03

ДЖЕРЕМИ

Засохшая кровь буро-красно-жёлтой коркой покрывала рукава его кожанки до локтей. На лице обычное скучающее выражение, которое можно увидеть, если внимательно присмотреться к любому врачу, продавцу, офисному служащему при выполнении его ежедневных обязанностей.

«Опять Кровавый Том погулял, а мне убирать. Когда же моя очередь? Когда, в конце концов, мне разрешат заниматься чем-то большим, чем редкие суициды? Сколько можно учиться?!»

Гудит бензопила, усердно работает; человек прикрывает глаза, когда в него летят осколки костей, кусочки кожи, мяса, опять же кровь… Видна ванна. Когда-то она была белой. На окровавленном ободе безжизненно висит рука. С лёгким чувством омерзения человек берёт отпиленную руку и бросает её в заготовленный ранее чёрный полиэтиленовый мешок. В такие же мешки в порядке очерёдности следуют голова (кстати, вполне себе ничего, если бы не кровавые потёки из аристократического носика), ноги (сначала ступни, потом голени, потом бёдра), оставшаяся рука и то, что ещё около получаса назад было телом двадцатишестилетней девушки. В углу свалено около двадцати пакетов, туда же отправляются и останки несчастной.

— Том, я всё!

— Всё? Тогда двигай своей задницей: пора избавляться от всего этого.

— Когда деньги будут? И вообще, сколько ещё будет длиться обучение? Неужели я ещё чего-то не знаю?

— Ты не знаешь ещё очень многого. Я учился двадцать лет, для того чтобы стать тем, кем я стал. А деньги получишь завтра с утра. В кассе.

— А помочь не судьба?

— Джереми, ну я же в белых перчатках. И белом халате… Я же врач…

— Врач, мать твою… Чистоплюй. Чтоб ты сдох!

Джереми, представляющий собой ужасное зрелище (всклокоченные волосы, застрявшие в них осколки костей) тащит четыре пакета, из которых сочится кровь.

— Ну, хоть дверь-то открой!

— Уже открываю.

Незадачливый санитар, тихо матерясь, ругая свою жизнь, судьбу, тащит пакеты. Зачем, куда? По новым законам нельзя сжигать трупы ближе, чем в четырёхстах метрах от жилых зданий. В больнице такой проблемы не стоит (нулевой этаж – крематорий), а на вызовах приходится работать руками. С другой стороны, за вызовы и платят больше.

Празднично, будто смеясь, щёлкает колёсико зажигалки, язычок синего пламени с усердием пожирает воздух и, извиваясь в танце, благодарит своего освободителя. С ещё большей благодарностью пламя перекидывается на полиэтиленовое подношение, шкворчит, поджариваясь, мясо, черноватый сладкий дым поднимается в небо. Джереми уходит за новой порцией топлива: у него ещё пять рейсов…

***

Утро. Чёрные занавески, давно потерявшие свой первоначальный свет, бутылки из-под пива на полу, скомканное одеяло, грязно-серые простыни, сплюснутая в блин подушка. По комнате летает большая, толстая, чёрная муха, усиленно жужжит. Работает телевизор (самая дорогая вещь в этой богом забытой дыре), на продавленном диване рядом, откинув на спинку давно немытую голову, забыв снять окровавленную кожанку, спит Джереми…

Сладких снов. А муха всё продолжает летать. А телевизор работать и, если призадуматься, то особой разницы между жужжанием мухи и работой телевизора нет: и то и другое бессмысленно, когда Джереми спит.

Ровно в семь утра начинает орать будильник. Будильник присоединён к магнитофону, в котором уже много месяцев, а может и лет, стоит одна и та же кассета: какой-то хэви-металл или панк, в общем, будильник включает воспроизведение. Просыпается весь дом, а Джереми спит. Он просыпается только тогда, когда дверь его квартиры выламывает мистер Хаттон, выплёскивая на беднягу целую кастрюлю холодной воды…

Парень открывает один глаз, затем другой, бьёт мистера Хаттона в лицо, благодарит за душ и уходит на работу.

Начинается новый день.

***

Кто-то работает мойщиком окон, кто-то дворником, кто-то директором магазина, я же работаю волком. Санитаром каменных джунглей. Я убиваю людей. Не всех. Только тех, кто этого хочет. Однако ими одними не проживёшь, поэтому иногда выезжаю на вызовы. Точнее выезжает Том, а я, так, мелкая сошка. Платят в основном ему, мне причитается двадцать процентов от его гонораров: я ещё только учусь. Как надоело учиться… Кто бы знал. Надоели придурки, которые бесятся с жиру и решают уйти из жизни. Надоело всё! Том сказал, что учился двадцать лет, для того чтобы стать тем, кем он стал. Неужели мне тоже придётся трубить ещё целых пятнадцать лет?!

Том – нормальный мужик. Садист, серийный убийца, на его счету более восьмидесяти жертв. Он умеет распарывать брюхо остро заточенным карандашом, голыми руками вырывать сердце, откручивать головы по часовой стрелке. Бьюсь об заклад, что в подвале его дома сооружена целая камера пыток… Он нечто вроде моего воспитателя, учителя, кому как нравится. Нас у него трое, я самый лучший. Мы называемся «03».

