Предательство

Предательство

Кончалась долгая, холодная и трудная зима. И приближалась весна, а значит и третье марта.

Третье марта — день рождения моей Вики. А вместе с зимой кончался и мой отпуск по уходу за ребёнком. Надо было выходить на работу. Отдавать маленькую Викушку в садик и работать. Ох, как мне этого не хотелось! Я знала, что, во-первых, садик будет по месту прописки, и, во-вторых, в нём она будет непрерывно болеть. Это значит, что нам придётся таскаться в Приморский парк вдвоём ранним — ранним утром и поздно вечером возвращаться. Был, конечно, и второй вариант, который был и логичней, и привычней. Я на работу не выхожу, продолжаю сидеть с Викой, но тогда увольняюсь. За увольнением следует выписка из общежития автоматически, так как жилплощадь предоставлялась только работающим. И тогда мне соответственно надо прописываться сюда, к мужу. Такие решения не принимаются в одиночку. Тем более мне нужна была гарантия. А кто, как ни муж, должен был её дать?

— Третьего марта Вике три года. Мне надо либо выходить на работу, либо увольняться. Но тогда меня выписывают из общаги, и значит, мне надо прописываться здесь. Вот! Что мне делать? Как лучше поступить?

— Вот так вот… — мой сердечный почесал "репу", — А ты увольняйся, выписывайся, а прописывать мы тебя не будем…. Всё равно скоро прописку отменят.

В то время действительно очень активно ходили слухи об отмене прописки.

— Вот когда всем отменят, вот тогда пусть и мне отменяют. Если нет, то я выхожу на работу. Без прописки я жить не буду.

— А вдруг ты пропишешься и будешь квартиру менять?

Меня будто огрели пыльным мешком. Здравствуйте, приехали! Батькина песня! И из чьих уст!? Вот это да! Называется удар ниже пояса. Такого я не ожидала. Это настоящее предательство. Вот они — истинные мысли. Или это он пляшет под батькину дудку? А как же меня защищать и быть мне опорой? Каким-то эхом отозвалось это всё и перекликнулось с ситуацией с бабой Лидой, когда она прогнала меня. Что-то оборвалось внутри. Как-то не так всё! Не по-людски. Только вчера ты кричал о том, что я тебе жена, и уже сегодня ты отказываешься от меня. Это предательство! Предательство!

Слова…. Как это много! "Вначале было слово". Видимо, что было вначале, зависит от воспитания. Меня воспитывали, что если что-то сказал, то надо сделать. А если не можешь сделать, то лучше сначала хорошенько подумай и взвесь, надо ли это говорить. Тем более серьёзные вещи. На сказанные слова сразу же возник вопрос: "Что делать? Что делать?"

Ощущение котёнка, которого пригрели, накормили, пустили спать на диван ровно до тех пор, пока не кончится зима. Но снег стаял, морозы ушли в прошлое, и этот маленький пушистый комочек из эдакого симпатяжки превратился в привычного кота — подростка, обыкновенного, долговязого. "Милый, уже весна и ты, пожалуй, уже не замёрзнешь, так что…. Пошёл ВОН! А то глядишь — приживёшься…."

Сердце ныло, но я старалась не думать. Нет, вру я. Конечно, эти мысли неотвратно крутились в голове. Я ненавидела Батьку, ведь мой Витюша не виноват — это всё Батька, он его подговорил. Но что же делать? Делать-то что?

Я поехала в своё общежитие. В той комнате, в которой я жила раньше уже была поселена семья. И я не могла идти туда. Обошла всех, и единственным вариантом оказалась комната, в которой девочка временно не жила. Она жила у мужа. Я попросила у неё ключи и стала потихоньку перевозить вещи. Сначала куртку и тапочки, затем сшила коврик на пол из старого пледа, чтобы Вика могла играть на полу, да и теплее. Какое-то горестное чувство сопровождало меня, но я просто тихо страдала и ждала, когда он заметит, как мне плохо.

Прошла неделя, я успела поговорить с мастером о том, на какой участок я выхожу; оказывается на мой родной — пятый.

За три дня до выхода на работу я задала вопрос с глубоко — глубоко запрятанной обидой, вроде как невзначай:

— А ты хоть приезжать-то ко мне будешь?

— Что это значит? Куда приезжать?

— Как куда? В общагу. Я же через три дня должна выйти на работу, кстати, обратно на пятый участок. Ты меня не прописываешь, я выхожу на работу.

— Увольняйся — я пропишу.

Я уволилась. Но сказанное Витей "я пропишу", оказалось на деле всё не так-то просто. Наш разлюбезный Батька встал на дыбы. Не буду прописывать — и всё.

Полгода мы с Викой болтались без прописки. И только благодаря выдаче ваучеров, тех самых злосчастных ваучеров, у Батьки с Витей проснулась природная жадность и, чтобы получить не два ваучера, а четыре, мы с Викой были прописаны. Вместе с пропиской в постоянный лексикон различных обзывалок у Батьки добавилось новое выражение: "Вот, вот, я змею на груди пригрел!" При всём ещё Батька немного сменил тактику. И, если раньше все отвратительные сцены он разыгрывал при Вите, теперь он перенёс их на время его отсутствия.

— Какая же ты сволочь! — у меня поднимается комок в горле.

— Шлюха, — комок становится больше.

— Сука.

— Я не сука и не шлюха, — слёзы выходят куда-то к носу.

— Сука, сука! Ещё какая. И вот такую я пригрел у себя на груди, змея! — я закрываю лицо руками и пытаюсь сдержать рыдания.

— А ты ещё и неблагодарная…. — под ладони текут две маленькие речки.

Конца и края не было этим сценам. Крики — слёзы, слёзы — головные боли до тошноты; как потом узнала, это поднимается давление, а раз давление — значит дибазол. Пачка улетала в неделю легко. Аптеки в восторге, я делаю им план. Прихватывало сердце, но намного реже, не каждый день. При таком нервном напряжении есть совсем не хотелось. Да и не моглось. Я худела буквально за два часа. Сбрасывала те несчастные двести граммов, которые удавалось насобирать за несколько спокойных дней. А их было ой как мало, поэтому мои сорок два — сорок три килограмма держались стабильно. Пыталась я жаловаться:

— Он меня опять обзывал…. — говорила я мужу.

— Папа, ты Аню обзывал? — как ни в чём не бывало, спрашивал муж у своего отца.

— Да я ей слова не сказал, — отвечал Батя.

— А Аня говорит, что обзывал.

— Да она всё врёт.

21 мая 1992 г.

Я больше не могу! Сколько раз я повторяла эту фразу и сколько раз терпела. И Бог помогал мне вытерпеть. И баба Лида, и Лёня верят в Бога, и мне надо верить.

