, это был вздох облегчения/ нетрудно было догадаться, что цель его путешествия достигнута.

Дверей при входе не оказалось никаких — на чёрном косяке висели ржавые железные петли, едва державшиеся на кривых гвоздях — что, впрочем, при общем состоянии сооружения не казалось чем-то противоестественным.

Войдя в прихожую, молодой человек перевёл дух и огляделся. Внутренне убранство дома полностью соответствовало его внешнему виду. Пол, стены и потолок были покрыты хорошо устоявшимся налётом грибковой плесени, запустившей свои бледно-зелёные пальцы во все мало-мальски приметные щели и прорехи. В тёмных углах громоздились обломки старой мебели, обёрнутые, словно марлей, плотным слоем паутины. С потолка гирляндами свешивались клочья мокрой пакли.

Мужчина ещё раз негромко вздохнул и, соблюдая предельную осторожность, начал подниматься вверх по лестнице, каждая полусгнившая ступенька которой отзывалась на его шаг тягучим и опасным потрескиванием.

Казалось, что дом совершенно необитаем, однако, впечатление это было обманчиво. На втором этаже, куда мужчине удалось сравнительно беспрепятственно подняться, ему открылась странная и нелицеприятная картина.

В центре большой комнаты стоял длинный, деревянный стол, являвшийся, судя по всему, последним годным к употреблению представителем имевшейся здесь когда-то мебели. В дальнем торце стола сидела молодая женщина, одетая в белое, подвенечное платье. Низко склонённую голову её украшала пышная фата, увенчанная венком лилий и роз. На столе перед ней тускло горела сальная свеча — единственный и достаточно скудный для такого помещения источник света.

Временами женщина безо всякой на то необходимости подносила руку к неровному пламени свечи, как бы для того, чтобы убедиться, что она ещё не погасла, и тогда тень от её ладони зависала над столом огромным, чёрным балдахином.

Женщина сидела неподвижно, сосредоточенно уставив глаза в одну точку, как бы целиком погружённая в свои думы. Поначалу она даже не обратила внимание на вошедшего, который незамедлительно дал знать о себе робким, негромким покашливанием. Затем, медленно подняв голову, она посмотрела на него долгим, болезненно напряжённым взглядом, каким обычно вглядываются сквозь мутное, запотевшее стекло.

«Вот ты пришёл, Герберт, — очень медленно, словно нехотя, произнесла наконец она. — Но зачем? Вопрос о моей свадьбе решён и ты уже ничего не сможешь изменить /женщина говорила негромко, даже тихо, но каждое её слово было наполнено какой-то особой мелодичной звучностью/. — Если хочешь, ты, конечно, можешь присутствовать здесь, на нашей свадьбе, но только в качестве гостя.»

Прежде чем ответить, мужчина долго собирался с духом. Было заметно, что он находится в полном затруднении, не зная, с чего начать. Наконец, он заговорил о том, что местные легенды нередко бывают приукрашены деталями, которым людская фантазия, вследствие большого срока давности, придаёт почти сверхъестественные свойства. А потому, говорил он, мистические воззрения на жизнь никогда не должны подменять подлинных человеческих чувств. Также он заверял женщину в своей безграничной любви и преданности и умолял её поскорее уйти отсюда вместе с ним.

Мужчина говорил горячо и взволновано, и наверняка доводы, приводимые им, могли бы оказать на собеседницу какое-то влияние, если б сам он в достаточной степени владел собой. Но представленные в сбивчивой, путаной форме, лишённые внутренней силы убеждения, все его слова звучали впустую.

Женщина слушала речь вошедшего с полным спокойствием, граничащем с безразличием. Только в прозрачных, словно выцветших глазах её отражалось лёгкое, едва заметное недовольство.

«Нет, Герберт, ты ошибаешься, — произнесла она всё так же негромко и размеренно. — Это никакая не выдумка. И я никогда не стану твоей. Мой настоящий жених здесь со мною. Вот он.»