С самого начала были казусы: люди вызывали скорую помощь, а приезжали мы. К сожалению, у нас не бывает ложных вызовов. Однако правительство значительно упростило нам жизнь, когда перевело все службы на один телефон. Оно же и дало нам право на существование принятием закона «О свободе жизни и смерти». Единственное требование к нам – своевременное отчисление налоговых сборов в казну государства.

***

Джереми вошёл в здание уверенной походкой. Не спеша, поднялся на третий этаж, прошёл до конца коридора и заглянул в маленький кабинетик, именуемый кассой.

— Привет, крошка. Деньги пришли?

— Джерри, ты когда в последний раз принимал душ?

— Сегодня с утра.

— По тебе не скажешь. Какие деньги?

— Обычные. Я вчера выезжал с Томом на Хейли-Стрит, 286.

— А… Сейчас посмотрим. Да. Держи свои пятнадцать баксов.

— Какие пятнадцать баксов? Ты смеёшься что ли?! Том завалил пятерых. Там аванс только был больше штуки. После удачного исхода нам должны были заплатить втрое больше. Гони мои бабки, стерва!

— Сбавь обороты, мальчик. Что ты от меня хочешь? Я выдаю тебе ровно столько, сколько пришло на твой счёт.

— Я убью эту сволочь! Я убью Кровавого Тома! Я всех вас убью к чертям собачьим! Мне надоело учиться!!!

— Слушай, Джереми, если хочешь крови, давай! Действуй. Только не здесь. Держи свои 800 баксов и катись отсюда куда хочешь.

— С меня ужин, крошка.

— Меня зовут Дэйзи.

— Хорошо, Дэйзи. В воскресенье в семь. У Бартока. Я плачу.

***

Где живёт эта скотина Том, я знал прекрасно. Сегодня у него выходной, поэтому он должен быть дома… Похоже пора разобраться в наших отношениях. Готовься чистоплюй, я иду за тобой.

Вот и дверь. Странно: открыто… Достаю нож, пора.

— Здравствуй, Джер. Я ждал тебя, — голос доносился из репродуктора, закреплённого под потолком. Холл походил на приёмный покой какой-то больницы. Стало страшно. Я боялся замарать собой стерильность кафеля, потерять в нём своё отражение… И всё же я шёл.

— Том, где ты? Не соизволишь ли выйти?

— Нет. Это было бы слишком просто. Я люблю играть на своей территории. Прошу ко мне. В подвал. Сейчас свернёшь направо, там будет дверь. Открой её, только осторожно: мне совсем не нужен порченный материал…

Будь осторожен. Легко сказать. Фантазия Тома не знает границ. Что за этой дверью? Рука тянется. Вроде бы открыто. Тяну на себя, слышу выстрел, падаю на пол, надо мною свистит топор. Пытаюсь подняться и сразу же бросаюсь обратно. В дюйме надо мной проносится блестящее лезвие. Перевожу дух, встаю на ставшие ватными ноги, с трудом делаю шаг, другой, начинаю спускаться по лестнице, ведущей в подвал. Будут ли ещё сюрпризы?

— Осторожно, третья ступенька. Поцелуй свои ноги.

— Что ты хочешь этим сказать?

— Ничего. Делай то, что я говорю. Всё-таки я – твой учитель.

Три или четыре ступеньки мгновенно превращаются в одну большую дыру, я проваливаюсь туда и лечу. Кажется, что вечность. Наконец падение. Столбы пыли, боль, вспыхнувшая сразу во всём теле, солёный вкус крови, наполнивший рот. Глотаю кровь, а вместе с ней и почти вырвавшийся крик. Такого удовольствия Кровавому Тому я не доставлю, ни за что в жизни не доставлю. Постанывая, поднимаюсь на ноги и иду к свету…

***

— Привет, Джерри. Я доволен тобой. Иди сюда.

— Том, я пришёл сюда не учиться. Я пришёл за тобой.

— Я знаю, зачем ты пришёл, но мне нужно тебе кое-что передать. Перед тобой стоит ещё одно испытание. Ты лучший. Я уверен, что ты справишься. Скорее подойди к столу.

Я подошёл к столу. Неестественно белый свет освещал прикрученное ремнями к столу обнажённое женское тело. Равномерно вздымается и опускается грудь, рот чуть-чуть приоткрыт, слегка полноватые губы, вздёрнутый носик, длинные, как у пианистки, пальцы, ровный матовый цвет кожи… Она начала просыпаться.

— Убей её.

— Не могу.

— Ты должен. Торопись: она просыпается. Руки в первоначальное положение. Почувствуй, как дрожит её шея, как под кожей бьётся пульс, начинай сжимать… Не забудь задержать дыхание.

Первоначальное положение. Главное начать. Главное начать. Хватило бы сил довести до конца… Она открыла глаза, когда мои ледяные пальцы (в подвале был ужасный холод) коснулись такой тёплой и нежной матовой шеи. Больше она их не закрывала. Крик. Хрип. Пятки стучат по оцинкованной поверхности. Руки вцепились в мои запястья, ногти распороли кожу. Капли крови упали на её грудь, я едва не завопил от боли. Последнее усилие, чувствую неожиданную мягкость под пальцами, ослабляю захват, резко выдыхаю… Кончено. Том улыбается. Улыбается…

— Чего улыбаешься?

