Сказания о Ратных Подвигах Бойцов Петушиного Взвода!

Сказания о Ратных Подвигах Бойцов Петушиного Взвода!

сказание первое

Бойня в поселке мёртвых лесорубов.

В начале ноября 1957 года дизельный локомотив с машинистом Володей Зубарем возвращался по восьмой узкоколейной ветке в ДЕПО. Володя как-раз курил папироску, стряхивая пепел в открытое окно, таращился в тайгу, когда разглядел в сумерках у обочины голого, плешивого мужика с длинной бородой и огромными волосатыми ручищами. Мужик тот сидел на корточках, прислонившись спиной к стволу ели, дремал, уронив голову на грудь, зарывшись носом в бороду.

Много разного слышал Володя Зубарь про этого мужика, но глазам своим не поверил, потянулся рукой к сигналке и протяжно погудел.

Вздрогнул мужик, завертел бородатой головой, поднялся, вышел из под ели, потянулся и вдруг побежал в припрыжку за составом, как будто разминаясь, вразвалочку, а уж после разминки мощными толчками стал уходить вперёд.

Машинист добавил тепловозу ускорения, а голому мужику все равно бежалось легко, с настроением.

Первый снег уже успел полежать. Вылезла луна. Володя Зубарь таращился на бегущего среди деревьев бородатого хохочущего на весь лес мужика и ясно чувствовал ужас — холодный, липкий, сковывающий.

В тот самый момент, когда локомотив вынырнул из тайги в поселок, за локомотивом в поселок из тайги вынырнул и мужик.

Снегу здесь было заметно меньше. Понесло мужика по покосам, через пеньки, по лугу, через ограду, по перекопанным огородам, перемахнул через забор, мимо дома на улицу, через поленницу дров, нырнул в прогон. Тут Зубарь и потерял мужика из виду, а когда уже затемно вышел из ДЕПО, то до самого дома шагал, часто оглядываясь и прислушиваясь.

Как пришел домой, по два раза проверил все запоры и щеколды.

— Чорта видел. — шепотом сообщил жене Зубарь. — Здоровый, рогатый с хвостом. И хуй до колен болтается. — для наглядности машинист приложил к своему колену ладонь. — Тут теперь, по поселку бегает. Мишка спит?

— С чего бы? Рано.

— Дверь никому не открывай. — Зубарь не притронулся к ужину и потянулся к фуфайке.

— Куда собрался?

— К бате. За ружьём.

Отец жил на другом конце поселка.

Хлопая резиновыми сапогами машинист летел по пустым улицам и в каждом темном углу ему мерещился голый мужик с огромными волосатыми ручищами. Дыхание окончательно забилось, но парень не думал останавливаться. Свалился на отцовском крыльце, захрипел, потянулся рукой к двери и стал молотить в неё кулаком, а сам глазищами по сторонам, по сторонам.

К часу ночи у Зубаря разболелось сердце. Перешёл от жены на диван, сел, прижал ружьё к груди и как будто полегчало. Пожалел, что так и не завёл собаку. Решил, что завтра пойдет просить у тестя овчара. Скажет ему про тревогу всё как есть. Пускай что хочет думает…

Цок

Вздрогнул и проснулся.

Единожды никто не стучит. Как минимум дважды. А тут один. Нехорошо. И темнотища. Стал ждать. И дождался.

Цок

Снова единожды.

Пробежал холодок по спине, как на зло не смог вспомнить ни одной молитвы, поднялся с дивана, покрепче сжал в руках ружье, двинулся на слабых ногах к окну, стал всматриваться в черноту за окном, ближе, ближе, ещё ближе и наконец рассмотрел как огромный волосатый палец тяпнул ногтем по стеклу.

Цок

I

Колёса вагонов ритмично стучали на частых рельсовых стыках, отчего спалось в плацкарте крепко. Капитан Студёный проснулся минуту назад и теперь пытался спуститься со второй полки, не используя кисть правой руки, которая была густо перемотана бинтом. Вчера, кажется ближе к обеду, он с этой полки упал. Там, внизу женщина с ребёнком сидели, разбил у них бутылку с лимонадом, напугал, ладонь порезал, крови натекло. Пьяный был, конечно.

— Если что, стрелять левой будете. — громко прошепелявил жмякая во рту зубную щётку вернувшийся из туалета, долговязый, прыщавый сержант.

— Тссс— зашипел Студёный и, наконец спустившись, сел. — Сыч, блядь, не пугай людей. В кого стрелять?

Сержант уселся напротив. — В Лондаузера.

— Зачем?

— Он когда нас увидит — палить начнёт.

— С чего бы в нас палить солдату… — удивился капитан. — …Если он просто от эшелона отстал?

— Откуда вы это взяли, товарищ капитан? — и сержант оттопырил губу, как будто собрался улыбаться, но как будто ещё не время.

— Как откуда? Как это откуда? — Студёный завалился влево, высунулся в проход, чтобы убедиться, что их не слушают.

— Вспоминайте. — теперь сержант хитро прищурился.

— С перекура на станции в вагон рядовой не вернулся. — Студёный чуть наклонился к сержанту. — Так?

— Угу. С автоматом.

— Ну с автоматом. И что? — уверенность сержанта в том что рядовой Лондаузер будет оказывать сопротивление показалась капитану Студёному странной и неожиданной.

— Тогда зачем меня к вам в усиление прикрепили? — огорошил сержант и стал аккуратно складывать полотенце, заворачивать в него щётку и пасту.

— Стоп. — заволновался Студёный. — Начнём сначала. — Где обнаружили пропажу?

— В Челябинске на общем построении.

— Я тоже там был?

— На построении? — сержант таки не удержался и робко улыбнулся. — Не, не было. Вы на вокзале в ресторане застряли. Командир на всю площадь матерился.

— Понятно. А тебя за что? Лондаузер даже не из твоего отделения.

— Лондаузер из моего отделения, так-то.

— И что? У тебя Флюс есть. Могли бы в усиление его послать. А послали дембеля, который одной ногой уже дома, да ещё и целого старшину роты. Схуяли?

— Я не старшина.

— ВрИО. Какая разница. — Студёный, ощупывая лицо, сморщился, попытался рассмотреть отражение в окне. — У меня тут что — синяк?

— Почти сошёл. Мы с вами трое суток на вокзале у челябинских железнодорожных ментов в дежурке жили, не помните? Ждали пока туловище найдут. Удар у вас что надо. Старлей Вадимыч, — мент, с которым вы зацепились, только один раз....

— Ты с темы не съезжай. — перебил капитан. — Давай сюда подробности — зачем это Лондаузеру понадобится по нам стрелять. Потому что, если такое может случиться, то у меня вопрос. — Студёный левой рукой ухватился за мощную ручку на оконной раме, стал со всей силы тянуть раму вниз — Достаточно ли у нас сил? — покраснев от напряжения капитан почти хрипел. — Ведь, если он и правда решит отстреливаться… Чтобы взять его живым… Тут целый взвод нужен….Сыч, сука, ты ведь несерьёзно? Разыгрываешь меня?

— Ещё как серьёзно. — Сыч встал, потянулся до цыпочек, закинул руку на третью полку, там сразу задвигалось что-то тяжёлое и выполз разухабистый калашников с деревянным прикладом. Сержант снова уселся, положил на колени автомат, хлопнул по нему ладошками.

С автоматом стало заметно теснее. Студёный долго таращился на калашников и наконец, отцепившись от окна, без всякой надежды на свежий воздух, тихо спросил. — Сержант, почему я только сейчас узнаю, что Лондаузер — не просто тормоз, который за сигаретами в магазин побежал и от эшелона отстал, а псих с автоматом? Отвечай.

