Вера. Надежда. Любовь.

Глава 1. ВЕРА.

Каждый сам выбирает, во что ему верить. Религии, мифы, факты, вымыслы. Во всем мы ищем оправдание себе, своим надеждам и своим слабостям. Кто-то ищет посланные свыше знаки, чтобы прийти к тому, в чем он сам себе боится признаться, другие следуют катехизисам, дабы спастись от пороков, которые они вожделеют, но не решаются постичь, третьи просто закрывают глаза и уши, лишь бы укрыться от ядовитой правды. Никто не хочет видеть реальность такой какова она на самом деле, видеть ее объективно и принимать со всеми недостатками. Наверное, Реальность самая одинокая дама, от которой отворачиваются все.

Ту историю, которую я собираюсь рассказать, Вы можете принять за выдумку или непорочную правду, решайте сами. Главное, чтобы Вы вынесли из нее смысл и, возможно, в чем-то себе признались. Не относитесь к ней, как к нравоучительной повести или басне с моралью, просто чувствуйте, сопереживайте и думайте.

Эту историю мне рассказал один старик, с которым мне, по несчастливой случайности, пришлось провести вместе несколько дней. Мы оказались добровольными узниками больничной палаты, обреченными на принужденное общение друг с другом. Ему было около семидесяти двух лет, мне в три раза меньше. Испещренное иероглифами морщин лицо старика в купе с глубоким взглядом уставших глаз, придавало ему вид мудреца или философа. Сухая, складчатая кожа его рук была покрыта пигментными пятнами, а на спине возвышался небольшой холм. Потрёпанные голосовые связки издавали из его тонких, почти бесцветных губ хриплый голос, которым он весьма часто ворчал. О себе он ничего не рассказывал, но догадываюсь, что всю свою жизнь старик посвятил ученым изысканиями, потому что голова его так и пестрила знаниями. По вечерам он ставил мне "шах и мат" и обливал кипятком заварочный чайник, приучая меня к восточным чаепитиям. Мы много разговаривали, точнее он много нравоучал, а я много терпел. Когда дневной лимит исторических, культурных и бытовых фактов в его голове подходил к концу, старик приступал к повествованию мудрых рассказов. Один из которых я и изложу Вам.

В тот вечер старик как обычно, укутанный в свой антикварный халат, уселся в кресло для посетителей, стащил со старого носа не менее старые очки и, чавкая, стал заваривать чай. "Как ты относишься к религиям?" — неожиданно спросил он меня. Я промолчал, пытаясь сформулировать свои агностические чувства в словах. "Ты веришь в существование богов, сверхъестественных сил и жизнь после смерти?" — уточнил старик, увидев мое озадаченное лицо. Я ответил, что не верю. "Я тоже, — ухмыльнулся он, — Считаю, что религия это право безграмотных и слабовольных людей, а у меня такого права нет. Значит, ты должен полагать, что и души у тебя нет." Я подумал, что если бы она у меня и была, то уже давно принадлежала бы Лукавому. Так ему и ответил. Он снова ухмыльнулся, такой улыбкой, будто он и есть ее трансцендентный обладатель. "Тогда за твоей спиной не возвышается ангел-хранитель, указывающий тебе путь и спасающий от неприятности. А то благоприятное стечение обстоятельств, принимаемых людьми за удачу и благословение, лишь последовательное поступление логически обоснованных событий. Сплетение, порой независящих от тебя, факторов в нечто, называемое "фортуной" или в противоположность — "роком"". Я согласился с этим, беря из его рук чашку с только что заваренным белым чаем, приятный, теплый аромат которого, заполнял палату и окутывал меня своим скромным паром. "А что, если в тебе просто говорит антагонизм молодости, дух противоречия? Неужели ты не допускаешь малейшей возможности существования потустороннего мира? Неужто не теплиться в тебе надежда на то, что кто-то действительно вершит твою судьбу и охраняет от неприятностей?" Этот вопрос меня озадачил. Что хочет сказать старик? Он же только что говорил, что сам не верит во все это. Вопрос с подвохом? Опять собирается меня подловить. Думая над этим, я медленно поднес чашку к губам и сделал маленький глоток, оросив пересохший рот горячей влагой нежного чая.Я смотрел на старика, пытаясь увидеть каверзу на его лице, но оно оставалось бесстрастным. Стыдно признать, но мне опять пришлось согласиться, показывая свою неопределенность в этом вопросе. "Тогда, мой последний рассказ должен тебе понравиться" — довольно произнес он. Я поинтересовался, почему он последний, но вместо ответа получил очередную порцию булькающего ворчания.