— Теперь ты убий… — старик падает, захлёбываясь своей кровью. Из горла торчит рукоятка самодельного ножа.

ДЖЕЙН

Вот и всё. Мой последний дом, моё последнее прибежище, мой единственный выход. Я устала. Отчего? Ни от чего. Просто. Мне уже целых девятнадцать лет, все мои друзья уже не здесь. Рядом со мной никого. Он исчез… Его нет… А если нет его, зачем нужна я?..

И всё же. Всё же, всё же… Холодок неприятно лижет лопатки, проползая ящерицей под блузкой, нервно тереблю ремешок своей сумки. Иду. Сначала медленно, потом срываюсь на бег, свободным ветром, изголодавшимся странником пробиваю податливую, пружинящую плоть двери…

— Здравствуйте.

— Здравствуйте, — металлический голос. Мёртвый. Такой голос не может принадлежать человеку, это глас Смерти, хотя, чего ещё я хотела, добровольно отдавшись на милость этой кровожадной, но милосердной богини, властительницы дум и сердец, благородной избавительницы от пустой суеты неожиданно расколовшегося надвое мира?..

— Я Джейн Мёртон. Я записана.

— Сейчас проверим, — стерильные пальцы проворно летают по стерильной клавиатуре, мучительно тянется время: может не надо? Может не стоит? Может ещё можно уйти? Его нет, но кроме него есть целый мир, который я уже не увижу… Что мне делать? Как поступить? Подскажи, Смерть. Молчит. И правда, что она может сказать?

— Да, вы записаны. Прошу за мной.

***

Тихо. Не слышно наших шагов. Приятный полумрак коридора: в зеленоватых матовых плафонах бьётся неяркой звездою электрическое пламя. Ноги утопают в мягком ковре цвета молодого вина, резные двери из красного дерева отполированы до такой степени, что можно разглядеть своё отражение, а блеск золоченых ручек режет глаза. Мне хорошо и тепло. Да, умереть в такой обстановке – это ли не мечта каждого из нас?..

Мисс Дагертон, так зовут медсестру, распахнула передо мной одну из дверей, я окинула оценивающим взглядом свои владения и осталась довольна увиденным.

Поблагодарив моего гида, я начала знакомиться со своим последним пристанищем.

Четыре кровати, просторная комната, у окна стоит стол, направо туалет, налево ванная. Еду приносят. Пока я одна…

***

Одиночество длилось недолго. Жаль. Я люблю одиночество. В одиночестве можно, никого не стесняясь, думать. О смысле жизни, глупой покупке, смешной собаке, последнем шоу, любимом парне – о чём угодно… Только в одиночестве принимаются судьбоносные решения. Однако мой мыслительный процесс грубо прервала открывающаяся дверь.

За дверью была девушка с наивными, детскими белыми косичками и распахнутыми озерцами боли, такой боли я не видела даже когда смотрелась в зеркало…

Мисс Дагертон деликатно прикрыла дверь, небесное создание проплыло к одной из кроватей, бросило на неё свой рюкзачок с красующейся на нём перевёрнутой пентаграммой и только после этого остановило свой взгляд на мне.

— Привет.

— Привет. Ты кто?

— Никто.

— Но имя-то у тебя есть?

— Имярек.

— Странное имя. А мама с папой тебя как называли?

Бедняжка зарылась лицом в подушку и начала истошно вопить. Я попыталась её успокоить, и снова открылась дверь.

Она открывалась ещё не один раз. Четыре девушки в расцвете лет собрались в одной комнате, чтобы с приличествующей случаю долей достоинства свести счёты с жизнью. Каждая из нас была неженкой, чистюлей, лентяйкой – мы не хотели марать свои руки, поэтому пришли сюда, где за определённую сумму могли получить принадлежащее нам по праву – Смерть.

***

Дни текли медленно, не отличаясь особенно друг от друга, говорить не хотелось. В этом заведении очень много людей, поэтому приходится ждать своей очереди. Интересная ситуация: раньше люди стояли в очереди за колбасой, шкафами, чем-то ещё… Сейчас выстраиваются очереди за Смертью, причём не в магазинах, а больницах, в которых должны защищать самую глупую иллюзию человечества – Жизнь. Информация к размышлению. Но вернёмся к моим соседкам.

Их трое. Про одну я уже рассказывала. К портрету можно добавить только то, что девочка постоянно в наушниках, из которых в маленький светлый мирок нашей палаты изливается Ад мрачным, настойчивым ритмом ударных, мерным рокотом бас-гитар и истеричным воплем вокалиста… Песня, кажется, одна и та же, но я не любитель подобной музыки (боли слишком много в окружающем мире, воздухе, словах), поэтому с точностью сказать не могу.