— Всё вы знаете, просто из-за контузии не всё запоминаете. Мы с вами последний раз позавчера вечером, когда в Челябинске на поезд садились, про это разговаривали. Вы сказали — «Не ссы, на месте разберёмся» и прямо с перрона пошли к этим блядям в тринадцатый вагон. Я вас оттуда…

— Отставить. — Капитан Студёный вдруг громко задышал. — Какая наша с тобой задача, сержант? — и тут-же, не дав и секунды на ответ, сорвался с места и с хорошего размаху залепил левым кулаком Сычу в правое плечо, да так сильно залепил, что сержант негромко вскрикнул, выронил автомат, скорчился и застонал.

— Наша задача — вернуть рядового Лондаузера в полк живым и невредимым. Понял меня, товарищ сержант? Давай выкладывай, почему он в бега ударился. Кстати, я левша, и странно что ты об этом не знал. Как ты вообще до сержанта дослужился? Я бы за тебя не ходатайствовал.

Заглянула заспанная проводница.

— Следующая ваша.

Капитан кивнул, отвернулся к окну и стал щуриться на пробивающиеся, сквозь мелькающие макушки деревьев, лучи восходящего солнца. — Я весь во внимании.

— Уже сто раз говорил, могу и ещё. — простонал Сыч, поднял с пола автомат и снова положил себе на колени. — Я же не знаю что вы помните, а что не помните…

— Всё выкладывай.

— Стишок хотя бы помните?

— Стишок?

— Понял. Тогда сначала. Значит, искали крысу, которая после отбоя по карманам шарилась и нашли у Лондаузера при обыске блокнот со стишками. Разные стишки. Есть про школу, про сопли, про мамку с папкой. Про роту, без подробностей. И про вас. Один стишок про вас написал. Говно — стишок. Нескладуха какая то.

— Про меня? То есть? И про говно не понял.

Сержант развязал вещмешок, покопался и вынул пару сложенных блокнотных листов, перебрал и передал капитану один, ткнув пальцем. — Отсюда.

У капитана Студёного коллекция Девичьих платков цвета зелёного,

С красным и белым

Отстирать все от крови, вот и готов Трофейный подарок жене.

А ещё написать на асфальте мелом:

Я Тебе посвящаю Победу

И она, прочитав с балкона, заревёт, побежит обниматься,

Потащит к столу, к обеду.

Студёный ещё раз пробежал по верхушкам строк. Сержант с интересом следил за его лицом, но лицо капитана ничего не выражало.

— Майор Ладошка сказал, что если фамилия работает как рифма, то её никто из стишка уже не уберёт. — сержант подождал эмоцию, не дождался. — Ваша фамилия работает. Студёного-зелёного. Если Лондаузер на дембель к себе в Архангельскую область уедет, то поди знай что там у него в голове происходит. Начнет стихи свои читать со сцены в клубе по праздникам, на тот же День Победы. Или ещё хуже — в газету отправит. И у людей появятся вопросы. Сперва к Лондаузеру, потом к вам, потом ко всем остальным.

— Какие ещё вопросы?

— Так майор Ладошка сказал. Про девичьи платки и про кровь…

— Платки и кровь — это метафора — дебил. — Студёный разорвал страницы, скомкал обрывки в тугой бумажный ком. — Метафора, сечёшь — нет? Это он про чёртовы флаги сочинил. У меня их целая коробка валялась. Может говнюку эту коробку даже таскать приходилось. — капитан замахнулся и бросил бумажный ком в лицо сержанту.

Сыч был наготове и успел прикрыться, нагнулся, собрал и сунул обрывки в карман.

Студёный тем временем закопался во внутреннем кармане, долго не мог расстегнуть пуговицу, наконец расстегнул, вытащил из кармана удостоверение, этой же рукой вытряхнул из удостоверения на стол фотографию, поднял её и стал разглядывать на черно-белой бумаге конопатого, улыбчивого рядового с простоватой, полноватой физиономией. Сейчас физиономия не показалась капитану такой же добродушной, как это случилось всего несколько часов назад, когда он проснулся среди ночи, нашёл в кармане удостоверение, внутри которого, лежало фото Лондаузера и неожиданно вспомнил куда и зачем едет в плацкартном вагоне пассажирского поезда, понял, что едет в обратную сторону, а Наташе из Москвы дал телеграмму, что дома будет двенадцатого. «…побежит обниматься, потащит к столу, к обеду». Тьфу, сука. — Почему он удрал?

— Я провел с ним воспитательную работу когда в Ростове грузились. У вас тогда приступ как раз случился, я решил, что обойдусь своими силами. Вам уже по факту сказал. Вы сказали — ладно. Нормально. Потом я ещё много раз вам это говорил и всё нормально было, а сегодня про какую то метафору…

— Что за работу ты с ним провёл, воспитатель?

— Есть разные методы. — сержант замолчал, стал было ковырять ногтем деревянный приклад, но тут капитан махнул левой и залепил Сычу кулаком в то же самое плечо. Сержант снова вскрикнул, но теперь не стонал, а тихо выл с широко открытым ртом, завалившись на левый бок, автомат снова свалился на пол. Протяжно, в унисон прогудел локомотив, у капитана засвистело в правом ухе, впился взглядом в фото, перевел глаза на циферблат наручных часов, подумал — если бы не эта залупа с Лондаузером — дома был бы ещё позавчера, посидели бы с Наташей вдвоём, никуда бы не пошли. Во рту скопилась слюна и засобиралось наружу вчерашнее, за ночь перебродившее. Он чуть не сплюнул, но вовремя опомнился, выскочил в туалетный тамбур, дернул ручку запертой туалетной двери, вышел в основной тамбур и никого там не обнаружив, смачно харкнул и задышал, задышал, задышал. После контузии Студёный смертельно боялся блевать и, если вдруг такое случалось, его накрывала ужасная паника, задыхался, кричал, терял сознание, всего было два раза, оба как маленькая смерть.

Вроде успокоилось, вытер рот, вернулся в плацкарт, заглянул в соседнее купе, там спали, сел, уставился на сержанта, который продолжал держаться за плечо.

— Что ты с ним сделал?

— Товарищ капитан, я другого способ не знаю.

— Какого способа?

— Я уверен, что стишок этот он никому больше не покажет и не расскажет. Способ рабочий. Но. Если он меня например сегодня

пристрелит, то ему уже больше некого будет бояться и можно стишки вспоминать, записывать и в газету отправлять.

— Если он тебя пристрелит — он в тюрьму сядет, дебил. И плевать на эти стишки, ещё раз повторяю, нет в них ничего. Сыч, ты зачем меня бесишь, а?

— Я уже вам говорил: у меня есть подозрение, что это ловушка. Ну вот смотрите — Лондаузер сбегает на маленькой станции в тайге, а потом вдруг объявляется, но не задержан, а только обнаружен. «Вот он, я. — приезжайте и забирайте». И вот мы едем. Представляете, если он знает, что еду именно я? Притаился с автоматом и ждёт, целится мне в сердце.

— Если бы он хотел тебя убить — он мог бы сделать это прямо в вагоне..

Капитан студёный схватил сержанта левой рукой за ворот, стал накручивать его гимнастерку на свой кулак, затрещали пуговицы.

— Что ты с ним сделал?

— Напугал.

— Чем?

— Поставил на колени и он мне отсосал, а потом сказал ему, что если он стишок про вас не забудет — я приеду к нему Архангельскую область с добавкой.

— Пиздец. — почти театрально схватился за голову Студёный. — Из-за какого то идиотского стишка устроить такой пиздец. И эти… — капитан указал пальцем себе за спину. — …Эти стратеги знают, что Лондаузер запросто может дать психа и открыть стрельбу, всё равно отправили только нас двоих? Они там охуели все что ли? — студёному с трудом удавалось не орать.