Сказав так, она указала рукой куда-то в сторону, и, сделав пару шагов вперёд, мужчина увидел то, что прежде было скрыто от него выдвинутой крышкой стола. К стулу, на котором сидела новобрачная, был прислонён большой брезентовый мешок, крепко завязанный верёвкой. На вид мешок был очень тяжёл и неподъёмен — оставалось только гадать: кто и каким образом мог втащить его на второй этаж по такой непрочной лестнице. Но самым удивительным и неприятно поражающим фактором являлись его внешние формы. Судя по очертаниям, в мешке находился взрослый человек, которому для того, чтобы занять такую тесную ёмкость, пришлось скорчиться самым неестественным образом.

При виде мешка мужчина смертельно побледнел и, вскрикнув, совершил такое движение корпусом, словно хотел обратиться в бегство, но вместо этого, удерживаемый магнетизмом страха, сделал ещё один шаг вперёд.

«Да, мой жених здесь, — глядя на него в упор, с расстановкой произнесла молодая женщина в подвенечном платье. Чуть помедлив, она положила руку на мешок и с преувеличенной нежностью погладила мокрые брезентовые бока, облепленные водорослями. — Мы с ним обручены, — тихо повторила она. — Я должна стать его женой — и больше ничьей».

……………………………………………………………….

……………………………………………………………….

—… Сын мой, ты очень побледнел, а голос твой дрожит и прерывается, выдавая крайнюю смятенность твоей души. Это вполне объяснимо: нелегко вспоминать и заново переживать пережитое. Правду сказать, исповедь твоя порядком запутана и пестрит противоречиями, тем не менее, ответь мне, где и когда ты познакомился с этой девушкой, и что заставило тебя сделать ей предложение руки и сердца?

— Ваше преподобие, видит Бог, моё сердце было открыто для любви и добра, а цели, которые я преследовал, были чисты и непорочны, достойные любого христианина. Судите сами, что я мог знать о ней прежде? Мне было известно, что она приехала из южных провинций, где дед её занимал какой-то высокий пост в совете конгрегационалистов, имевших, если не ошибаюсь, большое влияние в тех местах.

Она была чудесная девушка, из хорошей семьи, прекрасно воспитанная. В её поведении присутствовала та изысканная, очаровательная утончённость, которая свойственна натурам пылким и романтичным. Но крайняя набожность, принятая в её семье за норму поведения и впитанная ею с молоком матери, странно уживалась в ней с какой-то нездоровой тягой к мистицизму, источник которой был мне совсем не ясен. Наверное именно вследствие того она иногда показывала себя человеком не вполне уравновешенным, склонным к нездоровой экзальтации. Многое, к великому сожалению, она принимала слишком близко к сердцу, с какой-то обострённой живостью. Самое радостное и приподнятое настроение её легко могло смениться приступом мрачной меланхолии.

Кого-то, быть может, это и оттолкнуло бы, но я любил Камилу, и её особенности поначалу мне в некоторой степени даже импонировали. Я находил некую приятность в её задумчивых и пространных рассуждениях о трансцендентном. Они представляли собой такой яркий контраст с той навязчивой рекламой религиозной, ханжеской морали, о которой нам беспрестанно твердят с кафедры болтуны— проповедники… Простите, святой отец, но я должен выговориться до конца.

— Продолжай, сын мой, но не забывай, что Господь спасает лишь искренне раскаявшиеся души. И если ты недостаточно укрепился в вере, если в твоём сердце осталась хотя бы тень сомнения, то…

— Нет-нет, Ваше Преподобие, все сомнения разом оставили меня, когда я переступил порог вашей обители. Если позволите, я продолжу…

Так вот, особое пристрастие Камила питала к старинным легендам и преданиям. Если находился рассказчик, в запасе у которого имелся десяток-другой легенд, она могла без устали слушать его часами. Иногда я подтрунивал над этим её качеством, позволяя себе, быть может, не слишком деликатные замечания, но она, надо отдать ей должное, никогда на это не обижалась и только отмалчивалась,

Примерно за неделю до свадьбы я пригласил её на прогулку по реке. Следуя проторенной береговой дорогой, мы поднялись вверх по течению до самой плотины. У меня было намерение показать ей, как низвергается вода с водосбросов: зрелище действительно грандиозное и достойное внимания. Там, вдоволь налюбовавшись живописными видами, что открываются с гребня плотины, Камила выразила желание покататься на лодке по водохранилищу, которое теперь больше напоминает заболоченное озеро.