Вторая. Интересная девушка. На вид ей лет двадцать-двадцать пять, густые каштановые волосы, ярко накрашенные губы, подведённые чёрным глаза, ухоженная кожа, элегантный костюм… Одна деталь портит всё: она постоянно что-то теребит пальцами, старается ни с кем не встречаться взглядом, глупо улыбается если кто-то обращается…

Про третью могу рассказать не много: задумчива, мила, постоянно молчит, смотрит в потолок или стену (в зависимости от того сидит она или лежит)…

— Девочки, может, всё-таки, познакомимся?

— Зачем? – Первая сняла наушники и направила на меня свой убийственно-депрессивный взгляд, — Тебе не всё равно?

— Нет. Надо же как-то общаться. Надо хотя бы как-нибудь называть друг друга.

— Слушай, а может быть, тогда начнём с тебя?

— Я не могу.

— Почему?

— Потому, что не хочу.

— Вот и мы не хотим.

— Скучно же…

— Мне нет, — снова ушла в свой мир, построив между собой и нами непреодолимую стену из звуков.

— А мне да. Ты права, — прошелестела Третья, — Меня зовут Карла. Моя история проста и незатейлива, хотя… Решать в любом случае не мне. Слушай. Здесь и, правда, слишком скучно.

КАРЛА

Это случилось поздним вечером. Десятого ноября. Тогда я ещё улыбалась. Мне было хорошо, я возвращалась с дискотеки. Тогда я ещё ходила на дискотеки… Тёмный парк. Пустынная аллея. Шаги за спиной. Дальше думаю объяснять не надо…

Очнулась от холода. Он не оставил мне ничего. Голой я вышла из парка. Слава Богу, попался какой-то частник. Дальше всё было как в бреду. Помню, что таксист выломал дверь и даже не взял денег.

Самое страшное обнаружилось примерно через месяц, когда я поняла, что беременна… Что делать? На убийство я решиться не могла. Тогда не могла… Тогда я ещё умела смеяться… Девять месяцев прошло. Рядом со мной всегда был молодой человек. Мой молодой человек, но сама понимаешь, что после того случая я не была способна ни на какие интимные отношения, тем более моё положение…

Мы поженились сразу же после рождения ребёнка, он официально оформил отцовство. Целый год я себе напоминала бабочку, беззаботно порхающую с цветка на цветок: всё было прекрасно. Он разве что на руках меня не носил… Поцелуи, романтические ужины, цветы каждый день (пусть не пышные букеты, а всё равно приятно), ночи полные сладостной боли и невыразимого наслаждения, завтраки в постель – он прекрасно готовил. И всё же, всё же, всё же… Я чувствовала, что близится нечто, как собака чувствует дрожь змея вечности, как листья, что желтеют и летят к земле, чувствуя приближение Осени…

Гром грянул в годовщину нашей свадьбы. Он был на работе, а я сбежала пораньше (убраться, ужин приготовить, ну, ты понимаешь) Никогда не убиралась в его комнате – он не любит, когда переставляю какие-то его вещи, роюсь в шкафчиках рабочего стола… А тут… может Герман заплакал (мой сын), может ещё что-то… не знаю. Но я пошла туда, открыла дверь…

Не скажу, что у меня было какое-то предчувствие. Я просто протирала стол, а там стояла какая-то коробка. В общем, упала она, а из неё вывалились на пол фотографии. Много фотографий. Из женского любопытства я подняла пачку и начала смотреть. Ты не представляешь, какой ужас ощутила я, когда на одной из них увидела себя… Обнажённой, на траве, со ссадинами на лице и теле.

— Что было дальше? – спросила Вторая, теребя свою подушку. У неё потекла тушь.

— Ничего… Я задушила Германа, дождалась Вико и всадила десятидюймовое лезвие кухонного ножа ему в живот. Потом смотрела, как он захлёбывался кровью, тянул ко мне руки и, наконец, умер… Потом тащила его в ванну, где-то достала топор…

После всего этого два-три месяца ещё жила, пыталась жить… Теперь я здесь.

— Всё понимаю. Но почему ты убила своего сына? Зачем?! – спросила я.

— Зачем? Тогда я не смогла бы тебе ответить на этот вопрос, тогда я думала только как избавиться от двух трупов… Но сейчас. Тебе трудно будет это понять: я не могла бы его видеть взрослым (он слишком сильно напоминал бы мне о Вико, человеке которого я, не смотря ни на что, всё-таки любила). Кроме того, Герман стал для меня дверью в другую жизнь, другой мир, ключ от которой я потеряла. Убийство, как я понимаю сейчас, должно было стать ключом, своеобразным пропуском туда, где будет круглые сутки Солнце, и загорелые мальчики строем будут выстраиваться, чтобы поцеловать мой след на песке… А сыночка я съела…

В палате повисла гнетущая тишина. Карла снова легла и устремила свой взгляд в потолок… Вторая заметила потёкшую тушь и умчалась в туалет устранять малейшие недостатки совершенства своего лица. Я читала до отбоя (в одиннадцать выключают свет), потом заснула и всю ночь мне снились хрупкие руки Карлы, сжимающие рукоять топора, обезображенное тело её мужа, чёрные пакеты, сочащиеся кровью, и тарелка котлет на белоснежной скатерти…

***

Утром я заметила, что кровать Карлы пустует… Из ванной выходила Вторая, на ходу пытаясь высушить свои волосы.