"Каким словом обозвать эту историю, не знаю — миф, легенда, предание, — откашлявшись продолжил старик, — Но в ней говорится о том, что за каждым человеком на земле присматривает ангел-хранитель..." Я презрительно фыркнул в его сторону, но он, не обращая внимания на мою реакцию, рассказывал дальше. "Это бесполое существо, якобы стоящее на ступень развития выше человека, следит за нами с самого рождения и старается хранить нас от бед и невзгод. Об одном из таких эта история. Его имя Фалет, молодой ангел, без опыта работы в качестве хранителя, если можно так сказать. Как уж там наверху распределяют должности, мне неизвестно." Я перебил его, напомнив, что мы оба уверены в отсутствии божественного. Но он строго взглянув на меня, продолжил: "Не спеши в суждениях. Выслушай до конца, потом выноси вердикт, — старик прервался на глоток чая, громко причмокнув, довольный вкусом, — В феврале 1988 года ему поручили опеку над двумя новорожденными, появившимися на свет в одно и тоже время, в абсолютно разных условиях. Оба ребенка были мальчиками невероятно похожими друг на друга. Здоровые, с искрящимися глазками, пухлыми щечками и голосистыми ртами, — старик произносил это с нотками нежности, едва прорывающимися сквозь хрипоту, — Одного мальчика, родившегося в ветхом роддоме с обваливающейся штукатуркой и скрипящими полами, назвали, скажем, Алексеем. Воруя слезы радости своей матери, он лежал в ее трепещущих руках и бессознательно вертел глазами по невзрачной палате. Второму мальчику присвоили имя Андрей. Он появился на свет в хорошо оборудованной клинике, насыщенной заботливыми медсестрами и одноместными палатами. В нежных объятиях матери, он быстро предался забвению и сомкнул свои маленькие веки, ненадолго уснув. Родители обоих малышей засматривали своих питомцев, никак ненарадуясь их долгожданному появлению на свет. Палата Андреиной мамы уже была засыпана цветами, завешана воздушными шарами и заставлена мягкими игрушками. Палата мамы Алексея была заставлена кроватями лишь еще трех родивших женщин, но зато под окнами постоянно дежурил его молодой отец с плакатами благодарности жене за рождение сына, держащим их в замерзших руках. Так или иначе в конце февраля оба малыша покинули палаты на любящих руках своих матерей и отправились в долгое путешествие под названием "Жизнь". Фалет сильно переживал за своих первых подопечных, поражаясь полной противоположности жизненных условий у малышей. Он понимал, что это задание, даст ему возможность показать себя и именно поэтому оно представлялось ему таким сложным. Однако, назвать его сложным, значит, соврать — таких же беспокойных и шаловливых бесят надо еще найти. Маленькие проказники начали издеваться над своим невидимым хранителем с самых пеленок, заставляя потеть его по человечески. Проделки, вызванные неловкостью детского любопытства вынуждали не только безустанно поглядывать за малышами, но и не редко спасать их, то от ожогов и переломов, то от острых зубов уличных собак." Я усмехнулся, поинтересовавшись, как же этот Фалет спасал детей от псов. Гоняя бедных дворняжек палками и щелкая их по носу? Но старик вновь не обратил на меня внимания, воспользовавшись моим сарказмом для того, чтобы сделать очередной глоток белого чая. "Дети росли и учились, впитывая в себя окружающую их информацию и демонстрируя высокие умственные показатели. Сначала они пошли в детский сад, потом в школу и вот уже институт, встречающий их с красными дипломами. Все это время Фалет следил за ними, уводя от случайных стычек с хулиганами, уберегая от аварий и стараясь направить их на верные пути. Говорят, что чем больше ты вкладываешь в человека, тем больше его любишь.Так и Фалет уже любил Алексея и Андрея, как своих родных детей, которых он иметь никогда не сможет. Оба мальчика выросли и превратились в высоких юношей с симметричными чертами лица, измазанными самоуверенностью. Только лицо Алексея украшала примесь самостоятельности, а у Андрея проступала легкая улыбка самодовольства. Фалет уделял внимание обоим в равной степени, не возвышая одного над другим, не смотря на их социальное положение. Он видел, что души юношей полны добра и пророчил им хорошее будущее. Однако судьба, неведомая даже ангелам, легкой кистью перечеркнула прогнозы Фалета, вселив цепкие клешни болезней в обоих его подопечных. С Алексеем случился сердечный удар, омертвивший большую часть мышечных клеток его сердца, что привело к необходимости срочной пересадки органа. В теле Андрея поселился лейкоз медленно, но уверенно продвигавший свои щупальца по всему его организму. Единственным спасением стала пересадка костного мозга." Я удивился такому исходу событий, предполагая, что рок судьбы угостит их "мадридской дамой" или еще какими-нибудь романтическими приключениями, но никак не билетом на лодку Харона. "Болезни, как все в жизни обоих людей, обнаружили одновременно. Конечно, последовали неиссыхаемые слезы, содрогания и бесконечная печаль. Но надежда была, она теплилась, светила тонким лучиком далекой звезды, готовая воссиять ярким пламенем. Обоих юношей положили в лучшую клинику в ожидании доноров органов. Вот только доноры эти никак не появлялись, а время беспощадно убивало Алексея и Андрея." Я попросил старика немного уточнить историю Алексея. Какого числа он родился? Тот ответил, 21-го февраля 1988 года. Ноги мои слегка подкосились: это была дата моего рождения, а жизнь Алексея очень напоминала мою собственную, особенно проклятая болезнь и ожидание здорового сердца. Немного собравшись с мыслями я предположил, что старик мог ознакомиться с историей моей болезни и так злорадно надо мной пошутить. Но он не дал высказать мне моего раздражения, продолжив свой рассказ. "И вот Фалет попал в самую затруднительную ситуацию в своей жизни: ему предстояло сделать выбор между двумя любимыми сыновьями. Так как спасти он мог лишь одного, отдав ему орган другого. Фалет метался в сомнениях, терзался страхом ошибочного выбора, безуспешно рыскал в поисках другого решения ситуации, но все сводилось к одному — выбор предстояло сделать, хотел он этого или нет. Он понимал, что какой бы выбор ты не сделал, хороший или плохой, верный или ошибочный, но он останется с тобой навсегда. Ты будешь жить с ним, ощущая всю его тягость и последствия, несмотря на благородство первопричин и здравость мышлений." Старик замолчал, устремив свой взор куда-то в себя, будто ища там ответ или подтверждение своих мыслей. Он долил чай в свою кружку и проследил за прозрачным паром, поднимающимся из нее. Потом он сделал несколько маленьких глотков и пронзительно взглянул меня, так, словно видел меня насквозь, читал мой внутренний мир и судил. Не знаю, чем я был больше заинтригован, судьбой двух этих личностей или схожестью истории одного из них с моей. Я не выдержал этой длинной паузы и спросил, кого же выбрал ангел? "Ангел? — не отводя от меня глаз, переспросил старик, — Ангел еще слишком молод и неопытен. Нет еще в нем той мудрости, чтобы совершить правильный выбор. Но надеюсь, что все же он его сделал." Старик поставил кружку на столик, и пожаловавшись на плохое самочувствие, плавуче переместился в свою кровать. Улегшись на толстый матрас, он закрыл глаза и отвернулся к стене. Я не сдержался и спросил, кого же все-таки он выбрал? Не поворачиваясь, старик ответил слабым голосом: "Расскажу тебе через три дня..."

В палату забежала медсестра, тревожно, но с радостью, смотря на меня. Приближаясь ближе быстрыми и едва слышными шагами, она выпалила, что в соседней палате, один из пациентов, по имени Андрей Блемов, скончался от лейкоза, не дождавшись донорского костного мозга. Теперь его сердце, с одобрения родственников умершего, пересадят мне. Так что требуется срочная подготовка к операции.Ошарашенный, я вышел из палаты вслед за медсестрой, так и не поблагодарив старика.

Глава 2. НАДЕЖДА.

Порою последнее, что у нас остается — это надежда. Надежда, истерзанная сомнениями и разочарованиями. Надежда, разорванная на куски кровожадными челюстями неудач, громко и противно чавкающими у нас над ухом. И, порою, лишь эта надежда способна спасти нас от окончательного падения и потопления в отходах собственных провалов. Мы стали так часто отказываться от своих желаний только потому, что не верим в возможность их осуществления, только потому, что потеряли способность за них биться, держа высоко над головой меч своей надежды. Теперь этот меч воткнут в камень, недвижим и непоколебим. Как меч короля Артура. И только тот, кто действительно мечтает, призывая мечту всем сердцем, только тот сможет высвободить этот меч из заточения каменного отчаяния, вознеся его вверх, как путеводную звезду.

Когда я впервые увидел Сергея, он лежал в постели. Голова его глубоко утонула в подушке, оставляя на поверхности лишь худое лицо с желтоватой кожей на впалых щеках. Около глаз четко обрисовались темные круги, а пухлые губы трескались от сухости. Хрупкая худощавая грудь едва вздымалась и медленно опускалась, исчезая где-то под одеялом, пытаясь изобразить дыхание. Руки, лежавшие поверх одеяла, были настолько худы и истощены и покрыты такой твердо-морщинистой кожей, что казалось — это ветви дерева. Под всем телом на матрасе образовались пролежни. Казалось, что он лежит так недвижим и непоколебим уже давно, но так и было. Сергей, вот уже четыре года находился в коме. Четыре дня рождения он провел в этой койке, встретил четыре новых года и просто потратил четыре года жизни в бессменной позе. За это время все мышцы его тела атрофировались, он сильно исхудал и уже давно не был способен самостоятельно функционировать, это за него делало медицинское оборудование.