Я взял лодку, мы выехали на середину водохранилища, и тут моя невеста обратила внимание на полуразрушенный дом Речника, стоявший на берегу в том самом месте, где когда-то существовал въезд на плотину. В своё время дом хорошо просматривался со всех сторон, но теперь так закрыт ветвями разросшейся акации, что его не сразу и разглядишь…

Тем не менее, Камила заметила. Она, естественно, заинтересовалась этой полусгнившей развалиной, и, пока мы катались на лодке, я выложил ей всё, что знал об этом доме.

Это была давняя история про старого Речника и его дочь, некогда живших в этих местах. Вы, конечно, слышали её, Ваше преподобие, но я всё же считаю необходимым напомнить о ней в двух словах… Исполняя обязанности сторожа при плотине, старый Речник присматривал за водосбросами, которые, работая ныне на холостом ходу, совсем износились и скоро, наверное, обрушатся полностью. Его дочь, взрослая девушка, готовилась выйти замуж за одного рыбака, который считался самым удачливым ловцом форели в округе. Молодые, говорят, были помолвлены и даже успели обменяться обручальными кольцами. С детской наивностью, присущей всем молодым парам, для предстоящих свадебных торжеств они выбрали День Весеннего Равноденствия, и ждали его с нетерпением, свято веря в то, что день этот наиболее благоприятствует влюблённым.

Но, как это часто бывает, в отношения их вмешался жестокий рок в лице старого Речника, отца невесты. Старик вполне обоснованно недолюбливал своего будущего, не слишком обременённого денежными накоплениями зятя, считая его неудачной партией для дочери. Сын местного старосты, уже однажды пытавшийся посвататься и получивший отказ девушки, казался ему кандидатурой куда более подходящей во всех отношениях.

Речник всеми силами пытался помешать грядущему союзу двух сердец и, принимая во внимание особенности его сурового, непримиримого характера, можно было с уверенностью сказать, что исход назревающего конфликта был заранее предрешён.

В те далёкие времена, когда сухая буква закона ещё не успела утвердиться в этих заброшенных районах, где о суде присяжных имели довольно смутное представление, местные конфликты разрешались довольно просто, не без помощи огнестрельного оружия. Как-то раз очередная перепалка между наречённым женихом и отцом невесты переросла в крупную ссору. Старик, разъярённый неуступчивостью рыбака, схватился, недолго думая, за дробовик, и два выстрела, сделанные одновременно из обоих стволов, навсегда положили конец их затянувшимся спорам.

К счастью для убийцы, никаких свидетелей его злодеяния рядом не оказалось, в чём сам он увидел добрый знак свыше. Не испытав ни малейших угрызений совести, Речник тут же стал хладнокровно обдумывать, как ему получше скрыть следы содеянного. Наконец, найдя способ, показавшийся ему оптимальным, Речник положил бездыханное тело в мешок, погрузил в лодку и, отойдя подальше от берега, утопил его в самом глубоком месте водохранилища.

Всё было проделано так ловко, что никто ничего не заподозрил, и вопрос о внезапном исчезновении рыбака решился сам собой. Всем хорошо было известно, что, промышляя на водохранилище, рыбак порой слишком близко подходил к водосбросам, что считалось делом весьма небезопасным. И когда, по прошествии некоторого времени стало очевидно, что случилось непоправимое, ни у кого не возникло сомнений по поводу того, что виной всему были именно пресловутые водосбросы. Наверняка чрезмерно увлёкшийся ловом рыбак не заметил, как его утянуло течением к месту, где вода сливается в нижний бьеф, и там, не сумев вовремя вырулить, он погиб, захваченный водяным смерчем. Такая версия, выдвинутая и поддержанная многими, вполне устраивала тайного убийцу.

Невеста, как водится, горько оплакивала своего жениха, но нельзя сказать, что была очень уж безутешна. Сын старосты, не без подсказки того же Речника, изыскал средства, заметно скрасившие её горе. Щедрые подношения и подарки, сделанные им в нужное время, залечили кажущуюся незаживающей рану. Выплакав все полагавшиеся в подобных случаях слёзы, дочь речника сравнительно быстро ответила на притязания нового жениха и с легкомыслием, удивившим многих, дала согласие стать его женой.