— Это ещё не всё. — прошептал Сыч и какое то время они с капитанам смотрели друг на друга. — У нас с вами приказ, товарищ капитан.

— Ну. Что за приказ? Не тяни, Сыч, ссука.

— Ликвидировать Лондаузера.

— Да ну нахуй! — уже не стесняясь, громко усмехнулся Студёный и стукнул себя кулаком по колену. — Что за ебучий цирк?! — стал внимательно смотреть сержанту в глаза, стараясь закопаться в них поглубже, копал, копал, улыбка съехала, вдруг протянул руку и положил её на лежащий на коленях у сержанта калашников. — Слово в слово повтори всё, что сказал командир. Всё до копеечки, понял меня?

— Командир со мной не говорил. Со мной говорил майор Ладошка. — сержант не сводил глаз с руки капитана на своем автомате — Сказал, что если Лондаузера допрашивать начнут — такой пиздец повылазит, что всем мало не покажется. Никому, сказал, эти разбирательства не нужны, отдыхать, сказал, надо, и Лондаузер будет стрелять, даже если не будет. — сержант замер, снова ожил и едва слышно добавил. — На синдром, сказал, спишем.

— Пьяный был?

— Я?

— Ладошка.

Сержант кивнул и капитан, отвернувшись, посмотрел в окно, за которым уже мелькали огороды, сараи, бани, заборы, дома, кричал локомотив, хором визжали тормозные колодки. Под этот визг протащились мимо старого деревянного вокзала с забитыми листами фанеры дверьми и окнами.

— ДЕЛЯНКА. — прочитал капитан Студёный облупившуюся табличку с названием станции, дёрнул со всей дури рукой и вырвал у сержанта автомат, зацепив прикладом столик, задребезжал в подстаканнике стакан.

Капитан отставил автомат себе за спину в угол, застегнул на поясе ремень с кобурой, снял с вешалки и натянул не застегивая бушлат, напялил шапку, сел, кивком приказал сержанту встать.

Сыч поднялся, просунул руки в рукава бушлата, водрузил на макушку отутюженную шапку-ушанку с кокардой, стал ещё выше, покосился на стоящий в углу автомат, шагнул в проход, закинул вещмешок на плечо.

Студёный поднялся, зацепив автомат, двинулся за сержантом по полупустому вагону на выход, уворачиваясь от торчащих по правому флангу ног.

* * *

На перроне подростки и женщины бегали с ведрами от вагона к вагону, продавали клюкву.

— Помнишь эту станцию? — Студёный закурил и застегнул бушлат. Для середины октября здесь было довольно холодно. Он таращился на груду, кажется совсем недавно поваленных ураганом тополей.

— Не помню. — ответил сержант, нервно оглядываясь, и вдруг вынув из кармана руку, указал куда-то за спину капитана — Ещё военный.

Студёный обернулся. Со стороны последнего вагона по перрону шагал офицер в расстегнутой шинели с вещмешком за плечами и без головного убора. Подошёл, разглядел на плечах Студёного капитанские звездочки, потянул было руку к виску, но опомнился.

— Лейтенант Колоколец. Здравия желаю.

Военные козырнули в ответ, рассмотрели щуплого лейтенанта-артиллериста, его худое, женственное лицо и не спасающие положение усы. Основное внимание в лейтенанте на себя оттягивал целиком свернутый на сторону нос.

— Капитан Студёный. — представился капитан Студёный. — В отпуск?

— Нет. Тут что, военный объект какой-то? — лейтенант Колоколец стал оглядываться, притопывая летними ботинками и часто шмыгая.

— Если не в отпуск, тогда зачем? — капитан докурил и щелбаном отправил окурок в полёт, проверил на плече автомат.

Лейтенант Колоколец сначала прищурился, потом заулыбался, блеснув железной коронкой. — Слишком много военных на квадратный метр в таком месте, да? Тоже, когда вас обнаружил, удивился. Я за солдатиком. От эшелона отстал.

Студёный и Сыч коротко переглянулись

— Фамилия беглеца, случайно, не Лондаузер? — поинтересовался капитан.

— С чего бы. Рядовой Берёза. — лейтенант припадочно кашлянул. — Домой ехали. В Чите хватились. Объявили в розыск. Нашли. Как будто бы он даже не задержан. — лейтенант стал крутить головой по сторонам и почти неразборчиво бормотать — Станция Делянка, вот Делянка, теперь нужен участковый, участковый где-то тут должен быть, участковый, где его искать хуй его знает, а надо искать, потому что он как будто бы что то знает про Берёзу, вот такая странная херня приключилась со мной… — лейтенант стал лениво шарить рукой в кармане шинели. — Такая вот херня.

Студёный хотел что-то сказать, но уставился на женщину лет тридцати, которая шла по перрону прямо на него, одной рукой щелкала семечки, другой несла ведро, подошла, поставила его под ноги военным наполненное до краёв красными как кровь ягодами.

— Угощайтесь. — прозвучала женщина.

Все зачерпнули по жмени и стали пробовать.

— Сладкая?

Женщина сплюнула собранную за щекой скорлупу в кулак и заорала куда-то себе за спину. — Горюня! Я ведро твоё сторожить не нанималась! Мальчишек к участковому пошла провожать! Сегодня у меня трое! — опять посмотрела на Студёного, на Сыча, на лейтенанта Колокольца — Ну пошлите тогда.

И все пошли. По размытой, разбитой дороге, по прогнившим деревянным мосткам, вдоль черных заборов, мимо сараев, заборов, бань, перекопанных грядок, заборов, торчащих из-за заборов шиферных крыш, кирпичных труб, голых тополей и раздетых кустов черноплодной рябины, мимо свалившейся в пруд водонапорной башни, дровяных поленниц, почерневшей от морозов крапивы, мимо грязи — сырой, черной массы, перемешанной с почвой воды.

Лейтенант Колоколец отметил, что для половины девятого утра в поселке довольно много шляющихся женщин с котомками, какие то даже парами ходят.

Сержант Сыч, проходя мимо открытого гаража, увидал под слоем пыли двухцилиндровую Яву и загрустил.

Студёный, оглядываясь, прочувствовал что-то знакомое из детства. Его бабушка Шура жила в похожем пространстве.

— У вас река есть? — спросил он у провожатой.

— Конешна.

— Широкая?

— Перепрыгнуть можно.

«Нет, не в таком», подумалось Студёному и детство сразу куда-то улетучилось. Почти не попадались фруктовые деревья. Яблони, но так редко.

Лейтенант Колоколец сделал рывок, догнал капитана, зашагал рядом. — Здесь, наверное, летом хорошо.

— Мы тут тоже стояли. — Студёный посмотрел на лейтенанта. — Стояли тут пятого числа. И тоже один рядовой в вагон не вернулся.

— Ух ты. — тихо, но глубоко удивился лейтенант Колоколец. — А мы седьмого. Та же история. Бляяядь. — резко занервничал лейтенант. — Похоже на сговор. А я думал всё куда проще.

«Сговор». Хм. А ведь Студёному эта мысль в голову прийти не успела. Его почему-то тянуло к мистике, к невероятным совпадениям…

— Товарищ капитан. — подал голос лейтенант.

— А?

— Я спрашиваю, у тебя случайно нет чего ни будь во внутрь? Сердце так стучит, боюсь устанет.

— Не, нету. Думаешь — мой боец с твоим списались и договорились тут встретиться? Зачем?

Колоколец в очередной раз припадочно кашлянул и перешёл на шёпот, чтобы шагающий впереди сержант Сыч не расслышал.