Когда я впервые увидел Сергея, я уже знал его историю. Знал, что у него был свой магазин одежды, в котором он сам и торговал. Знал, что ему сопутствовал успех и знал, что однажды ночью к нему в магазин ворвалось несколько отморозков, которые зверски его избили, доведя до такого состояния. Также я знал, что за четыре года из всех друзей и близких, которые его посещали, остались только отец и мать, уже давно смерившиеся с его положением и при визитах, болтавших с ним и весело рассказывавших ему о своей жизни, будто он не в коме, а полностью здоров и просто отдыхает в кровати после тяжелого дня. Но я знал и то, что, выходя из его палаты, мать содрогалась в горестных рыданиях, а отец обнимал ее за плечи своими дрожащими пальцами и, пытаясь подарить ей хоть каплю надежды, тихо твердил, что он скоро проснется.

Что привело меня в палату Сергея? Не знаю. Быть может жалость или желание поддержать, позаботиться. А может детское желание увидеть чудо. Испытать надежду на его выздоровление, стать частью этого и просто верить.

После нашей первой встречи, я долго не ходил к нему. Боялся, что мое присутствие как минимум излишне, а может и вовсе пагубно. Я не знал, как относиться к этому, но очень хотел помочь, не понимая даже, в чем же может быть моя помощь. Но я стал заходить к нему по вечерам, когда двери для посетителей уже были закрыты и я никому не мешал. Я просиживал около его кровати в высоком мягком кресле по одному — два часа. Смотрел на его лицо и пытался понять, что же в тот момент происходило у него внутри, чувствовал ли он боль, отчаяние? Мог ли он думать, мог ли слышать, понимать? Так или иначе, однажды вечером я впервые заговорил с ним.

"Ты проснешься, я уверен… Не знаю почему, но я верю, что ты поправишься."

Мне казалось глупым говорить что-то человеку, который не то что не понимает, но, возможно, даже не слышит меня. Это казалось, чем-то не настоящим и это же не настоящее заставляло меня ощущать свою способность вернуть его в жизнь. Больше всего меня смущало то, что мы совсем незнакомы, но что-то внутри меня толкало к нему и я продолжал тихим, едва слышным голосом.

"Наверное, я должен представиться. Меня зовут Алексей. Я лежу не далеко от тебя в соседнем отделении уже около двух месяцев. Конечно, по сравнению с тобой это ничто, но мне уже ужасно надоело. Быть может я и пришел к тебе из-за того, что больше не с кем поговорить, а ты идеальный слушатель… — я осекся, подумав, что этим мог его оскорбить, но решил спрятать это за новой темой. — Мне недавно пересадили сердце… Сердце пациента, лежавшего здесь же с последней стадией лейкоза. Я почти ничего о нем не знаю, но слышал, что он был хорошим человеком. Умным, добрым и отзывчивым. Качества, которые редко встречаются у людей, тем более в таком сочетании. Его родственники приходили ко мне, чтобы увидеть в чьей груди теперь бьется сердце их сына. Было ужасно неудобно. Мне хотелось благодарить их с улыбкой на лице, источающей радость и саму жизнь, но это же могло причинить им боль и тоску. Мне хотелось сочувствовать им и выразить свое глубокое признание, но это также привело бы их к очередному взрыву печали. Поэтому в нашем разговоре я метался из крайности в крайность, оправдывая себя действием сильных обезболивающих. Когда они ушли, я заплакал. Слезы лились из глаз не переставая, стекая по щекам, перекатываясь на шею, капая на грудь. Слезы эти были наполнены грустью и размышлениями о том, справедливо ли то, что он умер, а я остался жить, чувствовать, волноваться, любить. Я боялся, смогу ли я правильно провести вновь дарованную мне жизнь. Я боялся, что не оправдаю, негласно наложенную на меня надежду исполнить что-то особенное, понять то, что не дано обычным людям. Вообще, я стал считать себя не обычным..."

Я прервался и вновь задумался над своим положением. Размышляя, почему именно я сейчас сижу здесь, а не истинный владелец этого сердца. С этими мыслями я покинул палату Сергея, тихо прикрыв за собой дверь, и отправился в свое отделение. Здесь уже царило предсонное спокойствие, нарушаемое лишь редкими покашливаниями пациентов из своих палат и моими осторожными шагами. Тучная медсестра в белом халате, дежурившая в эти сутки на посту, так глубоко углубилась в чтение какого-то журнала, что даже не заметила, как я прокрался к своей двери. Когда я лег в кровать, моя голова закружилась, а в висках сильно отдавал каждый удар сердца, меня начало знобить и холодный пот пробился сквозь поры моей кожи. Мне стало плохо. Это обычное явление для приживания чужого органа внутри тебя.

В таком состоянии я провел около трех дней и еще два в хорошем самочувствии, лежа в кровати, по совету врача. Потом наступили выходные — время долгих визитов, — за которые меня успели посетить все мои близкие. Так что к Сергею я попал вновь только через неделю.

Он все так же лежал, ничего не изменилось, кроме нового горшка с цветами и открытки, нарисованной детской рукой. Врачи стали говорить, что Сергей пошел на поправку. Для меня никаких улучшений заметно не было: все также пикали приборы и те же трубки были воткнуты в его тело. Я сел в кресло и долго смотрел на Сергея, прежде чем снова начать говорить.

"Говорят, что твое состояние улучшается… Надеюсь это действительно так. Наверное, тебе тяжело бороться за жизнь, зная, что все меньше и меньше людей верят в твое пробуждение. Это жестоко, знаю. Когда то светлое, к чему ты стремишься, по мере твоего приближения покрывается все новыми и новыми пятнами, а вблизи оказывается и вовсе черной кляксой с бликом, лишь отражающим истинный источник света, то хочется сдаться. Не просто опустить руки, но даже отказаться от своей надежды. Думаю, пока ты находишься там, в коме, ты многое поймешь и вернешься в жизнь новым человеком, действительно видящим и осязающим..." — я решился прикоснуться к его руке, придавая этому действию, какое-то волшебное, живительное свойство, хотя, конечно, не веря в это, — "Ты поймешь, что люди потеряли надежду..."

В этот момент приборы стали пищать громче и более часто, пытаясь, казалось, взорвать мои барабанные перепонки. Этот шум начал сбивать меня с толку, голова от паники снова закружилась и откинувшись на спинку кресла, я в бесконечной слабости, обливаясь потом, наблюдал, как в палату врываются медсестры и врачи. Они что-то громко говорили, трясли меня за плечи и тыкали пальцами по кнопкам шумящих приборов. В конце-концов я отключился.