Какова оказалась развязка этой истории догадаться нетрудно, если учесть, что свадьба их была назначена на конец марта, а точнее, на тот самый день, в который девица намеревалась сочетаться браком с несчастным ловцом форели. Это был День Весеннего Равноденствия!

Свадебные торжества прошли в соответствии со всеми старыми, добрыми традициями, принятыми здесь, а также не без доли чрезмерной пышности, какую мог себе позволить состоятельный и тщеславный сын старосты. Веселье длилось до глубокой ночи. Когда совсем стемнело, гости начали расходиться. Жених затеял долгое прощание со своими друзьями, а невеста, почувствовав усталость, решила подняться в опочивальню, приготовленную для молодых…

Что там произошло на самом деле, не знает никто, но когда жених, проводив друзей, поднялся следом за нею, он застал в своей спальне такую сцену…

Дочь Речника лежала на кровати, недвижимая и бездыханная, с выражением неописуемого ужаса на лице. То ли она была задушена, то ли умерла от разрыва сердца — сейчас уже, я думаю, эти детали никого не интересуют.

Кроме неё в комнате никого не было. Только возле кровати на полу валялся неизвестно как сюда попавший большой брезентовый мешок, мокрый и весь перепачканный тиной. Мешок, естественно, был пуст. Но возле него и вокруг кровати было обнаружено множество грязных и мокрых следов, которые вели к открытому окну, выходящему прямо на водохранилище… И ещё, возле задушенной девушки было найдено маленькое обручальное колечко, оно лежало у самого изголовья. Кто-то из сбежавшихся на крики жениха признал в нём то самое кольцо, что носил на пальце её первый погибший жених…

Вот, собственно, и всё, Ваше преподобие. Не могу поручиться за подробности, но, по всему видать, это была тёмная история, вполне выдержанная в духе дремучих суеверий, бытующих в среде первых поселенцев.

Как бы то ни было, эта легенда пробудила у моей невесты какой-то нездоровый интерес. Пока мы катались на лодке, я пересказал её, наверное, раз пять, а Камиле всё было мало.

Следует заметить, что погода стояла тогда изумительная. Вода была, как парное молоко, а горячий воздух казался таким плотным и застывшим, что его можно было потрогать руками.

Мы долго и бесцельно кружили по гладкому как стекло водохранилищу, и Камила всё выспрашивала у меня подробности услышанной истории. Разговаривая, она одновременно водила рукой по воде, то чертя на ней замысловатые фигуры, то игриво вздымая фонтаны брызг.

В какой-то момент она опустила руку в воду слишком глубоко и вдруг, испуганно вскрикнув, прянула от борта лодки назад, устремив на меня взгляд, полный ужаса и отчаяния.

Я не сразу понял причину её испуга, а когда увидел, в чём дело, мне стало немного не по себе…

На безымянном пальце её руки не было золотого кольца, подаренного мной.

Кольцо, по всей видимости, соскользнуло у неё с пальца, когда она бездумно полоскала руку в воде — ведь пальцы её тонкие, как стебли тростника — но Камила на полном серьёзе принялась уверять меня, будто кольцо было сдёрнуто чьей-то холодной и липкой рукой, подкравшейся снизу из— под кормы.

Эта нехорошая мысль основательно засела у неё в голове.

Я утешал Камилу, как мог, уверяя, что пропажа не так велика, как кажется, и потому не стоит горевать по пустякам. Я обещал купить ей новое кольцо взамен утерянного, но девушка была безутешна. Всю обратную дорогу, почти до самого дома она вспоминала о холодной, подводной руке, якобы похитившей её кольцо, а потом вдруг замолчала, и в этом её угрюмом молчании мне почудился очень недобрый знак.

После того, что произошло, наше расставание трудно было назвать нежным и трогательным. Камила сделалась мрачнее тучи и всё прятала от меня глаза.

На следующий день, когда я, как обычно, заехал за ней, она отказалась от совместной прогулки, сославшись на головную боль. На другой день история с головой повторилось. Камила опять ответила отказом, в котором даже самый доверчивый и любящий глаз смог бы разглядеть откровенное нежелание видеться со мной.