— Мой с автоматом ушёл. Я до этого разговора надеялся, что он может случайно как то остался. Ну бывает, же. За сигаретами в магазин побежал, а автомат просто так прихватил, впечатление может хотел произвести на продавщицу. Придурков в армии хватает.

— Мой тоже с автоматом. — прошептал Студёный.

Какое то время шагали молча. Обдумывали услышанное.

— Двое рядовых из двух разных эшелонов, оба с оружием, с разницей в два дня, сошли на одной и той же станции. — капитан Студёный заразмышлял вслух. — Если Лондаузер сошёл пятого октября, то седьмого он спокойно мог подойти к вашему эшелону и забрать Берёзу. Без всяких переписок. Звучит тревожно.

— У меня магазин пустой. — хлопнул по кобуре лейтенант. — Один в патроннике болтается. Остальные, надеюсь — просто потерял. Шапку потерял. Командировочные. Облик человеческий. Дома развод ждёт. Пиздец какой-то, блядь, я извиняюсь. Черная полоса длинною в жизнь. У меня после подписания только одна мысль в башке — застрелиться, чессслово, капитан. Чего-то все тяну, тяну, патроны почти кончились, ещё эта вся хуйня с Берёзой навалилась. Ты б её видел. Берёзу эту. Сиротка. Вечно туда сюда по вагонам. Дверью хлопал. Постоянно попадался мне в тамбуре. Я уже наорал на него, а он все равно, сука, туда сюда, туда сюда. Ну сколько раз можно говорить.

— Курево для дембелей стрелял. — предположил капитан.

— А? Да понятно, но все равно раздражало. А потом как испарился, я даже нервничать вроде меньше стал…

Студёный сделал рывок и, обогнав сержанта, догнал провожатую, зашагал с ней рядышком.

— Нам бы мимо магазина не пройти.

— Не пройдем. — ответила провожатая.

— А вот мы по другой улице шли и на двери висел замок и было написано «Амур». — ткнул себе за спину Студёный. — В девять открывается?

— В девять. Там гвозди продают. — сказала Провожатая — Нужны гвозди?

Капитан оскалился, не останавливаясь, оглянулся и показал лейтенанту жест: «не переживай, немножечко потерпи и всё будет, магазин есть, деньги есть». Ему захотелось помочь лейтенанту, потому что себе он решил не помогать.

Ещё через сотню метров наконец остановились на перекрёстке сразу трёх улиц. Тут, на перепутье и устроилось одноэтажным строением сложенное из белого кирпича длинное, прямоугольное помещение с решётками и ставнями на окнах, вывеской «Байкал» и огромной лужей с листьями перед крыльцом. У торчащего в стороне из земли деревянного туалета была сорвана дверь, которая сегодня служила плотом, плавая в грязи перед водительской дверью УАЗа-буханки. На борту буханки красными буквами — милиция.

— Пришли. — доложила провожатая. — По коридору налево Байкал, направо наш Участковый Пётр Алексеевич. Машина тут — значит на работе. Добро пожаловать. — и она пошла дальше по раскисшей дороге.

* * *

— Скажите пожалуйста, зачем же вы ящики с пивом у печки держите? — с нескрываемой обидой вопросил к продавщице лейтенант Колоколец и снова присосался к бутылке.

Трое военных теснились в зоне для покупателей, по большей части заваленной мешками, заставленной гигантскими товарными весами. Студёный случайно наступил на коробку и банки с килькой теперь валялась на полу.

— Сказал бы «Хочу холодного!» — Я б тебе из холодильника холодненького дала! — громко засмеялась продавщица и Студёный второй раз за утро чуть не подавился слюной. Когда брал эту ёбаную бутылку пива для подыхающего лейтенанта, продавщица ещё спросила «Чего так мало берёте на троих то»? На троих то, сука. Ящик сейчас блядь возьмём, сядем вот тут на весы и будем хуярить бутылочку за бутылочкой. Прижмёт поссать, так мы прямо там, за дверью, в лужу, которая перед крыльцом. Вот же сукаблядь.

— Пошли, сержант. — только и сказал стиснув зубы Студёный, толкнул сержанта в плечо, направляя его к выходу, и сам шагнул через порог, но пришлось посторониться, снова эти женщины с котомками лезут и лезут.

Выбрались наконец в коридор, капитан первым шагнул и распахнул дверь напротив. Военные, один за одним стали входить в приёмную участкового, который как раз сидел за рабочим столом под окном с решётками.

— Проходим не стесняемся. — двухметровый, длиннорукий, наряженный в милиционера сорокалетний участковый грустно улыбнулся, поднялся из-за стола. Рыжий, белозубый, в погонах старшего сержанта, по правую его руку к стене приставлен карабин.

— Лондаузер и Берёза, ага? — он шагнул на встречу военным и каждому крепко пожал руку.

— Берёза. Верно. — закивал лейтенант Колоколец, которому заметно полегчало. — Как он тут себя ведёт? Не было с ним проблем?.. может быть, может он приставал к кому-то, он вообще где? У кого-то живут? Вместе с… как фамилия вашего рядового?

— Лондаузер.

— Они же вместе, правильно, товарищ старший сержант?

Все смотрели на участкового, ждали. Стены кабинета были выкрашены в зелёный.

— Зовут меня Пётр Алексеевич. — сказал наконец участковый. — Фамилия моя Шило. И я сейчас буду вас потихоньку вводить в курс дела. — участковый снова улыбнулся, без стеснения разглядывая лица гостей. — Предупреждаю — информации много. — он стал махать своими длинными ручищами. — Садитесь сюда, на эти стулья, слушайте внимательно. Все вопросы после.

— Хочется успеть на обратный поезд. В шестнадцать двадцать пять по московскому — Студёный так и не присел, стоял у двери. — Если бойцы не близко, то может мы уже начнем движение?

— Куда? — без особого интереса спросил Пётр Алексеевич и, обойдя стол, присел за рабочее место.

— К рядовым Лондаузеру и Берёзе. Я так понимаю — они вами не задержаны. А информацию мы и на ходу можем получать, дело привычное, верно товарищ лейтенант?

— Вам придётся. И сесть и выслушать. Я серьёзно. Садитесь и слушайте…-голос Петра Алексеевича странно завибрировал. — Я вообще ничего этого не должен для вас делать, а я делаю. Помогаю. Хотя, если по-хорошему, здесь должны работать оперативный штаб, — Пётр Алексеевич загнул палец и приготовился загибать следующие. — Спецназ, военная милиция с прокуратурой, полевой госпиталь, потому что тут, блядь, такое творится, что головой ёбнуться можно. А у меня почти семьсот гражданских в поселке. — двухметровый участковый вдруг откинулся на спинку стула, которая тут же взвыла, раскинул свои ручищи в стороны и заорал во всё горло. — И никто нихуя не делает! Всем насрать! — Пётр Алексеевич глубоко подышал, все помолчали.

— Капитан. — позвал он уже сильно спокойнее.

— Чего?

Пётр Алексеевич закинул руки на стол, побарабанил пальцами, прищурился. — Я вижу вы с лейтенантом весёлые.

— Ошибочка.

— Давайте мужики, пока трезвые, вы сядете и выслушаете, а? Потому что все мои надежды только на вас. Вы — последние. Все остальные по списку уже здесь.

— Кажется нам надо его выслушать. — заметил устроившийся на стуле лейтенант Колоколец.

Подробность первая: Лёха — Красное Знамя.