Когда Сергей открыл глаза и оглянулся по сторонам, то понял, что лежит в больничной палате. Солнце игриво закидывало его лицо своими теплыми лучами, будто пытаясь развеселить его, дразня и переливаясь. Вдоль стен палаты находилось много электронных приборов, заставленных цветами и открытками. Все было какое-то праздничное, но навевало лишь отчаяние. Он хотел подняться, но не мог пошевелить и пальцем, тело будто онемело и налилось свинцом, двигались только глаза. Сергей пробежал ими по комнате и увидел на одном из кресел, стоящих рядом с его постелью, пальто матери, небрежно брошенное на его спинку. Это ее любимое пальто, которое она с радостью надевает в первые теплые дни каждой весны. Ему захотелось улыбнуться от нежного воспоминания о матери, но губы его не слушались. Как он не пытался восстановить в голове причину своего нахождения здесь ничего не получалось. В мыслях всплывали воспоминания из совершенно разных периодов его жизни: то далекое детство и его собака Чарли, вечно прыгающая и бесконтрольно виляющая своим длинным хвостом; то страстные ночи с Машей, его возлюбленной, и их романтические прогулки; то его отец, со строгим лицом отчитывающий его за двойку по алгебре; то первый волнительный день на работе, со множеством новых знакомств. Мысли в голове роились таким множеством и в таком сумбуре, что, казалось, можно сойти с ума от их обильности и красочности. Но он глотал их с такой жадностью, словно измученный жаждой странник, наконец-то добрался до живительного колодца. Внимание Сергея отвлекла, осторожно открывающаяся дверь в палату. За ней появлялось лицо, а затем и вся стройная фигура его матери, сосредоточенно несущей в руке пластиковый стаканчик с кофе (его аромат сразу же пронзил нос сладким и бодрящим вкусом). Мама зашла пристально наблюдая за наполненным до краев стаканчиком, боясь пролить себе на пальцы кипяток. Она медленно одной рукой закрыла за собой дверь и повернулась к Сергею. Когда ее глаза встретились с его глазами, она замерла. Пока пластиковый стаканчик с кофе, пошатнувшись, начал падать из руки матери, ее брови поднялись и сложились домиком, нижняя губа исказилась и медленно, дрожа начала опускаться. Стаканчик, летя, слегка накренился и стал оставлять за собой шлейф из густого кофе с молоком, глаза матери увлажнились, а руки поднялись к лицу и плотно сжали дрожащие губы. Стаканчик ударился об пол, расплескав кофе и закатился под мою кровать. Мама громко вскричала его имя и рыдая принялась целовать и обнимать Сергея. В этом всем было столько радости, сбывшейся мечты, счастья, пережитого страдания, измотанных нервов, бессонных ночей и любви, что он, все еще не понимая в чем дело, сам растрогался и начал плакать. Мать целовала его, поднимала голову и все снова и снова заглядывала к нему в глаза, будто ищя в них подтверждения, что это так — он действительно смотрит на нее, он правда видит ее, он здесь! Он просто здесь! Он не герой вернувшийся с войны, он не великий ученый, давший людям долгожданное лекарство, он не лауреат премий. Он просто здесь! И вся эта сцена безумной любви, радости и умиления, все больше и больше поражала Сергея. Мама продолжала целовать его лицо, обливая его своими слезами, прижиматься всем телом и что-то трепетно говорить. Неразборчиво, непонятно, но абсолютно точно нежное, любящее, заботящееся.

В этих же трепетно-радостных слезах утонуло еще несколько дней. Сначала приехал отец Сергея, ворвавшись в палату он не отпускал его руку ни на секунду и молча плакал. Порою он сжимал ее с такой силой, что Сергей невольно вскрикивал от боли. Потом по очереди приезжали остальные родственники, а затем и друзьям. Но все они были скорее стыдливо-смущены, чем шокированы, потому что никто уже не надеялся на его выздоровление, да и вообще почти забыли про него.

Первое время Сергей быстро уставал и часто засыпал, не дослушав рассказа своих посетителей, поэтому, проснувшись, с трудом восстанавливал в голове их истории. Через две недели началась реабилитация и восстанавливающая физкультура, так как все мышцы на теле атрофировались и не имели сил даже на легкие движения. Мать проводила с ним очень много времени, постоянно тренируя его и просто рассказывая о том, что произошло за долгих четыре года его отсутствия. Многое изменилось за это время, и, пусть в глобальных масштабах ничего не произошло, но рассказы матери о некоторых его близких, заставляли Сергея иступлено задумываться о причинах их изменений. Одним из примеров такового был его друг Николай, которого Сергей помнил хорошо воспитанным и добропорядочным, честным и благородным, вежливым и отзывчивым, в общем, примером для подражания. Но когда тот вошел к нему, своей новой шаркающей походкой, небрежно бросил свое тело на кресло и начал качать ботинком с незавязанными шнурками, закинутом на колено другой ноги, Сергей не мог его узнать. Перед ним сидел, обросший щетиной с растрепанными волосами, незнакомец. Всегда румяная кожа лица стала бледной и морщинистой, какой-то уставшей, измученной. Белки глаз покрыты лопнувшими капиллярами, а тонкие губы скошены в надменной улыбке. Одежда, явно не свежая, висела на его исхудалом теле. Весь его вид источал высокомерную скуку и себялюбивое отчаяние. Так что, когда Николай вдоволь насмотрелся на изучающий его взгляд Сергея, и, наконец, с усмешкой спросил: "Ну и кто из нас сейчас выглядит лучше?" — Сергей долго молчал и лишь спустя минуту ответил вопросом: "Что с тобой стало, Коля?"

— То же, что и с тобой, — сказал Николай, опустив глаза. А затем, вновь устремив взор на Сергея, разъяснил, — В какой-то момент я просто перестал существовать.

Оба молчали, Сергей, думая о значении этих слов, Николай, о чем-то своем.

— Но что это значит. Как тебя понимать? Ты похож на отброса — худой, потрёпанный… Ты же всегда был осанист и весел! А сейчас… сейчас ты… Ты болен? — вдруг осенило Сергея и ему стало стыдно за свою неучтивость.

— Нет, — ухмыльнувшись, ответил его друг.

— Может быть что-то случилось с кем-то из твоей семьи?

Сергей говорил робко, как-то не решительно. Он понимал, что перед ним его близкий друг, с которым он совсем недавно общался, но он также понимал, что этот друг общался с ним уже давно; что он ему уже не такой близкий друг, каким он является для Сергея.

— Нет, — снова прозвучал короткий ответ Николая и воцарилась тишина неловкости и отведенных взглядов.

— Но почему ты так изменился? Что произошло? — наконец взорвался Сергей.

— Ничего особенного, — голос звучал спокойно. — Я просто понял, что мои надежды не оправдались и, пытаясь найти другой смысл жизни, я осознал, что его вовсе нет. — Он ненадолго замолчал, пытаясь поддеть ногтем, что-то застрявшее между зубов. — Понимаешь? У жизни нет смысла, кроме как умереть. Раньше я думал, что мы существуем, чтобы жить, а потом до меня дошло, что вся наша жизнь — это дорога к смерти. Поэтому не надо размышлять о том, как надо жить, надо думать о том, как правильно умереть.