Конечно, всё это было очень неприятно и до известное степени тревожило меня, но я утешал себя мыслью, что благоразумие в итоге одержит верх.

Однако по-настоящему неприятный и оглушающий сюрприз ждал меня впереди.

Ещё через пару дней должно было уже состояться наше бракосочетание, и когда я в сопровождении друзей приехал за невестой, чтоб везти её в церковь, то выяснилось, что Камила исчезла!

Она сбежала из-под венца!

Переполох в её благочестивом семействе поднялся необычайный.

Последний раз девушку видели накануне вечером, готовящейся к свадебным торжествам, и, скорее всего, уже ночью она покинула дом. Окно в спальне было оставлено открытым настежь, постель даже не была разобрана — короче говоря, налицо все приметы заранее спланированного побега. Но куда она могла уйти?! Никому даже в голову не приходило, где её искать?!

И только когда одна из служанок случайно проговорилась, что будто бы слышала, как Камила бормочет во сне про какого-то жениха— утопленника, страшная догадка озарила меня.

Я сразу всё понял и, не медля ни минуты, решил отправиться в Дом Речника. Всё происходило в такой спешке, что я даже не успел переодеться и пошёл туда как был, в парадном жениховском наряде. Разумеется, не в моих интересах было придавать делу огласку. Я рассчитывал уладить всё своими силами, и надеялся, что это мне удастся. Короче, я отправился туда, никому не сказав ни слова. Даже родные и близкие её ничего не знали о моих планах. Я счёл нужным держать всех в неведении вплоть до полного прояснения дела.

Судите сами, Ваше Преподобие, какой получился результат. Невзирая на трудности, я практически беспрепятственно добрался до водохранилища — и считал, что всё самое сложное позади — но то, с чем пришлось столкнулся в доме, ввергло меня в такое состояние, что до сих пор непонятно, как после пережитого я смог остаться в здравом уме…

Не знаю и знать не хочу, откуда там взялся этот трижды проклятый чёрный мешок — не иначе, как водяные бесы решили подшутить над нами — но, видит Бог, я сделал всё, чтобы переубедить Камилу и внушить ей более позитивный взгляд на жизнь…

— Сын мой, при всех странных и зачастую невероятных совпадениях, доставивших тебе столько хлопот, нельзя не обратить внимания на несомненно тонкую продуманность некоторых деталей. Скажи, не было ли у тебя ощущения, что ты стал жертвой-участником некоего кощунственного спектакля, в действие которого тебя вовлекли вопреки твоей воле? Думал ли ты над этим?

— Нет, Ваше Преподобие, я думал только над тем, как бы поскорее выбраться вместе с ней из этого кошмарного дома. Задумываться над остальным у меня просто не было времени. Камила была явно не в себе, а увести её силой не представлялось возможным. Она словно находилась в состоянии какой-то гипнотической прострации и, не слушая ничего, говорила, что настоящий её жених находится в мешке, утверждая при этом, что её обручальное кольцо якобы надето на его палец.

Я вновь попытался убедить свою невесту в том, что она заблуждается, приняв на веру эти вздорные, людские фантазии, но она вдруг спокойно возразила, что ошибаюсь именно я, а ей как раз проще всего доказать свою правоту.

Сказав так, она вынула откуда-то нож и без лишних слов одним движением распорола мешок сбоку…

Что вы думаете? — в образовавшуюся прореху тотчас вывалилась человеческая рука… Бог мой — это была настоящая рука утопленника! Сине-жёлтого цвета, потрескавшаяся, огромная и распухшая, как подушка, местами она была проедена рыбами до самой кости. Издав тяжёлый шлепок, рука ударилась о ножку стула и, бессильно повиснув, замерла.

Я только дух успел перевести.

Обмануться было невозможно: на безымянном пальце этой страшной руки сияло золотое обручальное кольцо!!! То самое кольцо — залог моей нежной любви — что соскользнуло тогда с пальца Камилы во время катания на лодке.

Я смотрел во все глаза и не мог поверить тому, что вижу: творилась какая-то явная чертовщина!