Место, на котором восемьдесят лет назад установился поселок Делянка, не было выбрано сердцем. Расчет делали на лесозаготовку. Выбрали богатый деловым лесом кусок тайги, привезли людей. Люди расчистили пространство от деревьев, выкорчевали пни, вспахали огороды, построили из деревьев бараки, дома, улицы, школу, два кинотеатра и стали жить, вокруг себя лес рубить, грузить лес в вагоны и цеплять их к проходящим по северной магистрали грузовым составам.

Лёшка Гунька — мужичок как мужичок, в бригаде лесозаготовителей чокеры цеплял. Появился у Лёшки сын — Лёха, тоже Гунька. Рос себе Лёха обыкновенным, рано потерял отца, деревом зашибло Лёшку, отходил восемь лет в школу, успел поработать в бригаде сучкорубом, в восемнадцать забрили в армию. И так сложилось, что ровно через год и два месяца службы, ефрейтор советской армии Гуньков Алексей Алексеевич, находясь на боевом посту, совершил Подвиг. Был за этот Подвиг награждён младший Гунька орденом Красного Знамени, о чем была в газете Красная Звезда отдельная заметка.

Вернулся орденоносец из армии в родной поселок и пошёл работать в бригаду лесорубов, где его поставили толкачом-помощником к Бригадиру — Вальщику.

Бригадир-Вальщик — корень бригады. Грудь на распашку, шапка на затылке, во рту папироса, в руках орущая на весь лес бензопила.

— ХуууууЯк! — затянется восторженным воплем Бригадир-Вальщик, пока гигантская ель со свистом и треском несётся навстречу земле, а потом как топнет ногой, ухмыльнётся себе в бригадирские усы, кинет ручку бензопилы на плечо и хищно пошагает к следующей жертве.

В Лёхиной бригаде таким человеком был Борис Иванович.

Директор ЛПХ лично уговорил Бориса Ивановича взять себе толкачём молодого орденоносца. Негоже кавалеру Знамени сучки рубить или чокеры цеплять.

Борису Ивановичу сразу понравилось думать, что помощником у него теперь будет целый орденоносец, и он с внутренним удовольствием согласился.

Лёха стал в бригаде толкачом, но в скором времени завелось в нём и стало распирать изнутри сильное желание — встать на место Бориса Ивановича Бригадиром-Вальщиком.

Мечта родилась и больше не покидала Лёху. В бригаде же все знали, что как только, по какой то причине, нынешний Бригадир-Вальщик Борис Иванович кончится как Бригадир и как Вальщик, его место займёт кто угодно, только не Лёха-Красное Знамя. Потому что одного желания, пусть даже с Подвигом за плечами и заслуженным орденом Красного Знамени не достаточно, чтобы в нашей бригаде у тебя был такой авторитет, что ты можешь сам себя Бригадиром-Вальщиком выбирать.

Лёха — Красное Знамя такого авторитета в бригаде не имел, понимал это и, с решимостью этот авторитет во что бы то ни стало приобрести, совершал много необдуманных поступков, часто что-то сочинял, суетился, нелепо хвастался, попадал в глупые истории и естественным образом не вызывал к себе у окружающих ни уважения ни трепета.

В прошлом, когда Лёха ещё служил, примерно через неделю после памятного Подвига, в солдатской чайной к нему подошёл сержант Колесницын, который был одного с Лёхой призыва. Колесницын хлопнул Лёху по плечу и сказал.

— Никто тебе этого не скажет. Только я. Ты — дурак. И в полку все смеются над тобой. Ты не поймёшь — почему, и не изменишься, но я хочу, чтобы ты знал, что всё совсем не так, как ты там у себя в башке представляешь. Всё не так. Заруби себе на носу.

— Почему? — Лёха искреннее не понимал в чем тут дело. — Меня к ордену представили. Приказ есть.

— Иди ты на хуй, герой — прошептал на ухо Лёхе сержант Колесницын и, отвернувшись, стал рассматривать в витрине эклеры.

Завидует. — решил тогда Лёха, но сказать духу не хватило.

С того самого дня внутри Лёхи стала скапливаться непроходящая, необъяснимая ему самому тревожность, подозрение, что сослуживцы за его спиной посмеиваются над ним, вместо того, чтобы проявить уважение к его проявленной доблести.

Всё сильно обострялось, когда в Лёху попадала водка. Теперь уже любой смех принимался им на свой счёт, накопленное выпучивалось, выплёскивалось, Лёха бросался в атаку, устраивал скандал, мог даже затеять драку, но не имея больших в этом деле талантов, получал отпор, был бит, унижен.

После возвращения в родной поселок первые полгода он держался молодцом, мало пил, много, скорбно молчал, толкал короткие фразы и здоровенные сосны, но постепенно пьяная бригадная жизнь лесоруба растопила волю Героя, кулак его разжался и наружу высыпалась вся Лёхина прежняя, догеройская суть.

— Иди ты на хуй, Красное Знамя ебучее. — однажды прозвучало в бригаде. Лёха бросился на обидчика и умылся кровью. А прозвище «Красное Знамя» с тех пор прилипло к Лёхе крепче Гуньки.

Каждый год, накануне Дня Победы, дом, где проживал Лёха, навещал человек из администрации и приглашал Героя на торжественное построение по случаю Дня Победы, которое каждый год в одиннадцать утра проходило на территории поселковой средней школы, у памятника Неизвестному Солдату, при густом скоплении народа.

Каждый год, утром девятого мая, Лёха цеплял на свою ефрейторскую грудь орден Красного Знамени и с этого момента наступал самый желанный, долгожданный, самый счастливый день в году — ДЕНЬ, В КОТОРЫЙ НИКТО НЕ СМЕЛ НАСМЕХАТЬСЯ НАД НИМ.

В парадном строю кавалера ставили на самое видное место. Ярким пятном сияла его «песчанка» посреди черных ветеранских пиджаков. И после торжественного построения, уже в школьной столовой, банкет, как казалось Лёхе, всегда крутился вокруг него.

Прощаясь, подвыпившие фронтовики тискали Лёхину ладонь, проверяя её на прочность.

Самый счастливый день в году традиционно заканчивался в гостях у сестры, проживавшей со своим мужем на улице Водопроводная.

Лёха заваливался к сестре примерно в десять вечера и орал. — Сплю у вас, как договаривались!

Потом до глубокой ночи в мельчайших подробностях перерассказывал мужу сестры события самого памятного дня в его жизни — Дня Подвига. В финале этой бесконечно подробной истории Лёха традиционно отворачивался и тихо, уткнувшись носом в кулак, рыдал. Всю оставшуюся ночь курил, искал по шкафам спиртное, будил сестру, снова курил, снова искал. Утром уходил, не дожидаясь пока встанут хозяева, брёл по посёлку и с грустью думал, что «теперь не скоро ещё».

В тысяча девятьсот девяностом году, на День Победы, после праздничного построения, после сытого и пьяного банкета брёл в дупель пьяный Лёха-Красное Знамя к своей сестре по улице Культуры в направлении улицы Водопроводной и повстречал на пути Ботю Хера.

Увёл Ботя Хер пьяного Лёху к себе в логово, в дом рядом со старой конбазой, посадил у себя в подвале на цепь и целую неделю к ряду избивал Лёху и насиловал.

Лёху-Красное Знамя нашли на земляном полу без штанов в луже собственных экскрементов. У него были выбиты почти все зубы, и сломаны многие пальцы на руках.

Ботю Хера поймали и снова запечатали в тюрьму.

Лёха долго восстанавливался в районной больнице, ещё месяц амбулаторно у себя дома. Как только сняли гипсы с рук — Лёха отправился в родную бригаду. Оказалось, что Бригадир-Вальщик Борис Иванович решил оставить себе старого помощника, а Лёху переводом переназначил в сучкорубы.