Сей час все мои несчастья от "мебели" — мы называем так Батьку, так как он в доме, как неудобная мебель, всё время ударяешься об его острые углы. Теперь он не только мешает, но и душит. Временами я вспоминаю всё вместе, пытаюсь анализировать и чувствую, что приближаюсь или к тебе, Господи, или к психушке. Моё сердце не в силах выдержать всего того, что валится и валится мне на голову.

Слова, перевернувшие мой мир

После очередной зарплаты Витя явился домой с бледным лицом, пьяным организмом и фразой:

— У меня горе.

— О Боже! Какое? — вскрикнула я, и с желанием помочь кинулась к нему.

— Я проиграл все деньги.

— Как?!!!

— Вот так.

— Но как ты мог?…

Дрожь побежала по моему телу. Что это? Такое неуважение или глупость? Или что? Я ушла на кухню. От напряжения вспотели ладошки, я обтёрла их об штаны и сжала руками виски. Сплошными потоками мысли неслись в голове. Что делать? Как быть? Сказать об этом или нет? Я вернулась в комнату:

— Объясни мне, пожалуйста, как ты мог? У нас семья, ты что один? О чём ты думал в этот момент? Или ты думал только о себе?

— Ничего я не думал!!! И вообще…. Я работаю, это мои деньги.

— А я работаю дома — сижу с Викой, хожу в магазин, готовлю, стираю, убираю, и ты мне, между прочим, в этом не помогаешь!

— Вот когда ты будешь больше меня зарабатывать, я буду тебе помогать!

Всё моё существо внутри меня возмутилось. Как это так! Но факт остаётся фактом — он будет мне помогать, если я буду зарабатывать больше. Но как это сделать? Я съёжилась. Слёзы поднялись откуда-то из глубины. Где мне взять деньги, я ведь не работаю, поэтому не зарабатываю. И помощи, его помощи ждать, значит, бесполезно. Так вот какая у тебя жизненная позиция! Удивительно, но человек действительно ничего не стал делать для того, чтобы хоть как-то поправить положение. Две недели мы жили на половинке чёрного хлеба в день. Запивали его сладким чаем (хорошо, что хоть был куплен мешок сахара). Хлеб иногда, для разнообразия, я жарила.

Вика, этот маленький философ, тогда выдала фразу:

— Надо зе, когда есть, сто есть — папа ест. А когда нет тево есть — папа не ест.

Эта история оказалась почти что вехой в моей скромной жизни. Слова, сказанные мне Витей, что помогать он будет только тогда, когда заработки мои превысят его, настолько сильно засели в моей голове, что скорее превратились то ли в лозунг, то ли в молитву. Во всяком случае, я теперь знала рецепт. Надо каким-то образом начать зарабатывать и, причём, больше него. И только тогда (!) и никак иначе, я, наконец, увижу от него помощь. Но пока… пока я сидела с маленькой Викой дома и продолжала сводить концы с концами.

Тридцатое ноября

Тридцатого ноября Лёня уезжает в Германию. Эта новость была для меня не совсем новостью. Даты я не знала; а то, что едет, знала. Сколько разговоров, суеты….

20 ноября 1992 г. — понедельник

Господи! Десять дней — и всё кончится, так и не начавшись. Ах, как я боюсь! Неужели? Это для меня смерть. Лёня уезжает тридцатого ноября! Это смерть для моей души. Это невыносимые страдания. Это нестерпимо больно. Почему я так одинока? Я даже пишу всё по несколько раз, потому что мне не с кем поделиться. Боже мой! Тридцатое ноября. Пойдёт отсчёт моей большой потери. Это конец всем моим надеждам. Всему конец. Я не могу больше дышать. А если я и буду дышать, то только с болью. Не могу даже плакать. Душа сохнет, и нет спасенья. Ни от чего. А я больше не могу писать открытым текстом. Проклятое одиночество…! Это потеря на всю жизнь. Это просто убийство для меня. Я не могу так! Ну полюби меня! Пожалуйста! Полюби!

 Поезд уходил с Московского вокзала поздно вечером. Один прицепной вагон на Берлин. Я написала Лёне письмо. Всё! Я не стеснялась и понимала, что мне нечего терять. Если бы я умела колдовать, я бы колдовала, привораживала и делала всё, чтобы вернуть его. У вагона стояла тётя Лара, его мама. Настроение у неё было приподнятое, и суета вокруг сумок и чемоданов тоже была радостная.

— Вроде ничего не забыли. Приедешь — позвони.

Моё же сердце останавливалось, будто траурную вуаль накинули мне на лицо. В последний момент я поднялась в вагон и отдала своё письмо Лёне. Он крепко поцеловал меня в губы, и я прошептала:

— Лёнечка, не уезжай. Я так люблю тебя.

— Так надо. Я не могу не ехать.

Мы соскочили из вагона на землю. Гравий хрустнул под ногами, здесь на самом последнем пути не было перрона. Лёня пошёл прощаться с друзьями, целовал каких-то двух девочек. А я подошла к тёте Ларе. Лёня прыгнул в поезд, и проводник захлопнул дверь.

— Ну что, Аня, домой?

— Домой..

Поезд тронулся и, не оглядываясь, мы тихо пошли к ярко освещённому вокзалу.

— Его девочку тоже зовут Аня.

Я вздрогнула, но в темноте тётя Лара вряд ли увидела это. Пошёл крупный редкий снежок.

— Тоже Аня…, — эхом повторила я. — А которая из них?

— В белой шубке.

Я оглянулась. Белый кроличий полушубок мелькал между уходящими провожающими. Земля пошатнулась. Вот она ТЫ! Я увидела тебя, Аня! Отчаянье в душе заглушило все звуки вокруг. Что-то лепетала идущая рядом тётя Лара. Иногда я выныривала из этой ваты и пыталась поддерживать разговор. Невозможность что-либо сделать одновременно топила меня — и с такой же силой заставляла оставаться меня на плаву.

2 декабря 1992 г. — среда

Как мне невыносимо! Сил моих нет. Я, кажется, схожу с ума. Он уехал. Уехал! А я здесь. Я не хочу туда. Но тут мне так плохо. Плачу, но это не помогает.

20 января 1993 г. — среда

Двадцать седьмого числа должна приехать мама. Она просила меня взять заранее обратный билет. И когда я попыталась договориться с Витей, чтобы он посидел с Викой, он ответил, что это мои проблемы. Обидно. Правда, потом согласился, видимо, понял ошибку.

Господи! Мне так не хватает любви, просто, чтобы меня любили. А меня никто не хочет любить. Мной просто пользуются. Сегодня баба Лида предупредила меня насчёт мамы. Она сказала, что хочет, чтобы моя мама поменьше ездила ко мне, а больше времени была с ней. Опять мои проблемы остаются моими проблемами. И никому нет до меня дела. Никому.