А Камила, предъявив столь неопровержимое доказательство своей новой «помолвки», вдруг поставила такое условие. Если я хочу, чтобы она опять вернулась ко мне, то должен непременно снять кольцо с мёртвого пальца и вернуть ей. В противном случае она никуда отсюда не уйдёт!

«Но это непросто сделать, — тут же поправилась Камила, ни на йоту не меняя своего убийственно спокойного тона. — Видишь, как распухла его рука? Вряд ли у тебя получится снять кольцо. Тебе, наверное, придётся отрезать его вместе с пальцем».

И с этими словами она протянула мне нож, которым разрезала мешок.

Видит бог, я человек достаточно выдержанный и умею владеть собой: все кто знаком со мною, могут подтвердить это. Но меня затрясло мелкой дрожью, когда я понял, что надо сделать. Сам не знаю, откуда тогда бралась моя решимость. Из каких источников я её черпал? Наверное, только от полной безысходности можно решиться на такое. В любом случае, других вариантов увести Камилу из этого дома у меня не было.

Преодолев отвращение, я взял за запястье руку утопленника, слегка приподнял её. На ощупь рука была как расползающийся кусок студня, дряблая и скользкая. Положив её ладонью на край стола, я схватил нож, кое-как примерился и, задержав дыхание, с силой резанул лезвием по гнилой, разбухшей плоти…

Никакими словами не передать, сколь гнусна и омерзительна была эта процедура!!

Меня едва не вывернуло наизнанку, когда я услышал влажный хруст, ознаменовавший отделение пальца от мёртвой руки. Шлёпнувшись об пол, палец откатился в сторону, а я не смог даже проследить, куда именно, потому что глаза мои в тот момент непроизвольно закрылись.

Тут же на пол полетел и нож. От накатившего приступа слабости меня повело назад, и, чтоб не упасть, пришлось схватиться обеими руками за край стола.

В ушах сильно зашумело, потом стало на удивление тихо.

«Ты отрубил не тот палец, — услышал вдруг я за спиной голос своей невесты. Теперь он звучал с долей раздражения, почти сердито. — Ты поспешил, Герберт, тебе надо было лучше смотреть.»

Мне показалось, что я ослышался. Широко раскрыв глаза, воззрился я на содеянное, и чуть не взвыл от отчаяния.

Рука утопленника была уже четырёхпалой!

Из открытой раны струилась и стекала на пол густая, зловонная жидкость тёмно-коричневого цвета — но золотое кольцо по-прежнему оставалось на руке. Как ни в чём не бывало, оно красовалось на одном из оставшихся пальцев.

Я хотел что-то спросить у Камилы, но понял, что не смогу этого сделать: мои зубы стучали, как кастаньеты.

«Придётся попробовать ещё, — это было сказано тоном, не терпящим возражений. Подняв с пола нож, Камила опять протянула его мне. — Смотри не ошибись на этот раз, — добавила она с почудившейся мне лёгкой усмешкой на губах.

Я таращился на неё и на мешок, как очумевший, будучи не в состоянии понять, что происходит?!.. В немигающих глазах девушки, устремлённых на меня, читался немой укор: она ждала моих действий.

Отступать было некуда.

Невероятным усилием воли заставил я себя встряхнуться и вновь взялся за ускользающую, липкую руку мертвеца. Меня уже колотило как припадочного, когда, вновь вооружившись ножом, я по второму разу начал примериваться к окольцованному пальцу.

Нож обжигал мне ладонь, пот разъедал глаза.

«Только бы не промахнуться на этот раз», думал я, собирая воедино остатки мужества. В последний момент, когда лезвие рассекало дряблую плоть, я всё же потерял самообладание и на долю секунды зажмурился опять…

Удар об пол второго отсечённого пальца отозвался в моих ушах коротким мучительным стоном, который я не без удивления отметил как звук, исторгнувшийся из моей собственной глотки.

Кровь с такой силой закипела в ушах, что мне показалось, будто сейчас лопнут барабанные перепонки. Однако первое, что я услышал, когда шум улёгся, было: «Ты опять поспешил, Герберт».

Этот факт Камила констатировала с потрясающим хладнокровием. «Ты опять отрезал не тот. Придётся попробовать ещё » — добавила она, вздохнув.