На следующий год, накануне Дня Победы, с приглашением на праздничное построение никто к Лёхе из администрации не пришёл. Поговаривали, будто бы Лёха хотел сам идти, без приглашения. Но чего-то не пошёл.

Человеком он был холостым, всё следующее лето дом свой разбирал, без всяких объяснений, сам с матерью в бане жил, а потом всю осень возил по бревну на дрезинке по узкоколейке на заброшенный хутор Дегтярный и к весне в одиночку поставил на хуторском пригорке дом, на том самом месте, откуда пятьдесят лет назад этот дом перетащил по узкоколейке в Делянку его дед Лёнька Гунька.

— Круговорот дома в пространствах. — Пётр Алексеевич задрал свою руку-граблю, зацепился пальцем и распахнул форточку, чтобы закурить. — И ладно бы, сидишь себе там тихо и сиди на хуторе, пидар дырявый. Но нет, не сидится Лёхе .

— Есть тут у нас в поселке женщина, Горюня. Она ягодой торгует. День в лесу или на болоте, день у поезда. Черника, брусника, клюква. Рассказывает, будто бы объявился вдруг в этом сентябре на станции Лёха— Красное Знамя, тоже стал от вагона к вагону бегать, ягоду предлагать. Столько лет сидел там у себя на хуторе тише воды, ниже травы, а тут решил подзаработать. На дрезинке своей туда-сюда катается. Самое смешное — у него в шапке живая птица живёт. Полетает, полетает и обратно в шапку.

— А с месяц назад эшелоны на восток пошли. Один за одним, один за одним. У нас на станции отстойник устроили. Как скорый пропустить, так в Делянке эшелон. Солдатики из вагонов вывалят, такой гал стоит, с вёдрами на перрон не пройти. Нет бы помочь женщине, так не только, так ещё и щипают, сигареты попрошайничают.

— Идёт, значит, промеж составов Лёха— Красное Знамя. — рассказывала Горюня. — Опять в этой своей дурацкой шапке с птицей, а с ним солдатик. Грязненький, весь какой-то больной, мне показалось. Заморыш. Но с ружьём. Или автоматом. Не разбираюсь. Я только видела как они ушли. А в следующий раз другие эшелоны стояли. С танками. Тоже солдатик с автоматом, часовой вроде или кто? Видела, как Лёха под вагоном подлез, к часовому этому подошёл и давай беседовать. А я пасу. Смотрю бочком, они оба бочком, под вагон нырк и на той стороне пошли, через тополя, напрямки. Я за ними. Смотрю — вышли к конторе и вот тебе узкоколейка, а там дрезина. Смотрю — садятся на дрезинку, заводят и покатились.

— Эшелонов много. Но я не каждый день к поездам хожу. Он может в день и по два раза приезжал. Будто бы у него там на хуторе уже больше десятка солдатиков живёт.

— Пятнадцать. — от себя уточнил Пётр Алексеевич. — Взвод. Все с автоматами. Что вам кажется? Мне, например, кажется, что это какой-то пиздец. Для чего Лёхе целый взвод автоматчиков, скажите пожалуйста? — участковый раскинул руки-шлагбаумы — С кем он тут воевать собрался?!

— Мы то откуда знаем? — отозвался лейтенант Колоколец — Вам виднее.

— Нам?! — гаркнул участковый и поднял палец — Вопрос! Готовы?! Кто-нибудь из вас может мне объяснить — Что такого мог сказать этим пацанам Лёха-Красное Знамя, что они взяли автоматы и пошли за ним, наплевав и на устав и на присягу? Не испугала их ни губа ни дисбат. Что за люди — эти ваши Лондаузер и Берёза? Нет ли между ними чего-нибудь общего? — Пётр Алексеевич прищурился и было непонятно на кого он смотрел в тот момент, но потом глаза его распахнулись и оказалось, что он смотрел на сержанта Сыча.

— Товарищ сержант, случилось что-то?

Все посмотрели на Сыча.

— Да ты белый. — сказал лейтенант. — Вся кровь из лица ушла.

— Паренёк вот-вот в обморок свалится. — Участковый вдруг бросился грудью на стол, протянул ручищу, дотянулся и тронул пальцем Сыча за локоть, и когда Сыч поднял на него глаза, сказал негромко, прищурившись. — Знааает кошка, чьё мясо съела. — загадочно подмигнув, Пётр Алексеевич резко откинулся на скрипучую спинку, рванул на себя ящик стола, вынул стеклянный пузырёк с нашатырным спиртом и вату, протянул через стол капитану, но Студёный уже поднялся, схватил сержанта за руку, поставил на ноги и стал выталкивать из кабинета.

* * *

Вдова Тося Копейка пришла в школу до начала уроков, решительно дернула дверь кабинета директора, но та оказалась запертой. Тут, в коридоре, вечно крутилась одноглазая уборщица Стёпа, но сейчас Стёпы не было и Тося, прогулявшись взад-вперёд, попила воды из бачка, уселась на её стул. Подбегали дети, пили из бачка воду, здоровались. Тося им улыбалась. Часы показали девять, но уборщицы Стёпы всё не было и звонок не звенел. Тут распахнулась дверь с улицы, вошёл маленький, плешивый, темнолицый директор Делянкской средней школы Семён Владимирович в пальто, топнул ногами, сбивая с ботинок снег, шаркнул подошвами по валяющейся у порога мешковине, посмотрел на часы, потом на шатающихся по коридору детей.

— Звонок был?

— Нет. — ответила Тося и встала со стула. Директор быстро подошёл к Тосе. — Здрасте. — и потянулся рукой к выключателю над её головой. — Ко мне? — Тося почувствовала запах лука и огуречного лосьона. Задребезжал звонок, потом притих, директор отвалил от Тоси, пошагал к двери с табличкой директор, достал из кармана здоровенную связку ключей и стал перебирать, услышал шаги, обернулся, а тут Тося. Вырвала у него из рук связку, сделала пару шагов назад, пятясь спиною, замахнулась и швырнула ключи Семёну Владимировичу в лицо. Встретив лицом тяжёлую связку мужичок неуклюже повалился на дверь, съехал на пол и, закрыв лицо руками, заорал. — Бхааа!

Из школы Тося Копейка пошла к свекрови, которая жила на другой стороне железной дороги, напротив заброшенной пивнушки.

— Мам, это я. — сказала через дверь Тося.

— Чего не на работе?

— Отгул взяла. Лёнька встал?

— Ты велела не будить, я не бужу.

В доме было натоплено, свежие пироги с яйцом и луком, творог, молоко. Тося попила из ведра воды, присела на край стула, заревела.

Свекровь принялась допивать чай.

— Заявление-то написала?

Тося помотала головой.

— Думаешь не писать?

— Думаю не писать. Лёньку задрюкают. Хороших оценок не жди. Я ведь сейчас в школе была.

— Да ну. И чево? — причмокивая сахаром поинтересовалась свекровь.

— Он эту связку при мне из кармана достал, я отобрала и ему в морду бросила. Шлёпнулся на пол, зарыдал, ножками засучил. — Тося размазала по щекам тушь. — Хорошо по рылу прилетело.

— Дура. А если глаз выбила?

— Зато в деток бросаться перестанет. Мам, она тяжёлая, ею запросто можно убить. Как у Лёньки череп выдержал.

— И когда теперь в школу его отправлять думаешь?

— Пускай пока отдыхает. Можно у тебя? Ещё эту недельку. У меня опасно. Вадим Константинович говорит — петухи не сегодня, так завтра придут. Не век же им на хуторе голодными сидеть.

— Константинович? Ты его ещё и по отчеству зовёшь? Начнут стрелять, так под пули не лезь, мне одной Лёньку не вытянуть. И на Кургане твоя очередь убираться. Просили напомнить.