21 января 1993 г. — четверг

Удивительная тетрадь. Я собрала сюда столько слёз, столько отрицательного, что к ней страшно подходить. Страшно брать в руки. Да, именно положительного в моей жизни всё меньше и меньше. Непонятно за счёт чего я всё-таки живу. Может быть, за счёт моей любви, придуманной и никому не нужной. Даже мне самой. А может быть, я так себя обманываю! Я во всём виню себя, и, причём настолько хочу вернуть прошлое, что мне становится невмоготу. Ах, как мало прошло времени, а я поняла, что ценности — они вечные, те самые общечеловеческие, такие как верность и честь. Выходить замуж надо по любви, вернее сказать ложиться в постель надо только с горячо любимым человеком. Жить надо с любимыми! Пусть, может быть, пройдёт эта любовь…. Но чтобы было чему проходить! И первый мужчина должен быть тот, которого ты любишь больше всего на свете. И НЕ НАДО НИЧЕГО ПОДМЕНЯТЬ.

Сейчас всё это понимаю, а сделать ничего не могу. Хочу вернуться в прошлое, чтобы всё исправить. Лёнечка! Я всё делала для тебя, а получилось, что именно это создало условия тебя потерять. Во мне живёт кто-то второй: безумный и вредный, с огромной памятью и фантазией, и мерзкой честностью. Чего я сейчас боюсь? Гипноза. Под которым эта вторая часть выдаст все мои секреты. Как сейчас выдаёт.

Я хочу обратно свою молодость! Люблю ли я тебя, Витюша, это непонятно. Причём существование во мне такой второй любви совершенно не мешает первой. Они как-то сосуществуют сами по себе, не представляя угрозу измены и не требуя взаимного исключения.

Прости меня, Господи! Витюшеньке меня сейчас прощать не за что. Всё что было, то прошло. А что есть, от того я сама хотела бы избавиться. Но я не могу и страдаю.

 Мама действительно скоро приехала. У меня была очень большая надежда, что я получу помощь. Но мама приезжала только в гости. В нашей стране в это время бушевал кризис. Полки опустели, и все товары, начиная с детских носочков и, заканчивая пластиковыми вёдрами можно было купить, отстояв огромную очередь. Нам, ленинградцам, выдали карточки, что мы — ленинградцы; и только по этой карточке мы радостно покупали мочалки и тазики, детские пальтишки и колготочки. Тогда как приезжие с завистью смотрели на нас и облизывались. Некоторые просили купить им какой-нибудь товар, и тогда я, с чувством бывалого контрабандиста, тыкала в нос кассирше бумажку с «моськой лица» в пластиковой рамочке. Это всё горе называлось "перестройка".

До Туркмении эта самая "перестройка" ещё не докатилась, и там ещё теплились остатки социализма. На полках магазинов "Ткани" были рулоны тканей, а в "Книгах" стояли сочинения Пушкина и Лермонтова. Перед своим отъездом мама спросила, нужно ли мне что-нибудь. А нужны мне были новые шторы, так как-то, что висело здесь в квартире, было трудно назвать шторами. Так, тряпки. И я стала считать, что на каждое окно мне надо три метра. Окон три, но они расположены очень близко друг от друга. Так что совсем не обязательно покупать по два полотнища на каждое, а можно обойтись на одно окно одним. Итого полотнищ надо пять. По три метра в высоту.

— Так сколько всего метров надо? — спросила мама.

И тут я ловлю себя на том, что сижу, и по какой-то причине совершенно не могу сосчитать эти метры.

— Так сколько?

Пытаюсь сосчитать на бумажке.

— Ну, мам, пять по три метра, ну посчитай. Или сколько? Правильно я говорю?

— Анечка, что с тобой?

— Ничего.

— Ну как ничего? Если ты такие элементарные вещи не можешь посчитать. Ты что, чего-то напилась?

— Нет, ничего я не пила.

Мне было стыдно. Настолько, что я попыталась перевести разговор и пообещала, что повнимательней посчитаю метраж и напишу ей в письме. Моё состояние было близко к тому, которое бывает после смерти близкого человека. Но только это состояние мне надо было ещё и скрывать.

Милая мама! Мне хотелось броситься тебе на шею и рассказать, какая я несчастная, что моя судьба не удалась. Что я безумно люблю Лёню. И что он УЕХАЛ! Уехал! Уехал. А я осталась ЗДЕСЬ! Это ГЛАВНОЕ. А ещё…. Ещё меня терроризирует эта "мебель", а Витя не защищает. Но это такие мелочи по сравнению с тем, что Лёня скоро ещё и женится, и что я уже видела ЕЁ. Мама! Я умираю без него. Я чувствую себя Зомби. Мои глаза смотрят только внутрь меня. Мне плохо, бесконечно больно.

Я иногда подхожу к Вите, к спящему, смотрю на него и вижу, что на кровати спит чужой мне человек. Чужой. Трудно сказать, как я это определяла, но я это просто видела. Я так же смотрела на спящего Лёню и понимала — родной. Просто родной, родной и всё. Я его любила и продолжаю любить. И от этого слёзы сами бегут из глаз.

Мам! Я хотела бы тебе всё это рассказать, но не буду. Зачем тебя расстраивать? Ты будешь переживать, а помочь всё равно не сможешь. Ты сама мне всё время рассказывала, что не расстраивала бабу Лиду тем, что творилось в нашей семье. Зачем же я буду плохой дочкой? А ведь я буду плохой дочкой, если буду расстраивать маму. А так вроде всё хорошо. Вроде все здоровы. Вика тоже не болеет. Только "мебель" мешает. Но ты это видишь и сама. А знаешь, как судорожно они сдавали пустые бутылки, которые скопились между дверей? Это надо было видеть….

Воришка, не голубой, но «синий»

Батька периодически пасся у нас в холодильнике, временами вылавливал сливы из сладенького компота, причём косточки сплёвывал обратно. Здорово было зайти на кухню и застукать его за поеданием плова прямо из казана истинно узбекским народным способом — руками. И маринованная корюшка пропадала из холодильника довольно исправно.

Жадность человеческая безгранична…. Собралась я как-то идти в магазин, сунулась за деньгами — а хранили мы их в книжке на полке — а денег нет. Витя ушёл на работу на сутки, и сначала я подумала, что он их зачем-то перепрятал.

На Новый Год Витя подарил золотое колечко, но когда он вынул его из пакетика, я видела не само колечко, а бирочку с умопомрачительной цифрой «семнадцать». Это был размер. Семнадцатый! А у меня пятнадцать с половиной. Куда его? На ногу что ли? И мы решили, что золото и в Африке золото. Сунулась я — и кольца нет.

А ещё мы как-то по дурости своей купили доллары, но курс упал, и не было смысла их менять. Тогда я сунула эти двадцать восемь долларов в старое, даже неизвестно чьё, портмоне, закинула на самую верхнюю полку в пыль и решила, что даже, если кому-то захочется нас обокрасть, им не придет в голову искать там — наверху. Не было и долларов!