— Что это за бред! — Возмутился Сергей.

— Тебя слишком долго не было, чтобы понять этот бред, как ты выразился. Когда яркие краски будущего выцветают и тускнеют в ожидании тебя, начинаешь тускнеть и ты сам. Безрезультатные попытки, не воплотившиеся мечты, неоправданные надежды...

"Люди потеряли надежду..." — вдруг всплыл чей-то голос в голове у Сергея и как он ни пытался вспомнить его хозяина, ничего не получалось.

— Зачем стремиться к тому, чего может и не случиться? — продолжал Николай. — Все твои планы и желания могут никогда так и не сбыться, а смерть, смерть неизбежна, она апофеоз жизни, она венец существования! Только в ней можно искать смысл. Вот ты. Зачем ты проснулся? Что заставило вернуться тебе к жизни?

Ответ на этот вопрос искал Сергей искал с момента своего пробуждения, но только сейчас он понял, что это была надежда.

— Надежда, — произнес он вслух, — Не только моя, но и тех, кто оставался рядом. Они продолжали ждать и надеяться. Им было не важно когда сбудется их чудо, они терпеливо ждали и верили, порою срываясь, но все же верили. Им было не важно как и почему, они просто искренно надеялись, не смотря на гнетущую боль в сердце и безжалостный прагматичный разум. Я помню… — его голос оборвался. — Я слышал все, что мне говорили: дрожащие слова родители, отдаляющиеся друзья, все реже приходящие родственники и… и этот парень. Как его звали? Алексей?

Сергей начал беспомощно пытаться встать с кровати.

— Помоги мне, — обратился он к Николаю. Тот подошел к кровати и взяв Сергея под локоть, стал поддерживать его, усаживая в инвалидную коляску.

— Куда ты собрался?

— Отвези меня к нему! — голос звучал слабо, но очень целеустремленно, как-будто доносился из глубины груди.

— К кому? Куда тебя везти?

— К этому Алексею, он должен лежать в соседнем отделении. Мне необходимо его видеть. — Сергей говорил так трепетно, что Николай подумал, не сошел ли тот сума. — Ну чего ты стоишь? Поехали.

Николай, все так же не понимая всю серьезность намерений друга, принялся толкать совсем легкую под исхудавшим Сергеем коляску из палаты. Дверь за ними захлопнулась, оставляя палату в пустующем одиночестве предстоящего расставания.

Мое новое сердце плохо приживалось и врачи вынесли предположение, что, возможно, мне предстоит перенести еще одну операцию. В последнее время я постоянно чувствовал слабость и головокружение, сердце билось с перебоями. Любое резкое движение, подъем с кровати или наклон, все отдавалось в груди и голове. Поэтому, когда я услышал в коридоре своего отделения какой-то шум и переполох, то медленно поднялся и тихонько прошаркал до двери. Потянув ее на себя, я оказался лицом к лицу с молодым, не по годам изношенным человеком, с редкой растительностью на лице и растрепанными волосами. Он достаточно громко и настойчиво объяснял что-то дежурной медсестре, указывая рукой на, сидящего перед ним в инвалидном кресле, Сергея. Я безумно удивился, увидев его очнувшимся. Из-за своего недомогания я давно уже о нем не осведомлялся. Теперь же я впервые видел его глаза, глубокие голубые глаза с очень пронзительным, но в то же время потерянным взглядом.

— Я бы хотел увидеть Алексея, — сказал он тихим голосом, каким я его себе и представлял.

— Меня зовут Алексей, — растерянно произнес я, будто боясь, что попался с поличным. — Но вряд ли вам нужен я, потому что мы незнакомы.

Он едва заметно улыбнулся, услышав мой ответ.

— О, нет. Лично мы не знакомы, но мне ужасно знаком ваш голос. — Сказав это, он пристально посмотрел на меня, ожидая моей реакции. Она последовала незамедлительно: от волнения сердце застучало, кровь прилила к лицу и, пошатнувшись, я медленно попятился к кровати, пытаясь нащупать ее рукой. Когда же, наконец, я плюхнулся на мягкий матрас, то в веренице мыслей о том, что будучи в коме, он меня слышал, понимал и сейчас не понятно как нашел, — я не мог сказать ни одного толкового слова.

Молодой человек, за спиной Сергея, закончив пререкания с медсестрой втолкнул коляску в палату и, не обращая на меня внимания, спросил у Сергея, тот ли я, кто ему нужен.

— Вы же приходили ко мне, когда я находился без сознания? — я молчал, — Я слышал, как вы со мной разговаривали. Не помню всего, но одну фразу… — он вдруг запнулся, — Зачем вы, вообще, приходили?

— Мне казалось, что я могу помочь. Своим присутствием. — Он слушал, но лицо его не менялось и я не мог понять, как он относиться к моим словам, — Каплей лишней надежды, — сорвалось с моих губ.

— И вы действительно верили в то, что это может мне хоть как-то помочь?

— Нет.

— Тогда что же?

— Я надеялся, — робко ответил я.

Он улыбнулся и все напряжение с его лица исчезло, уступив благодарной нежности, — Это очень странно. Вы пришли помочь мне тем, что не способен дать ни один врач или ученый; тем, что не возможно купить или продать, даже за бесценок; тем, что невозможно потратить, но можно потерять и что потеряли мои близкие в ожидании моей поправки, даже мои родители… — Он смотрел прямо мне в глаза, не отводя взгляда ни на секунду и даже не моргая, будто пытаясь прочесть мои мысли. Мы долго молчали. В его глазах я видел невыразимую благодарность, он в моих — чудо.

— Это все? Долго мы здесь будем торчать? — вдруг заговорил, стоящий за спиной Сергея молодой человек.

— Алексей, познакомьтесь, это мой друг Николай. Он сегодня пришел навестить меня впервые после моего пробуждения. И в разговоре с ним в моей памяти всплыл ваш голос. Собственно, благодаря ему, я оказался здесь.

Я задумался, пытаясь понять про что говорит Сергей — про мой голос или Николая — и не протянул руку для нового знакомства, хоть оно и не казалось мне приятным.

Николай тем временем тоже не выказал никакой любезности и надменно продолжал смотреть на меня своими скучными глазами.

— Мы разговаривали именно про то, что вы привнесли в мою жизнь и то, чего, по вашим словам, лишились люди.

— Надежда… — оборвал его я, громко выдыхая.

— Да, надежда, — повторил Сергей, — И мой друг лишился ее, потеряв смысл своей жизни.

— По-моему это разговор не для незнакомцев, — громко заявил Николай.

— Не волнуйся, мы хорошо знакомы, точнее Алексей хорошо меня знает. Может вы сможете помочь и моему товарищу? — обратился он ко мне.

— Как? Найти за него смысл жизни? Вселить в него неоправданную надежду?

— Но в вас же ее кто-то вселил.

Я задумался, кинув взгляд на пустую соседнюю кровать. Потом на столик с маленьким заварочным чайником, который никто не заваривал вот уже несколько месяцев. Потом снова на Сергея.