— Сходите с Лёнькой. Посидишь на лавочке — он умеет, весной был со мной, всё показала.

— И прополоть сможет?

— Зачем в зиму то полоть?

— Тося, Тося.

— Сможет и прополоть.

Свекровь вытерла фартуком рот. — Скажи ему ещё раз, чтобы меня бабкой не звал. Бабка, бабка, бабка, бабка. Мне кажется — у меня горб растет.

— А как надо?

— Валькин меня бабулей зовёт.

Тося встала, прошла через зал за перегородку, в спальню, осторожно присела на край кровати. Лёнька лежал на спине с открытым ртом и чуть приоткрытыми глазами, закопавшись руками в одеяло, сопел. Покрывающая голову и лоб бинтовая повязка присползла, обнажив выстриженную область, покрытую зелёнкой рваную рану чуть выше правого виска.

— Черви. — отчетливо проговорил во сне мальчик. — Ну ты и псих. Хох.

Возвращаясь от свекрови Тося завернула в Байкал. На крыльце торчали, как Тося безошибочно определила, двое вновь прибывших военных — сержант, который был худой, бледный с красными, заплаканными глазами. И капитан с перебинтованной кистью, с синяком на скуле и… У меня уже есть точно такое — подумала Тося, но пока дошла до прилавка, ещё раз подумала и надумала, что, пожалуй, не точно. Взяла хлебушка, майонезику, газировочки, замороженную тушку бройлера, три бутылочки жигулёвского, бутылочку белой, семечек.

— Белой нету. — сказала продавщица.

— Как нету? Мне одну, Галюсик.

— Последнюю тебе даю, подруга — Галюсик протянула бутылку. — товар теперь не раньше вторника. Никто не знал, что столько ртов разом в поселке прибавится. Да ещё и богатые. — пересчитала Тосины наличные, сдала сдачу. — Всё сметаете, не успеваем привозить.

— Аппетит хороший. — криво улыбнулась Тося.

— Жёнам оставьте.

— Галюсик. — Тося уставилась на продавщицу. — Не поняла. Ты чего городишь? Не охуела-ли ты, моя дорогая, такое мне тут выворачивать?

— Мне их жалко. — спокойно сказала Галюсик.

— Кого тебе жалко? Жалко ей, блядь.

— Жён, которые мужей с войны ждут.

— Не пошла бы ты нахуй, дорогая Галечка, подруга, блядь называется.

В наступившей тишине дребезжали морозильные камеры.

— Все посмотрели. — нарушила тишину Галюсик. — Все считают, что тебе подходит усатый лейтенант со сломанным носом. Ты хотела усатого. Говорят — темпераментный, но я не заметила.

— Тот, что на улице — без усов.

— Усач у Шилы в кабинете.

— А тот, что на улице? — Тося кивнула на дверь.

— В правую руку ранен, Тось. Чего ты с ним делать будешь?

Вдова Тося Копейка жила в квартире, в сложенном из бруса двухквартирном деревянном доме. Крыльцом её квартира выходила на перекрёсток улиц Банная, Чапаева и улицы Двадцать седьмого партсъезда, где на пятачке стоял Байкал, от которого до крыльца Тоси тихим ходом минута.

Тося стянула в прихожей сапоги, прошла на кухню, жадно попила воды, распихала по холодильнику продукты — пиво в двери, белую в морозилку, перешла в зал. Здесь на диване лицом вниз лежал пузатый майор Житейский Вадим Константинович в синих семейных трусах и тельняшке. На стуле висел китель майора-десантника. У дивана на полу пистолет, ковш с водой, тазик, тряпка, банка с окурками, коробок спичек, беломорканал, газета с программой, бинокль.

Тося выглянула в окно. Капитан и сержант всё еще терлись на крыльце Байкала. К ним присоединился третий в расстегнутой шинели. Тося взяла бинокль. — Там новенькие.

— Лондаузер и Берёза. — пробурчал Житейский. — Последние. Который час?

— Десять. Белой, кстати, нету. — Тося притихла, выдержала паузу. — Кончилась. До вторника не привезут.

— Ищи.

— Я отгул взяла.

— Вот и ищи.

— Где ж я тебе найду.

Разговор шёл непринуждённо, без зачина на скандал.

— Где хочешь — там и ищи, как хочешь, а мне чтобы было на столе с пельменями. Только не пересоли опять, всё утро пью. Пива взяла?

— Это от соленых огурцов, которые тебе танкист притащил.

— Остались?

— Неа. Я утром доела. — Тося положила бинокль на подоконник, присела на стул. — Капитан понравился. — она зевнула, кивнула на окно. — Офицер, сейчас у магазина, новенький. Я подумала — может тебя на него поменять. Может вы врете, что у всех, кто оттуда возвращается, так.

Житейский перекатился с дивана на пол, встал, подошёл к окну, откинул тюль, навел бинокль. — Усач?

— Тот, что с автоматом. Плечи шире, чем у тебя. Этот схватит, так схватит. — Тося оценивающе посмотрела на Вадима Константиновича.

Житейский побледнел, заскрипел. — Режь сука, режь по живому. Чего ж ты тогда тут, а?… На стол, блядь, накрываешь, Чего прицепилась тогда?

— Что б другие завидовали. Капитанши целых четыре, а майорша только одна.

— Пизда. Будешь менять майора на капитана?

— Вот, думаю. Надо мне или не надо. Ты себе выбирал вид из окна, а мне нужна сила.

— Опять ты про этот вид начала! — всплеснул руками майор Житейский, отошел от окна и сел на диван. — Чего ты доебалась до этого вида!?

— А что не так? Ты тут живёшь и благодетеля из себя корчишь только потому, что тебе за магазином надо наблюдать. Отсюда лучший вид. Ты когда пришёл знакомиться, сразу к окошку проверять побежал. Ласточку, конфеты, притащил, я терпеть их не могу. А шампанское принёс, сам всё и вылакал.

Майор захохотал. — Дура.

— Импотент. Если у вас у всех теперь не стоит, то как вы жить-то собираетесь?

Зная, что последует дальше, она сорвалась с места, бросилась из залы, но Житейский успел прыгнуть с дивана и ухватиться за Тосину лодыжку. Она повалилась, ударилась плечом об косяк, на секунду потерялась. Этой секунды хватило Вадиму Константиновичу, чтобы прыгнуть ещё раз и оказаться сверху.

Тося перевернулась, стала извиваться и отбиваться, а он наносить удары кулаками по её телу, по рукам, по плечам, по животу, со всей дури, со всей дури.

Тося суматошно кидалась руками, пытаясь остановить удары, а пропуская коротко вскрикивала. — Ай

Житейский быстро выдохся, ухватился обеими руками за Тосино горло, пробовал душить, но Тося так царапалась, что пришлось заняться её руками. В конце концов пузатый Житейский стал задыхаться, ослабил хватку, попытался ударить локтем в живот, но Тося была на чеку, тогда майор махнул рукой, поднялся, шагнул к дивану и свалился на него солдатиком.

Тося пошатываясь встала, шаркая ногами, сгребая половички, прошла в спальню, стянула с себя кофту, юбку, сорочку, колготки, трусы, лифчик, пошвыряла на пол. Скрываемое прежде под одеждой тело её оказалось покрыто бесконечными рядами синих, черных, жёлтых пятен и ссадин. Тосю трясло, она полезла на кровать, под одеяло, тряска усиливалась, Тося прерывисто мычала. Чем тряска становилась сильнее, тем громче мычала Тося. Зарывшись с головой под одеяло она свернулась клубочком, обхватила руками колени, побыла так какое то время, пока не успокоилась, заметила щель света между складками одеяла и устремилась к ней.