Уезжая, мама подарила мне как новогодний подарок сорок рублей. Не было и этих сорока рублей!

Мне стало дурно. Кольцо и сорок рублей лежали здесь же на видном месте, около «заветной» книжки, но доллары…. О них знал только Витя. При нём я забрасывала портмоне. Не было ничего. У меня началась паника. Сначала я побежала на кухню, потом обратно. Где? Где они?! Всё больше это паническое состояние охватывало меня, и я вспомнила, что в некоторых фильмах, если что-то ищут в книгах, то высыпают их на кровать. Я пачками выхватывала их с полки, трясла за корешки и бросала на простыню. В них не было ничего. Я уселась на эту груду книг. Ситуация. Витя получил буквально три дня назад получку и отпускные, а это деньги за два месяца. Их нет, как и всего остального. Мне надо заплатить за детский сад сорок пять рублей, за музыкальную школу — семьдесят восемь. Да и кушать надо эти два месяца. У меня уже был печальный опыт проживания без денег. Была ещё надежда, что это Витя перепрятал. Но на всякий случай я вышла к Батьке:

— У нас пропали все деньги.

— Я не брал.

Разговор был окончен, и я стала дожидаться Витю. Медленно тянулись часы, болезненные минуты застревали где-то внутри часового механизма. Легла спать с тревогой, долго не могла уснуть, всё крутила в голове «вопрос — ответ». Вопрос: что делать? Ответ: не знаю.

Витю я встретила «сюрпризом».

— У нас пропали все деньги, кольцо, да и долларов тоже нет.

— А ты у Батьки спрашивала?

— Да. Он говорит — не брал.

— Значит, не он.

— Значит, нас обокрали, надо звонить в милицию.

— Всё равно без толку. Я, как мент, тебе отвечаю, даже искать никто не будет.

У меня ничего не укладывалось в голове. Нас здесь трое — я, Батька и Витя. К нам никто не приходит, и вот, на тебе! Я не брала, Батька не брал, и Витя как-то совершенно спокоен. Ну украли всё, ну и что? Я отогнала дурные мысли, которые попытались сунуться в голову.

Приподняла стопочку наволочек в шкафу, на дне лежали двенадцать рублей (это всё, что было денежного в нашем доме) и поехала в ту самую загадочную «Апрашку». Долго бродила там между рядами торгующих, выбирала, что же можно купить на мои двенадцать рублей. Купила, наконец, у вьетнамцев два свитерочка по шесть рублей. Истратила всё, рискнула на полную катушку. И поехала обратно, на свою «Нарвскую».

В подземном переходе вдоль стены стоял длинный ряд торгующих. Сгорая от стыда, я пристроилась в тёмном уголочке, и достала эти свитерочки. Мне было больно, стыдно до невозможности, и даже злости не было ни на кого. Я чувствовала, что мои пунцовые щёки светятся в темноте, а уж про уши и говорить нечего. Руки тряслись. Я — торговка. О Боже! Это кошмар!

Этого кошмара и холодного пота по спине было ровно на десять — пятнадцать минут. Через эти пятнадцать минут я поняла, что меня никто не видит. Все смотрят мои свитерки, но никто не видит меня. Подошла мамочка девочки из детского садика и долго выясняла размер и цену, и даже не узнала меня, хотя мы с ней всё время здоровались. Я продала эти два свитерочка по девять рублей, купив по шесть. И вот у меня в руках было уже восемнадцать рублей. А значит, я могу купить уже три свитерочка. На следующее утро я уже неслась за ними к вьетнамцам. К вечеру у меня в руках было уже двадцать семь рублей. Так началась моя жизнь в бизнесе. Я чувствовала себя в очень униженном положении, так как пришлось оказаться в роли цыганок, трясущих шмотками. Но когда я увидела, что можно зарабатывать, реально зарабатывать этим, то оказалась в роли кормильца. Потом мы познакомились с одной очень интеллигентной женщиной, и я предложила ей торговать вместе. Дело у нас пошло хорошо. Мы нашли жилку — прибалтийские детские костюмчики. И вот тогда я в первый раз поняла, что такое иметь деньги. Это так здорово: зайти в магазин, ткнуть в понравившийся кусок мяса и не думать, сколько он стоит. Я точно знаю, что денег в кошельке хватит, хотя я их не считаю в этот момент.

Я обязана любить мужа

В голове выплывает мысль, вернее правило: надо любить своего мужа. Я его всё время пытаюсь полюбить. Задаюсь вопросом: за что? Но во многих книжках пишут, что любят ни за что, а просто так. За что-то уважают. А любят….

Мне тоже очень хочется, чтобы меня любили. И хочется, чтобы любил именно Витюша, а я этого не вижу. Желание плакать и желание выговориться хоть кому-то сопровождает меня постоянно.

28 мая 1993 г.

Сегодня мой день рождения! Лёнечка! Спасибо тебе за поздравление. Мне очень приятно, что ты позвонил из Германии и меня поздравил. Услышать твой голос, пусть по телефону, так здорово. А в этом году это поздравление получилось на контрасте с Витей. Он забыл. Забыл, что у меня День Рождения! Встал с утра, стал ворчать, что-то всё было не так. А я жду, когда же он обнимет меня, поцелует, скажет: «Анечка, милая, поздравляю тебя!» Достанет подарок, интересно, что меня ждёт?

Ждёт, ждёт…. А ничего не ждёт! Целый день прошёл — ни поздравлений, ни подарка. Уже под самый вечер он мне резко что-то сказал, и мне стало обидно, что сегодня мой день, а вместо поздравлений я получаю замечания:

— Вообще-то у меня сегодня день рождения, и меня сегодня можно поздравить и хотя бы сегодня можно было бы разговаривать другим тоном.

— У тебя день рождения завтра.

— Здрас-сте, мой день рождения сегодня, двадцать восьмого мая.

— Нет, у тебя же двадцать девятого.

— Тебе что — паспорт показать?

— Покажи.

Боже! Боже! Это пять лет знакомства, три года совместного проживания, а я несу паспорт, когда у меня День Рождения! Ни подарка! Ни цветов! Ни поздравлений! Только под вечер, после проверки паспорта, он бурчит:

— Ну, извини….

За что? Что я такого делаю, чтобы со мной так поступать? Что? Объясните мне кто-нибудь! Неужели я настолько плохая? Что я делаю не так, что говорю? Да я уже в основном молчу.

Гром среди ясного неба

Батьку уволили с работы за пьянку, и это за год до пенсии. Вот и правильно, сколько можно было терпеть водителя трамвая, пусть и неплохого, когда он пьёт и пьёт, да ещё и к старости не поумнел. Пришёл он домой, лёг на диван:

— Буду умирать с голоду.