— Где Карла?

— Не знаю. Её увели ночью.

— Чёрт! Батарейки сели. Только не это… Я опять забыла запасные дома!

— Увели?

— Ну, да. Я плохо спала ночью. Из-за её истории… Поэтому видела.

— Куда её, интересно?

— Куда, куда, — продолжая искать батарейки, прошипела Первая. – Ясно куда.

— Объясни, — сказала я и мы дружно со Второй уставились на девочку.

— Вы что, совсем тронулись? Забыли, где вы? Куда её увели! Вы только посмотрите на них!

В комнате опять стало тихо, слышно было только шуршание вещей Первой – она с маниакальным упорством продолжала искать батарейки в своём рюкзаке.

— Чёрт возьми! Ну почему я такая забывчивая?! Почему?! И что мне теперь делать? (плачет) (Вторая подходит, садится рядом, обнимает одной рукой за плечи, другой гладит по голове)

— Всё будет хорошо, деточка. Всё будет хорошо…

— Нет, не будет! Ничего уже никогда не будет! Ничего и никогда!!! (отталкивает руку Второй, убегает в туалет, захлопнув за собой дверь. Из-за двери слышится плач)

— Что поделаешь? Переходный возраст. Страшно немного…

— Почему?

— Потому, что такие девочки как ты или она идут сюда. Потому, что, такие как вы, не хотят жить. Это, наверное, что-нибудь да значит. Согласна?

— Это значит только то, что мир катится к чертям. Туда ему и дорога. Меня зовут Джейн. А тебя?

— Меня Пари…

— Странное имя.

— Ничего странного: мой отец был француз, он обожал Париж. Вот и назвал меня в честь родины Эйфелевой Башни, Джо Дассена, Шарля де Голля и других… Как ты думаешь, сколько мне лет?

— Двадцать-двадцать пять, — Вторая нервно засмеялась.

— Пятьдесят девять.

— Шутишь?

— Паспорт показать?

— Верю на слово.

— Странная ситуация. Символичная…

— Какая ситуация?

— С Карлой. Она как будто исповедалась, что ли. Перед смертью… Может и мне стоит душу облегчить?

— Может и стоит.

ПАРИ

В отличие от Карлы, я никого не убивала. Я вообще вела тихую, размеренную жизнь. Отца почти не помню: когда мне было три года, его призвали во Вьетнам. Больше мы с мамой его не видели. Да, забыла сказать, что хоть папа и был французом, жили мы в Штатах, в маленьком, но уютном городке в Джорджии – мама была оттуда…

Моя мама была красавицей, её руки и сердца добивалось всё мужское население нашего городка, но она всю жизнь хранила верность моему отцу. Лет двадцать назад её не стало…

Я, по сравнению с ней всегда выглядела разодетой дурнушкой, пигалицей, в общем. Честно говоря, это меня всегда бесило, и я с нетерпением ждала своего совершеннолетия – дня, когда я, наконец, с чистой совестью смогу покинуть ставшее маленьким родовое гнездо.

Наконец этот день настал.

Не буду тебя утомлять рассказами о том, как трудно жилось маленькой девочке из Джорджии в необъятном пространстве Нью-Йорка. Скажу только, что бывало всякое: бывали дни, когда Солнце не грело, когда живот сводило от голода и приходилось жевать старые ботинки, когда день больше напоминал ночь, и просыпаться с утра совсем не хотелось. Сложно было, в общем, но проще всего сложить руки на груди и сдаться. Я из тех, кто плывёт по реке жизни, не отступая перед водопадами, порогами, сильными ветрами. Я вообще не из тех, кто пасует. По крайней мере, я была такой…

Как-то зимой я встретила Брайана. Он был прекрасен, как будто Апполон, неожиданно сошедший с Олимпа на грешную землю. Мы столкнулись на улице. Скажу по секрету, тогда был как раз один из тех дней, когда… Ты понимаешь. В общем, я не заметила его, и мы столкнулись, лоб в лоб. Он рассмеялся, а потом дал свою карточку и попросил обязательно позвонить.

Сейчас я толком не могу вспомнить его лицо, но голос… Он был очень тихий и спокойный, как вода в тысячелетней реке – она знает, куда течёт и что будет через день, неделю, месяц, век… Этому голосу хотелось верить, даже если это была всего лишь мелодия флейты, манящая детей навсегда погрузиться в вечность…

Я позвонила по указанному в карточке телефону и договорилась о встрече. Он оказался режиссёром. Мне несказанно повезло: Брай снимал очередной фильм и никак не мог найти исполнительницу главной роли. Он гостил в Нью-Йорке у своего друга и натолкнулся на меня, а на следующий день он улетал обратно в Лос-Анджелес. Представляешь?

— Представляю. А что за фильм?

— Тебя, скорее всего, ещё на свете не было, когда его снимали.

— Я люблю старые фильмы.

— Фильм назывался «Брачные игры».

— Кажется, что-то припоминаю. Рассказывай дальше. Мне очень интересно.