— В морозильнике! — высунув голову хрипло крикнула Тося. — А потом сразу приходи!

* * *

— Старший лейтенант Комсомольский. — произнёс Пётр Алексеевич Шило и выжидающе обвёл взглядом присутствующих.

— Ещё какой-нибудь герой? — лейтенант Колоколец снова что-то искал в кармане шинели.

Вернувшиеся с перекура Студёный и Сыч теперь слушали куда внимательнее, чем до перекура.

— Почти угадал. — грустно улыбнулся участковый. — Он как Юра Гагарин. Первее всех приехал. Получил от меня информацию, нашли ему дрезину, и покатил старший лейтенант Комсомольский на хутор Дегтярный. С пистолетом. Ща, сказал, разберёмся.

— Ночью вернулся с хутора, пришёл ко мне домой, глаза вот такие, заведённый. С бутылкой. Я с ним не пил, конечно. А он как-то сразу осоловел, заплакал и говорит — Спроси меня Пётр Алексеевич дорогой что я там видел. Спроси.

Я растерялся, спрашиваю — Что ты там видел?

— Целый взвод хуесосов. Отвечает. Сказал, что страшно ему там стало, потому что они все как будто нездоровые. Все с автоматами. И смотрят волком. Тот, за которым он приехал, солдат, тоже там был, не поздоровался, не признал. И главным у них там рядовой Муромский, которого все называют Север. Так страшно, говорит, тут у вас, что страх девать некуда. А потом он достал из кармана листок с фамилиями, тянет мне. — Вот, говорит, тут все пятнадцать мною записаны. Передай, говорит, этот список в райвоенкомат.

— Вопрос про хуесосов. — не удержался Студёный.

— Дойдёт очередь — Пётр Алексеевич отмахнулся рукой-граблей и продолжил. — После этого разговора я Комсомольского в школьный интернат подселил, сам лично туда на машине доставил, в кровать положил. А он там видимо ночью проснулся, загрустил, пошёл добавки искать, ломился в закрытую дверь хозяйственного магазина, устал, лёг, уснул и замерз. Минус три ночью было. Левоходова Тамара шла утром со мены, нашла у Амура, на крыльце лежал.

Я передал в райвоенкомат список с фамилиями, про труп Комсомольского сообщил, они позвонили куда надо и с понедельника за потеряшками целыми группами стали приезжать.

Пётр Алексеевич заглянул в журнал. — Если с вами считать, то прямо сейчас в Делянке тринадцать офицеров от майора и ниже, два прапорщика и три сержанта. За старшего майор Житейский Вадим Константинович. Бурятский десантник. Он командует расселением. Сам у вдовы Копейки живёт. Чапаева — девять. Тут, через дорогу. Других офицеров так-же по вдовам расселил. И прапорщиков к ним-же расселил. Сержанты в школьном интернате проживают. Там тоже вдовы и блядство.

— Откуда в поселке столько вдов?

Подробность вторая: Ермак

К началу ноября девяносто третьего года в поселке Делянка всё взрослое население было охвачено тревогой. Тревога зародилась ещё весной, когда впервые за всю историю поселка на майские праздники в Байкал не привезли белую.

Первое мая прошло странно, на каких то остатках, заначках, настойках.

Второе мая породило тревогу.

День Победы выпадал на воскресение, поэтому — Днём Последней Надежды провозгласили Пятницу Седьмого Мая.

В пятницу седьмого мая машина с белой не пришла. С прилавков исчез одеколон.

Казалось бы — жёны лесорубов должны вздохнуть, отхлебнуть наконец досыта тихой спокойно жизни, но всё оказалось шиворот на выворот: Трезвые мужья, прочитав пару книг, стали срываться на близких. Прилетало всем. В отцах просыпался воспитатель — в мужьях — мозгоёб, псих, учитель. Опаснее такого гражданина в поселке тогда были пожалуй только пенсионерки из очередей за хлебом. В хлебе, в те годы, была большая нужда.

Напряжение постепенно стало выползать из квартир наружу, к середине лета девяносто третьего в поселке стали случаться «соседские войны». Так называли публичные столкновения, драки и ругань живущих за стенкой друг у друга соседей в типовых двухквартирниках, разбросанных по поселку целыми улицами. Делили всё — заборы, тишину, воду, помои, супругов, детей, скотину.

То были тяжёлые шесть месяцев ожиданий и разочарований. В августе, на нижнем складе сразу две бригады отравились денатуратом. Вторая Братская могила в поселке.

Драка с поножовщиной на улице Кирова, всё тоже началось из-за денатурата. Третья Братская могила в поселке.

Но многие всё ещё держались, не рисковали, терпели и как в Бога верили, что на Октябрьскую привезут. Здесь сомнений ни у кого не было. Не перекрывать же железнодорожную магистраль в конце-то концов.

Пятого ноября, перед священной Октябрьской пришла машина, привезла незнакомую прежде белую с этикеткой «Ермак — покоритель Сибири».

Откупорили бутылки и не сразу заметили, что в бутылках этих притаилась смерть.

Как выскочила смерть, как махнула косой — всех лесорубов, слесарей, токарей, водителей, трактористов, сварщиков и инженеров, директора леспромхоза, заместителя директора леспромхоза и прочих. Двести двадцать четыре совершеннолетних мужика, двадцать две совершеннолетних женщины. Шестнадцать несовершеннолетних мальчиков.

Все гробы сложились в одну могилу. На поселковом кладбище вырос Могучий Курган. Девяносто восемь метров в длину. В этих краях больше нигде такого нет.

— У меня до сих пор целый ящик этой водки хранится. — поделился секретом Пётр Алексеевич. — А сам я, за полгода до проклятой Октябрьской бросил. Ни капли. По вечерам Чейза читал. Очередь не занимал, жене сказал — не ходи. Так и выжил. Ещё директор школы выжил. Тоже не пьёт. И один старик, который потом умер. Вся история. На похоронах, когда молотки по крышкам застучали, вдовы так закричали, что ихние дети уши позатыкали, такой шум стоял. Вой на другом конце поселка, у общей бани было слышно. Вот сколько тут вдов, товарищи. Ошалелых баб с котомками видели же?

— Видели. — закивали военные.

— Это они специально туда-сюда ходят, к вам присматриваются. Не успеешь познакомиться — сразу на шею прыгнет, цепляется и держит в своём логове, деток по бабушкам раскидает и такой заботой окружит…. Слушайте, мне тут по секрету сказали — с ними даже спать не обязательно. Ешь, пей, смотри телевизор или в карты играй. Не плохо, а? Не плохо, скажи капитан? Вас с лейтенантом майор Житейский так-же устроит, а тебя сержант в школьный интернат, к тем троим. Девственности наконец лишишься.

— Ну конечно. — усмехнулся сержант. — А то ж я девственник.

— Я женский пол имею ввиду. С ним ты ещё не пробовал.

— Я в путяге учился. — покраснел Сыч. — Знаете что такое общага в путяге?

— Я в тебе не ошибся. — грустно улыбнулся Пётр Алексеевич.

— О чём это он? — шепнул лейтенант капитану Студеному.

— Что там насчёт хуесосов? — вместо ответа поинтересовался у участкового Студёный, которому теперь не давали покоя разные догадки.

— Насчет хуесосов? — пробормотал участковый, взял со стола районную газету «Таёжная правда» и опять пробормотал. — Насчёт хуесосов— перелистнул газету, зафиксировал занимающий всю страницу репортаж под названием «Взвод!», протянул через стол капитану.

Таёжная правда. 13 октября 1996

ВЗВОД!

репортаж Андрея Метели.