Ручки сложил на груди, как в гробу, только что свечку в ладошки не взял. Поумирал так два дня, оказалось, кушать хочется. А «умирается» плохо — медленно, неэффективно. Так вот. А я как истинная неблагодарная невестка не несу ему ни супчику, ни курочку, ни хлебушка с молочком. Поумирал, поднялся и пошёл искать пропитание. Пропитание всякое и разное, вкусное и не очень, валялось в виде объедков на столах в кафе, столовых, в кулинариях. Вооружившись небольшим полиэтиленовым пакетиком, он к вечеру насобирал обильную закуску. Закуска есть, а выпить-то сам Бог велит. Только проблема — не на что. Просто так никто не наливает, друзей нет…. Что делать? Пытливый русский ум решил и эту сложную задачу. Он взял тросточку, «натянув» себе на физиономию жалостный унылый вид, встал с протянутой рукой у входа в универмаг. Народу ходило много, и часам к двум — трём дня в ладошке звенела необходимая сумма. А в кармане поношенного пиджака уже плескалась водичка в плоской бутылочке из-под коньяка. И если первое (то есть деньги) совместить со вторым (водой), то получалось, что домой приходить удавалось только на четвереньках. Через дорогу от нашего дома находился так называемый «разливон», где в разлив продавали сначала американский спирт «Роял», а потом «Жидкость для мытья окон». Поэтому, доливая спирт в водичку, Батька получал достаточно «радостную жидкость», которая и приговаривалась, не отходя от кассы. Как человек курящий, Батька, естественно, испытывал жажду табака. А тратить драгоценные монетки, столь тяжёлым трудом заработанные, на покупку сигарет он не мог себе позволить. Поэтому, приходя с «охоты» он вытряхивал из карманов горсти «бычков». Курил он прямо в комнате и никакие просьбы или крики не могли выгнать его на лестницу.

Как-то зимой на каникулы ко мне приехала из Москвы Инна, если кто не помнит, моя младшая сестрёнка. Тихий зимний вечер, тортик по случаю её приезда, горячий чай и что-то похожее на светские разговоры. Хорошо. Где-то в комнате негромко играет музыка, Вика копошится в привезённых ей игрушках. Идиллия…. Которая нарушается шлёпающими шагами в прихожей, шарящим звуком в поисках выключателя и констатацией факта, что выключатель не найден. Характерный звук струи в туалете и отсутствие света в оном вызывают у меня смутные сомнения. Когда дверь открывается, и оттуда, с трудом держась за стены, вываливается Батька, я вижу радостный результат его бурной жизнедеятельности. Лужа глубиной чуть ли не пять сантиметров стоит вокруг совершенно бесполезного в этом случае унитаза. Мне делается плохо.

— Стой! — ору я, причем, совершенно точно осознавая, что убирать всё равно мне. — Стой!

— Что? — невинные бровки взлетают над ещё более невинными глазками.

— А убирать? Кто будет убирать? Написал на пол, а убирать….

— Это не я, это кот.

— Какого же размера должен быть кот, чтобы надуть такую лужу? Наверное, с тигра величиной, — уже себе под нос бурчу я. — Или он должен быть совершенно полым внутри.

Сестрёнка ржёт на кухне, чуть ли не загибается от моих разглагольствований, а я иду за совком, чтобы, прежде чем мыть пол, вычерпать всё в унитаз.

— Боже мой, Аня, как ты здесь живёшь?

Это самый часто задаваемый вопрос. Вопрос, не имеющий ответа. Жалость к самой себе оттого, что живу в «бомжатнике», так как Батька после увольнения перестал мыться, перестал стирать свои вещи, и дух давно немытого тела тлетворным запахом растекался по дому.

Теперь, бывало, и Витю приносили и ставили к двери. Когда я дверь открывала, он просто тупо впадал. Иногда я успевала его поймать, и падал он более плавно, но падал всё равно: не та у меня весовая категория. Потом его рвало одной только водкой, а значит, он даже не закусывал. По несколько часов он проводил, распластавшись на полу в прихожей, иногда я пыталась дотащить его до кровати. Всегда это сопровождалось отборным матом, что все бабы суки, а я в первую очередь. И вот этого человека мне надо любить!? Этот человек — мой муж. Мысли об этом самом муже, которого мне надо любить и уважать и который лежит в луже водки лицом в собственном кроссовке, и даже не имеет возможности подняться, доводили меня до исступления. Я в сердцах пинала «любимого», а сзади пищала дочка

— Мамочка, не бей папочку!

На следующий день была сцена прощения с клятвенными обещаниями «никогда больше». На какое-то время воцарялся мир, так как я почему-то верила словам. Раз обещал, всё оно так и будет; вот он, наконец-то понял, и мне остаётся только простить. И я прощала. Прижимала его головку к своим коленкам и гладила, гладила кучерявые волосы. «Бедный мой мальчик, глупенький и непослушный, ну ничего, всё будет хорошо», — думала я. Только почему-то уважение всё уходило и уходило вниз, всё меньше и меньше оставалось его у меня. Именно уважения.

Но что мне делать? МНЕ-то ЧТО делать? Почему человек поступает так по отношению ко мне? Почему он позволяет себе явиться в таком виде домой? Почему меня можно крыть матом? Видимо, я это каким-то образом позволяю делать, видимо, не смогла поставить себя, как надо. Что во мне не так? Вон, других жён любят…. Им покупают подарки, цветы, с ними ходят в гости…. Чем я хуже? Это глупый вопрос, потому что я знаю на него ответ. Подходя к зеркалу, я прекрасно и трезво вижу ту несладкую картину. На меня смотрит усталое худое лицо с мешками под глазами, оно и изначально-то было не особенно симпатично, а сейчас тем более. Худое тело с кривыми ногами, плоская грудь, сутулые плечи и огромные оттопыренные уши. Ну, кто ещё посмотрит на меня такую? Раньше я хоть чуточку была пополней, сорок восемь килограмм, а не сорок три, как сейчас. Кто сможет полюбить меня, уродину? Так мне и надо. Если бы я была красивой, то меня любил бы и Витя. Если бы я нравилась другим людям, то я, может быть, имела право требовать другого к себе отношения. А то, что я такая уродина и страшилище, не позволяет Вите даже показывать меня, он никого не приглашает к нам в дом. Может быть, моё умение готовить скрыло бы моё физическое уродство, но мне некому его показывать. Я даже не могу себе сказать, что «пусть не очень симпатична, зато хорошая хозяйка».

На х…

Удивительно, но как иногда бывает трудно сделать что-то одному, и как легко то же самое может сделать другой.

И расскажу-ка я Вам, друзья, сказку что ли, так как думала я, думала и не придумала, как начать эту главу.