— Когда меня госпитализировали, со мной в палате лежал один старик. Очень начитанный и умный. Он часто заваривал какой-то вкусный чай вон в том чайнике и мы вместе пили его. За чаем он рассказал мне много историй, нравоучительных и мудрых. — Я подошел к столику с чайником и сел в кресло старика, ностальгия того времени охватила меня теплыми воспоминаниями, — И вот однажды он повествовал об одном мужчине, крестьянине, жившем уже давным-давно с сыном на своей маленькой ферме. Ее и фермой-то не назовешь, так пару соток. Земли вокруг были плохие, черствые и высохшие до трещин. Дождь проходил раз в полгода и то, если повезет. Самый близкий источник воды находился около деревни в нескольких километрах от него. Дорога туда каждый раз отнимала по три часа, по кочкам, бурьянам и канавам, а обратный путь еще тяжелее — с наполненными ведрами. В деревне он остаться не мог, его выгнали оттуда и разнесли о нем молву по всей ближайшей округе. Точно не помню всей истории, но, вроде, он не дал местным жителям убить ребенка, рожденного от изгнанной из церкви дурной женщины, умершей вскоре после род. В деревне о ней ходила дурная слава, а проезжие пользовались девушкой. Так что даже не известно, кто был отцом, рожденного ей мальчика. Так или иначе, его спас добрый мужчина, который жил теперь с ним далеко на отшибе. Еды у них всегда было мало. На такой земле с трудом можно было что-то взрастить. Мужчина трудился не покладая рук, а от мальчика проку было мало, ему только исполнилось шесть лет. Они постоянно голодали, но отец не сдавался. Однако, больше всего его тревожило другое. Мальчик рос и задавал все больше вопросов, отвечать на которые, объясняя их изгнанное уединение становилось все сложнее. Когда же пришло время изложить все как есть, отец рассказал ему всю историю. Но сын никак не мог поверить, что люди настолько злы и поэтому, однажды, что отец, утомившись под пекущим солнцем, пошел вздремнуть в их маленькую хижину, мальчик убежал в деревню. Он надеялся, что люди, увидев его, поймут, что он хороший и добрый, что им не за что винить его и его отца. Он летел по полю на крыльях нежных чувств к людям, а возвращался обратно, спотыкаясь о кочки и спасаясь от камней, брошенных ему в спину. Потерявший сына отец, обнаружил его со слезами на лице, идущего по полю. Мальчик пожаловался отцу и сказал, что не видит смысла жить так, выброшенными на окраину жизни. Отец расстроился словам мальчика и ответил ему, что тот не должен так говорить. Что смысл есть всегда, просто порой мы его не видим или просто не понимаем, а может быть даже не хотим признавать. И что в таком случае, единственным, что может помочь тебе найти этот смысл и жить счастливо — это надежда. Если ты не будешь бороться за свою правду, то и правды никакой не будет, если ты не будешь в нее верить, то и никто не станет. Мальчик спросил отца, счастлив ли тот. Отец с улыбкой ответил, что да, счастлив. Что он его счастье, его смысл и его надежда. Тогда мальчик понял, что счастье храниться у нас внутри, в нас самих, в наших близких, в любви. И что понять и привести к этому может только надежда.

Глава 3. ЛЮБОВЬ.

ЧАСТЬ 1.

Она сидела на кровати в своей маленькой съемной комнате. Сквозь застиранные бледно розовые занавески свет утреннего солнца пробивался к большому зеркалу на старом комоде и, отражаясь, падал на ее тонкие губы. На них блестели слезы, скатившиеся из ее больших красивых глаз и оставивших на щеках витиеватые следы потекшей туши. Из-под полупустой бутылки дешевого шампанского, стоящей на затертой прикроватной тумбе, она вытянула лист тонкой бумаги, исписанный мелким, спешным подчерком.

«Любимая Ира, до моего увольнения осталось всего тридцать семь дней. Уже совсем скоро я вернусь к тебе, чтобы обнять и прижать к своей груди со всей силой и нежностью, которые накопились во мне за эти долгие девять месяцев. Мне нравиться думать, что ты так же как и я, то есть, будто мы вместе, считаем последние дни моей службы, отсекая прошедшие, как осень сбрасывает пожелтевшие листки с деревьев. Я очень соскучился по твоим волосам, щекотящим мое лицо во время поцелуя; по улыбке, способной поднять мое даже самое хмурое настроение; по нежным тонким пальцам, ласково гладящим мою шею.… Прости, что постоянно пишу одно и тоже, но лишь эти воспоминания придают мне сил держаться на этой проклятой войне до конца. Слишком много горя и ненависти я вижу здесь, чтобы писать об этом тебе. Люди не хотят убивать, но другого выхода нет — хочешь вернуться домой — стреляй…»

Она оторвалась от письма и, подняв мокрые от слез глаза, обратила взгляд на лежащую на тумбе фоторамку. Подняв её своими тонкими пальцами и увидев фотографию писавшего ей парня, она задрожала всем телом от нового, едва сдерживаемого приступа рыданий. Лицо, сморщивлосьь, веки сомкнулись, будто выдавливая из глаз и без того обильно текущие слезы. Одна из слезинок упала на письмо.

«…Нам безмерно повезло, что наша рота находиться в тылу и поэтому мы не так часто принимаем участие в сражениях. Но звуки выстрелов и взрывов постоянно стоят в ушах. Пару дней назад Диме (я уже писал тебе о нем, тот, что в моем отделении) пришло письмо от его жены: она родила сына, здоровый, черноглазый, пишет, что весь в отца. В честь него и назвала Дмитрием. Мы отпраздновали это на торжественном ужине: специально выпросили картошку и хлеб у деревенских неподалеку. Дома мы, конечно, закатили бы совсем другую пирушку. Помню, как однажды ты приготовила мне французский ужин: круасаны, вино, макароны. Очень скучаю по всему этому, но главное по тебе. Скоро я вернусь. Люблю тебя».

Она сложила письмо, прочитанное ей за последний месяц уже шесть раз, и вновь взяла фоторамку с изображением любимого. Через пару дней он должен вернуться, этот высокий, голубоглазый блондин, покоривший ее сердце два года назад. Она вспомнила как, сдав свою смену другой продавщице в кожгалантерее, она вышла на улицу и натолкнулась на него, слегка хмельного с веселой улыбкой на лице и глазами, остановившимися на ней так, будто они видят чудо. Так будто ничего в жизни больше нет, кроме нее. В его взгляде она видела ропотное поклонение, детский восторг, романтичное обожествление себя, наивную мольбу и искреннее притяжение. Разве могла она устоять перед таким взглядом? Последовала череда ухаживаний, каждую встречу он дарил ей цветы, из которых она всегда вырывала по одному лепестку и вкладывала между страниц дневника, записывая, как сегодня он не переставал на нее смотреть тем же доверчивым и преданным взглядом; как она становилась не человеком, а чем-то воздушным рядом с ним, будто обретая крылья или невесомость. Они исходили все парки, беззаботно лепеча друг с другом, даже не понимая толком о чем, но это все было так важно и интересно, что не слушать и не отвечать было невозможно. У них появились общие мечты, затем и планы, и все было так, как пишут в книгах про настоящую любовь, но также как и в книгах, их должно было что-то разлучить, и это была война. Его забрали в армию через восемь месяцев после их знакомства. В слезном прощании он обещал вернуться, а она клялась дождаться. Среди толпы прощающихся на вокзале они стояли вдвоем, прижавшись друг к другу и шепча что-то на уши, кивая головой и вновь и вновь спешно целуясь в губы, будто боясь, что их последний поцелуй могут украсть. Щеки уже щипало от соленых слез, а губы болели от бесконечных поцелуев, но они не могли разлучиться, до тех пор, пока его не подхватил под локоть какой-то офицер и насильно не потащил за собой. Она целовала грязное стекло вагона поезда, из-за которого он кричал ей, что любит и скоро вернется, прикладывая к нему свои губы. Она шептала сквозь слезы, оставляя на стекле после каждого слова исчезающие пятна пара: «Я дождусь».