— И мне тоже, — изрекла Первая, стоя в проёме двери в туалет и, кулачком утирая слёзы.

— Тогда продолжим.

______________

Фильм был абсолютно идиотским, сценарий не нравился мне изначально, но мне нравился Брай, и, что скрывать, мне хотелось продолжения отношений. Я снялась, фильм собрал невообразимую сумму в прокате, Брайан сделал мне предложение, от которого я не могла отказаться: мы поженились.

Только теперь я понимаю, для чего всё это было нужно: он зарегистрировал эксклюзивные права на работу со мной, то есть на предложения других режиссёров я соглашаться не могла.

Я не могла смотреть его фильмы без слёз: жалко было потраченной плёнки. Однообразные сюжеты, натянутые образы, море крови и мяса… Но находилось очень много людей, желающих потреблять такой низкокачественный продукт. Съёмки доводили меня до депрессии, нервных срывов, я начала пить…

В этом Аду неожиданно появилась маленькая точка света – ребёнок. И я подала на развод. Сколько было упрёков, сколько грязи было вылито на меня и ещё не родившегося ребёнка – я выдержала всё. Но он оставил меня без гроша… Оказалось, что всё наше имущество было зарегистрировано на его имя. Всё, что Брай отдал мне – моё пальто, в котором мы столкнулись с ним несколько лет назад на пересечении 6-ой и 10-ой улицы…

Надо сказать, мир не без добрых людей. Я нашла приют у одинокой пожилой дамы. О ней некому было позаботиться, поэтому я взяла на себя всю домашнюю работу, получив взамен крышу над головой, еду и скромное жалование, которого хватало только на то, чтобы не замёрзнуть холодными нью-йоркскими зимами.

Тем временем мой мальчик рос, превращался в настоящего мужчину. У него были очень сильные руки и детские, наивные глаза. Он смотрел на мир глазами ребёнка даже когда уходил на войну… Другого выхода не было: он не мог найти работу, я уже не могла его содержать, а за службу по контракту платили очень хорошие деньги…

Если бы кто-то мне тогда сказал, что больше я его никогда не увижу… Если бы я знала, что всего через два дня после его призыва начнётся Третья Мировая Война… Если бы я знала… Хотя изменить ничего уже нельзя. И тогда нельзя было. Сначала отец, потом сын, потом мать. Я осталась одна. Поэтому я здесь…

— А твой муж? – наивно спросила Первая. Ей явно стало лучше: она с интересом прислушивалась к Пари.

— Муж? Он до сих пор снимает своё «кино»… На меня ему всегда было наплевать.

— Хорошая история. Правда. Но почему ты ждала двадцать лет?

— Могу тебе напомнить, что эвтаназию запретили в 2020. Тогда им был дорог каждый человек. А сейчас, когда население Земли более или менее восстановилось, эти напыщенные свиньи нашли новый способ выкачивания из нас денег… И хватит об этом, что-то мне не по себе. Воспоминания всегда плохо отражаются на моём самочувствии: слишком они болезненные…

На следующее утро пустых кроватей у нас прибавилось ровно на одну…

Скоро моя очередь. Очень скоро.

***

— Что ж, кажется, моя очередь. Не знаю даже с чего начать…

— Сначала, наверное. Если хочешь, начни с конца…

— Шутишь? Конец будет, но через несколько часов… Надолго тебя не задержу. История короткая и не особенно интересная. И кстати, зовут меня Мэл.

МЭЛ

Я с детства была трудным ребёнком. Со мной всегда было много проблем, жила с мамой и её мужиками, потом бабами, потом… Потом я сожгла дом и исчезла в растекающейся жиже толпы… Затеряться было несложно: нас много. Нас, любящих огонь, кровь, наслаждающихся болью и ждущих конца этого слишком зажившегося мира.

После Апокалипсиса это вполне объяснимо. Ты не представляешь, сколько на мне крови, грязи, слёз… Мы были карателями. Слышала? Чёрный кулак на красном фоне, газеты ещё писали… Много писали. Они не знали, что после каждой… (подбирает слово, теребит покрывало, убирает волосы с лица, взгляд в пол) акции (нервный смешок) кто-то из наших не выдерживал… Не выдерживал и всё… Как марионетка, которой вдруг обрубили все ниточки, как рыба, которой вдруг стало мало воздуха на зажаренном белым шаром пляже, как… как… не знаю что.

Я видела их. Я видела их смерть. Я знаю, что такое умирать каждый день, не видя света, не чувствуя ничего внутри, понимая что всё зря, что выхода нет, что фильм кончился, а ты пришёл только к титрам…

Наша музыка была агрессивной, убийственно жестокой, но это было не более чем защитой, ощетинившимся ёжиком, защитной окраской полоза… Стихи кричали о красоте смерти, об убийстве неверных (беспощадном и безжалостном) но в каждой строчке ютилась безнадёжность, и плакало навзрыд отчаяние… Нам было больно, во стократ больнее тех, кого мы убивали, но никто почему-то не задумывался об этом. Все жалели их: мародёров, убийц, поправших мораль, нравственность, предавших Христа за 33 серебренника… Только сейчас я понимаю, что они были правы, что всё было неправильно, что так было нельзя, что они были такими же людьми, как и мы, и кровь у них была абсолютно такая же… Кровь…