Жили-были свекор — Батька и невестка Аня. Жили они плохо, кошка с собакой и то лучше живут. Батька всё время обижал Аню, а она всё время плакала, видимо поэтому, что вообще умела плакать. Плакала и жаловалась своему мужу, плакала и жаловалась. И вот однажды, когда мужу надоели её бесконечные жалобы, а нежелание разбираться с Батькой выросло до неба, посоветовал он Ане:

— А пошли-ка ты его на х…!

Бедная, бедная Аня! Никогда она не ругалась, да ещё такими словами. Волосы встали сначала дыбом, а потом зашевелились на её голове. Разве сможет она произнести это слово? Да и маленький нюансик образовался. Не могла Аня, в силу своего воспитания, взрослому человеку старше себя «ты» сказать. Ведь смешно это:

— Идите Вы на х…!

Надо бы «ты» сказать, а никак. Долго тренировалась Аня в уме, и так и сяк эту фразу прикидывала, да только всё больше к выводу приходила, что не сможет она это сделать. Фантастика это. Но как-то сказка кончилась. И быль началась.

Мою как-то посуду в кухне, а на пороге появляется — оно, то есть Батька. Садится в свою традиционную любимую позу на корточки и затягивает песенку свою дежурную:

— Сука ты. Шлюха. Дура и есть дура. Змея неблагодарная, пригрел тебя на груди.

В течение получаса слушала его монолог. Когда у него заканчивались слова, он затягивал всё снова. Слушала я, слушала, а потом — уж не знаю, откуда фраза эта взялась — но не выдержала я:

— Как ты меня достал! Пошёл ты на х…!

Сказала — и буквально съёжилась вся. Быстрый взгляд проскользнул по кухне. На плите сковородка, а у стола табуретка. В том, что в меня сейчас что-нибудь полетит, я не сомневалась ни на йоту, только вот что? И вдруг…. Тут даже надо сделать паузу. И вдруг он встаёт, кладёт проникновенно руку на грудь, делает даже чуточку поклон и говорит:

— Вот теперь я понял!

И уходит! Такого я не ожидала и испытала от исхода дела лёгкий шок. Правда, перешагнув границу раз, в следующий раз уже позволяешь себе шагать и шагать. Теперь эта фраза за мной не ржавела. Но и Батька тоже быстро привык.

А может быть, без меня будет лучше…

Десятого июня у Вити был день рождения, и я подарила ему трубку — телефон. Мы повесили её около кровати, чтобы было удобнее разговаривать и не бегать к телефону на кухню. Мой подарок был контрастом к моему Дню Рождения. Не понятно, что такое случилось, но через три дня Витя вдруг ни с того, ни с сего взял и сказал:

— Я тебе не доверяю. Раньше доверял, а теперь не доверяю.

Никак не смогла добиться от него — за что? Но в принципе не очень-то и добивалась. Зачем? Просто я, видимо, совершенно не нужна. Делаю как лучше, а на самом деле мешаю. Мешаю жить. Зачем же узнавать, почему мне не доверяют, просто я не нужна. А зачем он мне это сказал? Чтобы, что я сделала? Зачем-то ведь сказал. А может быть я не должна всем мешать? Что будет, если меня не станет? Может быть всем будет лучше?

Я сделала вид, что пошла в магазин, а сама по дороге зашла в аптеку. Сказала, что для моей бабушки нужно снотворное. Мне дали небольшой пузырёк с мелкими жёлтыми таблетками. Сразу на улице я выпила пять штук, вернее, заглотила, собрав побольше слюны. Потом пошла в магазин и, купив продукты, двинулась домой. По дороге съела ещё пять штук. Спать не хотелось. Дома, вытряхнув на стол мясо, собралась делать котлеты. Выпив с десяточек жёлтеньких кружочков, и смачно запив их водой, я принялась крутить мясо через мясорубку. Слёзы наворачивались на глаза. «Пусть, пусть меня не будет, так будет лучше». Покрошив помельче лук, я сунула его в жерло мясорубки и, уже не стесняясь, заплакала; мне было тоскливо и одиноко. Я высыпала на ладонь оставшиеся таблеточки, и всё выпила разом. Они скользнули по горлу вместе с водой, и я уже понимала, что обратной дороги нет. Я с яростью стала лепить маленькие котлетки, швырять на сковородку, приговаривая где-то внутри себя: «Нате, поешьте. Потом не будет….». Будто маленький надоедливый молоточек, где-то в затылке тикала мысль, что вот только Викушку жалко, но я пыталась заглушить эту мысль, уговаривая саму себя: «Зачем ей такая плохая мама».

Странная усталость стала ложиться на плечи. Я села на табуретку и продолжала лепить котлетки, сидя, старательно обваливая их в панировочных сухарях. Готовые котлеты я складывала на тарелку и накрывала другой тарелкой. Глаза стали слипаться так, будто я не спала сутки. Я долепила последнюю партию, положила на сковородку и накрыла крышкой…. Появилась навязчивая мысль поскорее дойти до кровати, а что уже будет с этими дурацкими котлетами, стало совершенно всё равно. «Ненавидите все меня, не любите, ладно; вот умру, тогда поймёте как без меня плохо. Оцените, как я хорошо готовила, стирала, вязала….» Стоило мне опуститься головой на подушку, как я провалилась в чёрную пустоту. Она, эта бесконечная пустота, была без снов. Очнулась я очень поздно ночью:

— Где Вика? — был мой первый вопрос.

— Я её уложил вчера. Не делай так больше никогда.

Он гладил меня по голове, прижимая к себе. Я расплакалась, уткнувшись в плечо:

— Я хочу быть нужной, я хочу, чтобы ты любил меня.

— Я тебя люблю, и ты для меня нужная.

— Я хочу, чтобы ты любил и помогал.

— Я буду любить и помогать.

— Я хочу быть хорошей, я хочу, но у меня не всегда получается.

— Ты хорошая.

Мысли неслись в моей ещё «ватной» голове. Смешанное чувство торжества, что я всё-таки добилась своего:

• Во-первых, оказывается, я нужна;
• Во-вторых, я стала хорошей;
• В-третьих, меня, оказывается, любят;
• В-четвёртых, я получила обещание помогать.

А ещё было непонятное чувство: почему же этого всего надо добиваться таким способом?

Утром просыпаюсь, по привычке накидываю свой старый халат и, пошатываясь, иду на кухню. В голове стоит небольшой туман, туман, туман такой туманный…. Тут туман расступается над тарелочкой с котлетами, которая оказывается совершенно пустой; а ведь она была полной, и на сковороде было штук шесть. У-ух, я точно знаю, кто здесь попасся! И этот «кто-то» был явно уверен, что можно тырить вкусные котлетки безнаказанно. А я взяла и не померла! Не тут-то было! Кровь в жилах закипает практически сразу, и я кидаюсь в бой. Всё смешалось: и еденный грязными руками плов, и сливы из компота, косточки которых были сплюнуты обратно в компот. О! О! О! Вопль возмущения наполняет квартиру:

— Он опять жрал тут на кухне, в этот раз котлеты! И я это вижу!!!