И вот она сидит в своей комнатке с его фотографией в руках, искореженная гримасой отчаяния и призрения к самой себе. Парализованная страхом и унижением, своей бесчестностью. Рыдает, роняя слезы на его фотографию и оглядываясь на кровать, в которой, запутавшись в одеяле, спит совершенно другой человек.

************************************************************************************************************

Погода была пасмурной, дождь хлестал по окнам, не жалея разбрызгивая капли повсюду. Но ни молний, ни грома не было, только меланхоличные звуки ударяющихся о стекла и подоконник капель, навивали легкую грусть и, возможно, ностальгию по чему-то прошлому, такому далекому и неудержимо понятному лишь в глубине души. В квартире, однако, все кружилось будто и не замечая тоскливой улицы. Отец бегал за ребенком, бросаясь в проходы между комнат и стараясь поймать это неуловимое чудо своей любви. Чудо это, радостно визжа и хихикая, сломя голову ныряло то под столы, то за диваны и кресла, то пряталось за занавесками, наивно думая, что оно действительно неуловимо. На кухне мать, раскладывала по тарелкам ужин, обильно издающий горячий пар и аппетитный запах, распространяющийся по всей квартире. Так что, когда она позвала носящихся голопом домочадцев, они уже стояли на пороге кухни, запыхавшись и принюхиваясь к приятному запаху еды. Все уселись за стол, на свои негласно определенные места: отец с матерью напротив друг друга, сын между ними, посередине стола. Это не был праздничный ужин, но мать всегда накрывала стол так, что чувствовалась какая-то торжественность. Салат, основное блюдо, гарнир, напитки присутствовали на столе обязательно.

— Приятного аппетита! — улыбаясь сказала мама.

— Спасибо и тебе! — одновременно ответили отец с сыном. А затем отец добавил:

— Очень аппетитно выглядит, не терпится попробовать.

— Ну так попробуй же! — выговорил сын.

После ужина опять какая-то домашняя суета и разговоры. Все в полной гармонии. Любой сторонний наблюдатель назвал бы эту семью идеальной, по настоящему счастливой, пропитанной духом взаимопонимания, любви и жизнерадостности. Но сторонние наблюдатели видят лишь наружную сторону, забывая о том, что твориться внутри, за кулисами. Если бы кто-то смог быть с этой семьей в течение всего дня, оставаясь незамеченным, то его глазам открылась бы совершенно иная картина.

По ночам сын кричал от ужасных мигреней, сдавливающих его голову. Кричал не во весь голос, но громким, нестерпимым стоном, пронизывая весь дом своими страданиями. Он не пытался вызвать жалость, просто боль была настолько сильной, что стон сам вырывался из его груди, просачиваясь сквозь стиснутые зубы и крепко сжатые губы. Отец, всегда такой уверенный в себе, спокойный и сильный, прятался от этих стонов и от своей беспомощности, закрываясь в подвале и запивая свои слезы угрызения и отчаяния алкоголем. Там он часто и засыпал, не в силах дойти до спальни, где его так не хватало напуганной и дрожащей жене. Она стоя на коленях перед кроватью, пыталась найти спасение в религии, причитая и молясь. Но спасения все не было. Периодически в доме раздавались слабые глухие удары — это сын стучался головой об стену, пытаясь отвлечься от боли внутренней, причиняя себе внешнюю. Все стихало к середине ночи, мальчик засыпал в мокрой от пота постели, отец отключался на диване в подвале с бутылкой в руках, а мать заглядывая в комнату к сыну, отправлялась вновь к себе и бессильная, измученная падала на свою кровать, погружаясь в тяжелый сон. Помочь сыну было нельзя, врожденная патология мозга не лечилась, а обезболивающие не производили должного эффекта. Оставалось только терпеть и мириться с этим. И ждать, ждать, когда наступит конец.

************************************************************************************************************

Эта старая семейная пара, как мне известно, была в больнице частыми клиентами. Я постоянно наблюдал за тем, как они, держась за руки, старые морщинистые и такие сухие руки, гуляли по парку, то беспрерывно о чем-то говоря, то молча глядя по сторонам. Я не видел их старости, мне казалось, что это молодая влюбленная пара, просто немного медленная, неловкая и осунувшаяся. Как они берегут свою любовь так долго, мне оставалось непонятно. Но глядя на них, все испытывали в душе чувство искренней радости и умиления. Когда я встречал их на дорожке в парке, они с удовольствием вступали в разговор со мной, безумолку болтая, подшучивая и перебивая друг друга. Они действительно были молодыми и даже манера их речи и темы разговоров, казались свойственными молодежи. Я не задавал много вопросов, да и вообще открывал рот лишь для того, чтобы поздороваться и посмеяться. Они все время были вдвоем: в столовой за одним столом, в парке рука в руке, на приеме у врачей вместе, их даже поселили в одной палате в порядке исключения.

Их жизнерадостность и любовь исчезали только, когда их самочувствие шло на поправку. В эти дни они отдалялись друг от друга, хмуро передвигаясь по отдельности, даже отворачивая глаза при встрече. Будто причиной их счастья была совместная болезнь, а здоровье приносило с собой какое-то недопонимание, отстраненность и злость. Но болезнь не отпускала их на долго и после очередного приступа они вновь с радостью брались за руки и продолжали свои бесконечные разговоры. Эта болезнь хранила какую-то их тайну, тяжелую и непереносимую. Хранила их любовь, но не жизнь.

ЧАСТЬ 2.

Говорят, что время лечит. Все проходит, забывается. Но это не всегда так. Порою жизнь оставляет на сердце такие шрамы, что они как вулканы обливают его лавой даже тогда, когда кажутся застывшими.

Наверное, нам никогда не понять, что такое любовь — слишком многое она в себе объединяет: для кого-то она легкое сплетение симпатии, страсти и романтики; для других это тягостные оковы ревности и тревог; для третьих это что-то воздушное, еще не испытанное, но так притягивающее. Так или иначе, все они правы, различия лишь в голове самих влюбленных или все же это судьба играет с нами по разному? К счастью не всем уготовано познать все грани этого необъятного чувства, порой, таящего за собой поистине волевые испытания. Что если в сердце человека столкнуться любовь и горе, вера и страх, надежда и безисходность? Сможет ли выдержать сердце? сможет ли справиться человек?