Я помню свою последнюю жертву. Как и первую. Как и каждую, каждого… Я не щадила даже детей. Они так плакали, они вопили, их крик до сих пор звучит в моих ушах, а я топила их, выбрасывала из окон, закрывала в холодильнике…

Последней моей жертвой была девушка. Это был парк. Ночь… Вальпургиева ночь. Хотя это могла быть любая ночь в году… Мы выходили на охоту каждый день. Борьба с неверными – это, знаешь ли, весьма трудоёмкая работа (смеётся, смех срывается на визг, потом стон, потом плач, потом крик)… Нет, со мной всё в порядке. Просто… Просто… Просто. Всё очень просто. Было. Как всегда. Напали стаей. Она долго кричала. Звала на помощь, но никто не отозвался. Били…

Били палками, ботинками, цепью, кто-то даже притащил плётку-семихвостку. Мне, как бригадиру (или лучше сказать вожаку стаи), разрешили сделать последний удар.

Она сжалась в клубок, хрупкое тело била мелкая дрожь; её белоснежное платье было заляпано грязью, кровью, опавшими листьями, лицо зажато ладонями, из запястья торчал осколок кости, мне послышался её шёпот, я наклонилась, спрятав за спиной булыжник. Она шептала только одну фразу: «За что?»… Рука сама опустилась на её голову… Я била девушку камнем, пока её череп не превратился в пыль… Меня отрывали от неё почти всей стаей.

Этот вопрос мучает меня до сих пор. Я не сплю уже несколько месяцев – боюсь. Правда стоит закрыть глаза – вижу её лицо… И их лица… Тех, кто ушёл, ушёл навсегда… Теперь я их понимаю, раньше боялась, а теперь понимаю… Кажется всё.

— Да уж… Теперь я понимаю.

— Что ты понимаешь?! Ты не можешь меня понять! Как меня может понять человек, который никогда не слышал предсмертные хрипы, не дышал ароматами вспоротых желудков?! Как?!!!

Больше мы не говорили. Слова были не нужны: предо мной разверзся Ад во всей своей неприглядной красоте, почему-то стало холодно, почему-то стало страшно. Вспомнилась Пари: «Если такие девочки, как вы, приходят сюда, это что-нибудь да значит». Она была права, это значит, что пришло время Страшного Суда. И он совсем не такой, каким его описывал Иоанн-Богослов…

***

За дверью послышались шаги. Странно, сюда обычно приходят вечером. Как бы то ни было, шаги приближались. Стало страшно. Я вдруг явственно ощутила волю к жизни, желание жить, остаться здесь, задержаться ещё хотя бы на день, чтобы в последний раз увидеть Солнце…

Дверь открылась. На пороге стояла мисс Дагертон. В глубине её голубых, отливающих сталью глаз светилась жалость и доброта, однако опущенные вниз уголки рта портили всё впечатление. Она не была старой, но и молодой её назвать было нельзя: что-то внутри её души перегорело, сломалось; она была похожа на игрушечную машинку без задних колёс (ещё ездит, но уже не радует ни сердце, ни взгляд). За её спиной вырисовывались мрачные силуэты двух гориллоподобных охранников. Неужели они считают меня буйной?

— Пора, — прошелестела медсестра.

Что мне было делать? Сопротивление не имело смысла: слишком неравными были силы. Я, покорно склонив голову, вышла из камеры и пошла вслед за вестницей Смерти под конвоем двух беспощадных Церберов.

Коридор упирался в стальную захлопнутую наглухо пасть лифта, сопровождающие гориллы испарились. В лифт я вошла вслед за мисс Дагертон.

Двери захлопнулись. Я не хочу умирать!

ДЖЕРЕМИ

Это был очередной выезд. Я поселился в доме Томаса и занял его место. Учёба закончилась, потянулась нудная и однообразная работа. Кровавый Том ловил от этого кайф, но я не такой… Для меня всегда убийство было работой, способом заработать деньги и не более того…

Этот выезд я буду помнить до конца своих дней, я поклялся, что он будет последним в моей жизни. Всё. Я не первый и не последний, кто срывается, вот только из нашей профессии не уходят на заслуженный отдых: слишком многие судьбы мы сломали навсегда, слишком многие хотят мести…

Она была дочкой Джекоба Фон Дореса – оппозиционного генерала, готовящего переворот. Её не должно было быть дома в тот день. Поступил государственный заказ на её отца, естественно были большие деньги, которых хватило бы на расширение комплекса, о котором давно мечтало наше руководство…

Операция была продумана до мелочей: сообщником был дворецкий. Он должен был открыть нам чёрный ход. Убийство было намечено на воскресенье – генерал обычно любил отдыхать дома один.