Меня, как всегда, затрясло мелкой дрожью. Это состояние было достаточно часто повторяющимся, но только возникало оно, когда кто-то был пьян и даже не замечал, как меня «колбасит». Когда Батька изводил меня, он был под градусом, и ему, вроде было всё «по барабану». Ну а я — то бывала трезвой. И тряслась, и кричала уже по привычке: «Сколько можно!» Вошёл Витя и спокойно сказал:

— Это я съел. А остальные на сковородке.

Мне стало стыдно за свой крик, появилось желание ретироваться и сделать вид, что ничего не было. Но когда я двинулась в нашу комнату, в дверях появился Батька. Причём трезвый (утро всё — таки), и сказал:

— Я твоих котлет не ел.

Опять я плохая! Это невозможно! Вроде только выбралась и опять надо что-то делать. И главное, вместо того, чтобы промолчать именно сегодня, я же по привычке разоралась. Конечно, виновата! Конечно, я! Мне так тяжело быть виноватой и плохой. Это невыносимо! И я бухаюсь перед Батькой на колени. Пусть я буду унижаться, но раз это надо, чтобы быть хорошей, значит, я буду это делать.

— Простите меня, — расплакалась я. — Раз я виновата.

Сзади подбежал Витя, схватил меня за подмышки, поднял, почти волоком затащил в комнату и швырнул на кровать.

— Что ты делаешь? Совсем уже что ли…?

— Как? Разве для тебя это плохо? Для твоего любимого папочки? Разве я сделала что-то не так? Ты же должен был быть счастлив, раз твоя жена падает на колени перед этим "святым" человеком. Ты защищаешь его, алкоголика и воришку; так вот, если он такой хороший, я перед ним и винюсь.

Нервы мои были, как струны, тонкие, стальные, натянутые до предела — вот-вот лопнут. Может быть, я чего-то недопонимаю? Я сжалась на кровати в комок, и напряжение нервов перешло в руки и ноги. Меня трясло уже крупной дрожью, я ничего не могла с собой поделать.

"Лёнечка, милый! Если бы мне кто-то объяснил, что мне делать? Я никак не могу понять, в чём я так виновата. Я получаюсь плохой, как бы я ни старалась быть хорошей".

Я лежала на кровати вся в слезах, растрёпанная, в старом, застиранном халате. И съёживалась всё сильней и сильней. Я не понимаю в этом мире чего-то. Чем хуже я выгляжу, тем Вите лучше. Чем хуже я себя чувствую, опять Вите лучше.

Во многих журналах довольно часто пишут, что отношения в семье зависят от женщины. И я снова не могу понять, что же мне надо делать, что бы эти отношения были хорошими? И что же я делаю не так, что они такие плохие? А раз здесь женщина — я и отношения плохие, видимо, я — плохая женщина.

7 ноября 1993 г. — воскресенье

Уже месяц, как болеет моя бабушка. Как-то позвонила соседка и сказала, что баба Лида упала на кухне. Мы дружно ухаживаем за ней, вернее, больше я и дядя Рома. Часто заходит недавно приехавший Лёня. Видеть его мне необычайно приятно. Последний раз мы виделись в сентябре, и он тогда произвёл на меня какое-то отталкивающее впечатление. Так что и без того умирающее от тоски и времени чувство ушло в глубину, образовав пустоту в душе. Заполнить её не может ничто; правда, болезнь бабы Лиды притупила боль, да и просто заняла время. Мы встречаемся у бабы Лиды, и в душе поселились странное спокойствие и желание быть рядом. Будто фонтан заполняется родниковой водой, снова забили струи прозрачной воды, но только не так сильно, как раньше. Хочу быть рядом и хочу счастья. Счастья ему. Он женится. Я понимаю, что его избранница на два порядка выше меня. Ну и пусть. Мне всё равно хорошо от того, что я бываю рядом, вижу руки, глаза, чувствую на губах прощальный поцелуй. И мне хорошо, что заполняется пустота в душе.

  10 ноября моя бабушка умерла. Я вошла в комнату утром:

— Баба Лида, это я ….

Странное ощущение испытала, будто вошла в молоко. Видимо, всё-таки есть в человеке душа, которая может заполнять не только тело, но и целую комнату.

Я не буду описывать ни отпевание, ни похороны, здесь это не имеет особого значения. Скажу только, что душа обеднела, стало чего-то не хватать. Хотя я знаю, что самой бабе Лиде, конечно, стало намного лучше. Очень давно я начиталась книг про жизнь после смерти. Я уверена на сто процентов, что это так. Когда человек умирает, то его душа улетает, улетает к любящему свету. Я стояла в церкви и смотрела на бабу Лиду, как на оболочку от неё. В этом мёртвом теле нет души, нет самой бабы Лиды! Я не плакала. Слёзы не шли из глаз, хотя для приличия надо было бы поплакать. Мне было жаль, что её не будет больше с нами, что мы не поговорим. Как-то, скорее, была непонятная жалость к себе.

Снова тридцатое ноября. Свадьба

Этот удивительно повторяющийся день — тридцатое ноября. Прошёл год от того состояния, когда я буквально умирала. А теперь…. На душе мерзкая трясина, которая засасывает медленно, но верно. Наступает отупение…. Мозг вроде бы начинает думать медленней, как в замедленном кино, когда человек пять минут поднимает руку или ногу. Ничего особенно не хочется. Но мысли о том, что на свадьбу надо идти, а у меня нет хороших туфель, возвращают меня на бренную землю, по которой придётся немало побегать, чтобы их найти. Переключаясь на поиск туфель, я немного оживаю.

Лёня! Последние проблески надежды, что ты посмотришь на меня и поймёшь, кого ты потерял. Хотя последнее время я смотрю на тебя и понимаю, что греюсь о совсем маленький огонёк. Нет того всеобъемлющего пламени; просто мне приятно видеть тебя, видеть твои руки, глаза, иногда так шкодно растрёпанные волосы…. Господи! Дай мне силы пережить этот день, эту ненавистную свадьбу. Ах, если бы ты услышал мою просьбу!

На регистрацию мы поехали втроём: я, Витя и Вика. Я надела сшитое мною платье из струящейся золотой ткани. Туфли я купила на огромной десятисантиметровой шпильке. Они, правда, были мне чуточку малы; и поэтому я чувствовала себя Русалочкой из сказки, которая, попросив у ведьмы ноги, испытывала при ходьбе боль, будто ходит по ножам. А вдруг и мне повезёт, вдруг произойдёт чудо? Может, надо страдать физически, чтобы оно произошло? И я цокала своими каблучками по зеркальному паркету, улыбалась, разговаривала с гостями в ожидании церемонии. Боль в ногах была всё равно меньше, чем боль в душе: поэтому я собирала всю волю в кулак, смеялась над шутками двоюродной сестры Тани, здоровалась и перекидывалась комплиментами с приходящими родственниками — всё это загоняло боль куда-то в глубины души….