Неужели опять — не тот?!.. Этого быть не могло!

Задыхаясь, я схватил искромсанную сине-зелёную руку утопленника и для верности поднёс к ней свечу. Ненавистное кольцо, действительно, сидело на одном из оставшихся пальцев. Я ничего не мог понять! Как могла повториться такая чудовищная ошибка? Как?!..

Никакими словами не передать того, что со мной творилось!

Меня качало из стороны в сторону, как пьяного: пол буквально уплывал из-под ног. Перед глазами вспыхивали и разбегались какие-то огненные круги. Я чувствовал, что теряю рассудок, и никак не мог этому воспрепятствовать.Подавив рыдание, я вновь схватился за нож, но внезапно был остановлен… чьим-то тихим смехом.

Да… это смеялась Камила. Я посмотрел на неё и остолбенел.

Она не просто смеялась — её буквально корчило от смеха. Сидя на стуле, моя невеста отворачивалась и закрывала лицо фатою, как бы стыдясь всплеска столь неуместных для подобной сцены эмоций.

Не понимая, что могло её насмешить, я молча наблюдал за ней, не выказывая ни протеста, ни удивления, ибо на тот момент утратил всякую способность удивляться чему-либо. Но вскоре моё ухо стало различать раскаты другого смеха, низкого, грубого, хриплого, незаметно присоединившегося к её противоестественному веселью.

Не нужно было иметь семи пядей во лбу, чтобы догадаться, кто ей вторит. Смеялся тот, кто сидел в мешке. Брезентовые бока, облепленные водорослями и тиной, ходили ходуном. Находившееся в мешке существо хохотало в полный голос, зверски и безумно, даже не пытаясь сдержаться. И взрывы этого пронзительного, душераздирающего хохота, разрастающиеся временами до какого-то вселенского вопля, казались столь дьявольски злорадными и дикими, что волосы на моей голове буквально остекленели от ужаса…

Стыдно сознаться, Ваше преподобие, но тогда я совершенно утратил контроль над собой и, поддавшись искушению, первый раз в жизни усомнился в превосходстве сил Добра над Злом…

— Довольно, сын мой! Всё, что ты рассказываешь, чудовищно, противоестественно и совершенно непостижимо! Что бы там ни происходило на самом деле в этом заброшенном доме, у тебя должно было хватить здравого смысла и мужества не поддаться дьявольскому наваждению. Положившись на авторитет Священного Писания, ты обязан был укрепить свой дух святой молитвой и силой Слова Божьего развеять колдовские чары.

— Да, святой отец, я сделал всё, что в моих силах, хотя далеко не всё получилось, так, как хотелось бы. За домом, среди кустов ежевики я вырыл глубокую яму, где закопал хохочущий мешок, а сверху ещё набросал огромных камней и деревянных балок. Получилось что-то наподобие могильного кургана. Пришлось порядком потрудиться, зато теперь он сокрыт вполне надёжно и, уверяю вас, никогда больше не окажется на поверхности.

— Благодать Господня да пребудет с нами, сын мой. Действия твои хоть и были исполнены праведной решимости, всё же нельзя не посетовать на некоторую их поспешность. Предавая земле этот предмет, прежде всё ж не мешало прежде выявить истинное его содержание. Но твоя невеста?.. Что сталось с ней?!..

— О, не волнуйтесь, святой отец. С ней я обошёлся так, как мне подсказала моя совесть. Быть может, слишком сурово, но справедливо. И даже если кто-то докажет, что здесь моя решимость перешла границы дозволенного, то всё равно — никакой вины за собой я не чувствую.

— В твоих словах, сын мой, слышны отголоски ужасного деяния, об истинных масштабах которого можно только догадываться. Лишь слово чистосердечного признания, окроплённое слезами раскаяния, спасут твою заблудшую душу от мук адовых. Говори сейчас же, что ты сотворил с бедной девушкой?

— Я расторг нашу помолвку, освободив себя и её от всех взаимных обязательств. Тем самым я предоставил ей полную свободу действий: в дальнейшем пусть поступает, как ей заблагорассудится. Я понял, что не смогу с ней жить под одной крышей. Это была очень экзальтированная особа.