В 9-00 мы были уже у входа. Джимми (мой напарник) тихо убрал дворецкого, как только мы переступили порог дома. Фон Дорес был в столовой, я отправил Джима разбираться с ним, а сам поднялся на второй этаж…

Все комнаты были чисты. Все, кроме одной. Она примеряла своё новое платье. Красовалась перед зеркалом и даже не замечала моего присутствия, пока холодная сталь глушителя не упёрлась в её нежный цвета слоновой кости затылок. Я взвёл курок…

А дальше время словно остановилось, будто кто-то нажал на кнопку замедленного воспроизведения. Она медленно повернулась ко мне, пристально взглянула, будто пытаясь прожечь меня взглядом, освещая самые потаённые мысли, самые тёмные закоулки души, выворачивая меня наизнанку, испепеляя всё, во что я верил, и, исцеляя израненное загрубевшее от рубцов сердце…

Девушка отвела взгляд и протянула руку, я, сам того не желая, вложил в протянутую хрупкую ладонь пистолет. Она поднесла оружие к виску и спустила курок…

Я заплакал. Это были слёзы очищения – больше я не мог вернуться к жизни, которую вёл. Наконец пришло осознание того, что всё потеряно и впереди ничего кроме одиночества и смерти в пустом холодном доме, на изгаженной собственными испражнениями постели…

Не помню, как добрался до дома.

ДЖЕЙН

Вокруг была только темнота. Темнота и… Шаги. Явственно можно было различить приближающиеся шаги… В панике огляделась. В поле зрения попал шкаф. Удобный, вместительный. Туда и бросилась, зарывшись с головой в кучу нестиранного тряпья. Больно ударилась об острый носок туфли, выпирающий словно айсберг из океана ненужных вещей… Скрипнула, открываясь, дверь комнаты.

Кто-то вошёл. Судя по тяжёлой походке – мужчина. Большой и сильный. Лишь бы он не оказался трусом и приютил меня… Хотя чем раньше я отсюда смоюсь, тем… Меня ослепил яркий свет – моё убежище раскрыто!

— Ты кто? – я молчу и жмусь в угол, хотя прекрасно понимаю, что выхода нет. А он, между прочим, красавчик. Впечатление портят только глаза – мёртвые какие-то… — Не бойся. Я тебя не обижу, — протягивает руку и одним мощным рывком притягивает к себе.

— Повторяю ещё раз: кто ты?

— Отпусти. Мне больно, — стальной захват разжимается, — Это же я хотела узнать у тебя…

— Отвечай быстро. Это мой дом, и я не хочу тратить время на пустые разговоры. Слишком устал. Поэтому, либо ты чётко, ясно и ёмко объясняешь мне кто ты и какого чёрта здесь делаешь, либо я убиваю тебя на месте… Имею право.

— Хорошо, хорошо. Давай только без угроз. Меня зовут Джейн. Джейн Мёртон.

— И?

— Что и?

— Дальше давай. Шевели челюстями, — он отвернулся, и я поняла, что это мой шанс: на журнальном столике рядом стояла настольная лампа. Ничего особенного (такие лампы стоят в каждом втором доме), но она была достаточно тяжёлой. Я замахнулась, но он неожиданно обернулся.

— Бей. Бей! Ну?! Бей!!! Размажь мои мозги по стенам! Бей, пока лицо не потеряет форму!!! Я больше так не могу!!! Помоги мне…

Лампа упала на пол – мир погрузился во тьму…

***

Очнулась в постели. Уютно свернувшись калачиком на его груди. Родной груди. Солнце било в окна, словно пытаясь достучаться до каждого сердца… Было хорошо рядом с ним и при одной мысли, что всего несколько дней назад я хотела всё это потерять, променять на свет в конце тоннеля, оказавшийся лишь бликом фар поезда разрезающего на части извечную мглу, становилось дурно…

Из-за чего всё началось? Он бросил меня. Грубо. Бесцеремонно. Собственно говоря, также как и ворвался в мою жизнь. Так что, винить его не в чем: он поступил так, как поступал миллионы миллионов раз до этого… Но, как известно, любая (даже самая безупречная) схема порой даёт сбой. Джимми никак не мог предположить, что после расставания я не буду плакать, доставать его звонками, письмами, подстерегать у входа в дом, кидаться в истерике на стены, проклинать, а просто подам заявку в «03»… Чего я этим хотела добиться? Не знаю. Тогда я думала, что это его отрезвит, он всё поймёт и спасёт меня от гибели, как сказочный принц… Но сейчас понимаю — ничего бы не произошло: он, скорее всего, на следующий же день уехал из города искать новую жертву. Перекати-поле. Что с ним поделаешь?

Ради таких, как он, не стоит закрываться от мира, не стоит считать, что жизнь кончена и больше не имеет смысла. Смысл есть. Он открывается, когда кончается одиночество и под твоим исстрадавшимся сердцем начинает биться другое: чистое, неизбывное, вечное. Наверное, это и есть счастье…

Мы с Джерри начинаем Новую Жизнь, жизнь, где не будет места страху, боли, страданиям. Где больницы будут лечить, а не убивать людей, где на магазинных полках снова будет еда, где не от чего будет защищаться молодым волчатам, выходящим каждую ночь на кровавую борьбу с самими собой…

Ничего не изменится вокруг, если не изменишься ты. Мы знаем, что это только начало, но выстоять и поднять за собой других – единственная возможность выжить.

С новыми силами мы встречаем этот рассвет…