История любви этих ссошихся старичков началась много лет назад, когда они были совсем молоды и слишком жизнерадостны, чтобы испытывать такое вечное чувство, как любовь. Но судьба сама выбирает время и людей, так что однажды она свела их пути. Когда молодая девушка сдала свою смену в кожгалантерее и веселой поступью выбежала на свежий вечерний воздух улицы, где в тот же самый момент, что-то напевая себе под нос шел молодой парень, слегка хмельной, с улыбкой на лице. Не было ни замедления времени, как в красивых фильмах, волосы не развивались на ветру, облеченные необычным сиянием, и даже не звучала трогательная, завораживающая музыка, когда они увидели друг друга. Но в обоих сразу что-то перевернулось, как будто жизнь, вдруг, стала яснее и отчетливее, как будто все понимание жизни до этого момента озарилось новым теплым, нежным и чувственным светом. Таким ярким, что можно было почувствовать кожей его легкие колкие прикосновения, услышать прежде неслышимое звучание другого мира, который всегда окружал, но не был заметен до этого. И этот мир мы называем любовь.

Затем последовало восемь месяцев неугомонных чувств, необузданных, непрерывных мыслей, заоблачных, но, казалось, таких близких мечтаний и быстрых минут, спешащих разлучить их на долгие часы. После его забрали в армию — война… Их постоянная переписка не давала полного чувства насыщения друг другом, но позволяла быть вместе сквозь далекое расстояние и это сильно поддерживало их.

Но порой эмоции неподвластны нам и некоторые поступки и события мы можем объяснить лишь стечением обстоятельств, когда одно прикладывается к другому, третье переплетает предыдущие два, а четвертое завязывает их все в крепкий узел. Так произошло и с молодой девушкой. Долгие месяцы разлуки давили ее одиночеством и скукой; постоянные переживания и, порой, пугающие своим содержанием, письма от возлюбленного, изматывали ее до истерик; молодой возраст и его необузданность агрессивно сталкивался с этим заточением, что приводило к постоянным перепадам настроения. И, вообще, все это стало так тягостно, что выпить немного шампанского в кампании своих молодых, веселых и ничем не обремененных друзей ей показалось нужным. А дальше… Она проснулась в постели с человеком, который пару часов назад сломал ее жизнь и сейчас, с самодовольной улыбкой глупого младенца крепко спал в постели, предназначенной лишь для нее и ее возлюбленного.

Он вернулся через несколько дней, исхудавший, загоревший до черноты, в форме, висевшей на нем мешком, но настолько счастливый от близости встречи, что все эти недостатки оставались незамеченными окружающими за блеском его радостных глаз. Когда на вокзале, где она его встречала, они, наконец, обнялись, когда их губы вновь сжались в сладком поцелуе, пропуская в рот соленные слезы, тогда она и открылась ему одним лишь взглядом. Дома она рассказала все, он понял, но никак не мог проглотить тот ком гневных, обиженных и оскорбленных чувств, который так предательски затмевает наш разум эмоциональностью. Он молчал, сидел, ходил, плакал, молчал, стоял, ложился, смотрел на нее и отворачивался, но молчал, все молчал. Пока наконец не спалил в себе чувство горестной ревности огненным пламенем любви, способным как беспощадно разрушать, так и грациозно создавать. Он пережил, простил и любил дальше, без прошлого, лишь настоящим. На войне он видел слишком много безжалостно отнятых жизней, чтобы не быть мудрее этого и отдать свою.

Конечно, сначала было сложно. Многие темы разговоров неожиданно упирались в неприятное прошлое, заставляя их молчать; многие предметы наталкивали на мысли об обиде и стыде, сковывая их жизнь, но они перешагнули через это вместе.

Через два года у них родился ребенок, красивый мальчик. Мамины большие, выразительные глаза и маленький пухлый ротик, папин твердый, уверенный подбородок. Молодые родители с радостью считали каждый его новый зубик и вслушивались в его нежное бормотание, пытаясь выделить первое слово. Они были счастливы, но не надолго.

Кто знает, может быть счастье всегда окружает нас, но почувствовать, вкусить его мы сможем лишь, заслужив его, пройдя лишения, чтобы в них обрести понимание жизни. Ребенок появился на свет с врожденной патологией мозга, неизлечимой и причиняющей ужасные физические боли ему и моральные страдания его родителям. Видеть, как внутри сильного человека что-то переламывается, заставляя потухать в глазах искру жизни, очень сложно. Это произошло с молодым отцом. Поначалу он держался, верил сам и заставлял верить жену, что все пройдет. Но со временем, каждый новый крик ребенка, крик, вмещающий в себя огромное, незаслуженное страдание, будто подтачивал в отце стержень, пилил корень жизни в нем, ломая и сгибая его. Мать, человек, который выносил это маленькое чудо, человек, чье сердце бьется в такт с его; женщина, мягкая по характеру, наивно добрая и любящая; как ей переносить это без поддержки мужа, который на ее глазах с каждым днем становился все слабее и безжизненнее?

Однажды вечером страдания их сына закончились и он ушел, оставив о себе неизгладимо горькие и жалостливые воспоминания в сердцах родителей.

Прошло еще много лет их совместной жизни, которая была изуродована слишком плохим прошлым, чтобы его бесследно забыть и слишком бессмысленным будущим, чтобы жить хотя бы настоящим. Они мало разговаривали друг с другом, а когда начинали говорить, то в основном ссорились. Казалось, что все прошлое всплыло на поверхность их существования и никогда уже не опуститься на дно, чтобы, наконец, взглянуть на жизнь чистыми глазами. И это напряжение, страдание и удрученность, родило в них обоих болезнь, способную даровать новую, хоть и короткую, жизнь. Болезнь Альцгеймера отняла у них все тяжелые воспоминания, превратив стариков с жизнью, напичканной тяжестями суровых испытаний, в молодых, беззаботных юнцов.

Не знаю, какой бы был конец у этой истории, печальный, заставляющий задуматься или еще какой, если бы она закончилась именно так. Но когда пару этих влюбленных стариков выписали из больницы и к ним в палату пришли уборщицы, наводить генеральную уборку, то они обнаружили целых два склада спрятанных таблеток и пилюль, которые должны были принимать влюбленные больные. Мы их пересчитали и выяснили, что с самого первого дня своего пребывания здесь, они не выпили ни одной таблетки, при этом выписавшись из больницы с явным улучшением самочувствия, что в принципе невозможно. А, значит, что никакой болезни не было, не было потери памяти и расстройства психики. Просто они вновь пережили все трудности вместе, притворившись, что забыли их и в тайне друг от друга прячя свои лекарства за плинтусами стен своей палаты, спасали настоящую любовь, которую, как оказывается, нельзя разрушить ни чем.