И вот открылись двери, и всех гостей пригласили в зал. Невеста была в огромном розовом платье. Декольтированный корсет и юбка из нежного шифона. На голове только скромный цветочек — мне шепнули, что она беременна. Тут началась сама церемония. Все смотрели на жениха с невестой, слушали поздравительную речь. Я не слушала и не слышала ничего. В ушах стоял шум гремящего водопада. Было ощущение, что чёрная ночь накрыла мою душу, и в ней не осталось ни одного светлого огонёчка. Я пользовалась тем, что на меня никто не обращает внимания, мне не надо притворяться, и я во все глаза смотрела на Лёню и твердила себе: «Вот она, эта черта. Всё! Всё. Теперь уже всё!»

Я думала, что сердце остановится, но оно продолжало биться. На негнущихся, как палки, ногах я подошла со своим жалким букетиком, сунула его Лёне с дежурными словами: «Поздравляю», демонстративно не посмотрела на невесту и, похоже, что Лёня это даже заметил. Я её ненавидела! Я сравнивала её с собой и, конечно, проигрывала. Она была из богатой семьи. Она красивая! А я…. А я уродливая и тощая, ушастая и кривоногая. Куда уж мне до неё? Она знает языки и умеет работать на компьютере. Она знает, как добиться успеха в жизни. А самое главное — её любит Лёня. Он имеет право её любить, а она — его.

На празднование я не поехала. Лёня меня приглашал; правда, с оправданием, что места мало, но я отказалась, прикрывшись аргументом, мол, Вике спать надо днём. Я улыбалась ему в лицо вымученной улыбкой, произнося фразы из заграничных фильмов типа: «Всё хорошо», «Всё нормально». Я видела его глаза, полные какой-то грусти, видела странный огонёк в них, то ли это было действительно счастье, то ли…. Но самое главное, я видела, что он всё понимает. Да, мы поняли друг друга. Я не поехала на свадьбу.

Спасибо тебе, Лёня! Я бы не пережила! Спасибо, что ты не заставил меня выйти из машины, когда мы собрались уезжать; что не сказал слова утешения, мол, вот так вот всё. А я бы раздражалась. И все бы всё поняли, а это никому не было нужно. Я вернулась домой. Вернулась в этот ненавистный дом. Сколько физических и душевных сил стоило мне не показывать того, что творилось в моей душе!

Как только Витя уходил на работу, я ложилась и лежала. Нет, я не плакала. Просто уже не было сил на слёзы. Наступило полное, абсолютное опустошение, которое даже трудно описать. Будто из меня вынули всё: кости, внутренности, мясо, кровь, а осталась только кожа. И эта кожа изнутри покрыта тончайшей плёнкой. Эта плёнка удерживает внутри душу, как держит водород воздушный шарик. К этой плёнке нельзя прикасаться, а если прикоснешься, то испытываешь боль. А если не трогать, то и не больно. Но очень-очень пусто. А ещё было странно всё равно: жарко или холодно, мне не хотелось ни есть, ни пить. Вика, видимо, чувствовала что-то и пыталась тащить меня с кровати:

— Мам, вставай, я хочу, что бы ты почитала мне книжку.

— Так неси её сюда.

Я лежала, механически читала книжку, задавала вопросы, а потом так же тупо и механически смотрела, как Вика строит замки из кубиков. Я произносила слова, но не слышала этих слов; а, читая, не видела этих строк. А потом приходил с работы Витя, и я шла готовить и делала это тоже механически. Я не могла есть и отговаривалась, что у меня болит голова, живот, все органы на свете, плюс кажется, температура. И снова уходила и ложилась. Всё горе ушло и осело где-то на самом дне души.

Лёнечка! Как я ненавижу твою красивую Анечку! Аню, забравшую тебя у меня!!! Но в чём она виновата? Да ни в чём. Это такая я. Я недостойна тебя. Это мне наказание за всё. Я не умею быть хорошей и достойной. Я не могу быть такой же, как она и не могу быть лучше. В этом моя вина. Правильно, такая уродина, как я недостойна быть счастливой. Мой удел — несчастье, мучение. Хотя есть надежда, раз есть вина, есть и наказание. Надо вытерпеть это наказание, и тогда наступит прощение от судьбы, и я тоже буду счастлива.

Прошло чуть больше полугода. Наступило лето. Я попытаюсь в двух словах описать саму себя: длинные волосы забраны в «кичку», футболка, растянутая от многочисленных стирок, юбка на широкой резинке, и ни грамма косметики на лице. Приговор, вынесенный самой себе — двадцать пять лет. Это старость. Конец жизни. Вике уже пять лет, а я старуха! Я никому не нужна, я — уродина, и это факт. Жизнь не удалась. Да и вообще, уже закончилась. Я — СТАРУХА!

Витя со мной на эту тему не спорил, значит, я говорила правду. Он молчал на эти мои высказывания, и я всё больше и больше убеждалась в своей правоте.

Всё свободное дневное время мы с моей приятельницей Татьяной проводили на разных рынках, торгуя детскими костюмчиками. С ней я чувствовала себя как-то удобнее, что ли. Про возраст мы с ней в разговорах не упоминали, так как она была постарше меня на двадцать лет; и говорить, что я старуха, означало бы оскорбить и обидеть её. Вика ходила в детский сад и в музыкальную школу. В детском саду я подружилась с её воспитательницей — Ольгой Александровной. Жизнь моя продолжалась, но то ли она как-то приостановилась, то ли катилась куда-то в бездну. А может быть она шла, ползла сама по себе, бесцветно продолжалась.

«Лёня!» «Лёня….» — мой крик в душе становился всё реже. «Лёня!» — я кричу, будто в комнате, обложенной ватой. Этот крик гаснет и глушится. «Лёня», — совсем тихо говорю я. Но никто-никто меня не слышит, я кричу и шепчу внутри себя. «Лёня, а что я могу сказать тебе? Тебя нет».

Время лечит. Оно притупляет боль, опустошает душу, — и это, видимо, и есть «дурацкое» лечение. Глухой стон умирающей любви с каждым днём становился всё глуше и глуше. И я всё реже и реже слышала внутри себя собственный возглас — мне больно. Больно! Я не видела Леню, и это было моим спасением. Однажды мимо меня буквально вплотную прошла его милая Аня, но она не узнала меня. А я долго смотрела ей вслед…. Так закончилась моя очень большая часть жизни.