Случай

Как-то поздней осенью случилось непоправимое: к себе домой пришел пианист, который больше не мог играть….

Он понял это несколько раньше, во время своей каждодневной прогулки вдоль небольшой аллеи в пяти минутах ходьбы от дома. Как и день, как и два дня назад, он неспешно шагал вперед, думая, казалось, обо всём, что могло посетить голову представителя творческой интеллигенции в такой осенний вечер. Ветер привычно гонял листья, как собака гоняет кота: также беспорядочно и в суете скитаясь из угла в угол, захлёбываясь лаем. Но и такая картина оставалась без должного внимания. И еще недавно свирепствовавший ветер аккуратно укладывал листья по разным сторонам улиц, как будто извиняясь за погоню, и почти полностью стихал, лишь изредка поскуливая.

Было ли это примечательной стороной именно этого города или же так происходило во всём мире — наш бывший творец этого не знал — но каждый вечер люди неслись домой, в стараниях как можно меньше смотреть по сторонам, как можно меньше думать и мечтать. Если бы было возможно, то добрая половина, а то и совсем все, согласились бы умереть на эти полчаса, лишь бы очнуться сразу дома, без ненавистного пути по городу. Но никто даже не догадывался, что проснуться было бы куда сложнее, а за жизнь ведь держались как за последнее спасение. Ну как, за жизнь… Завтра повсюду в офисах их ждут важные отчеты, неотложные приёмы и списки необходимых задач на ближайший день, год, вечность. Управляющий будет недоволен отсутствием. Нет-нет! Умирать сейчас никак нельзя, даже на полчаса. Поэтому часто не живые, но и не мертвые они оставались ночевать на работе, и на следующий день, являлись на своё место без опозданий.

Вот только далеко не каждому было известно, что вокруг не так уж много живых. Так, призраки. В скитаниях туда-обратно выбрасывающих своё время на обочину своего существования.

Л. — Так звали пианиста — совершал свои вечерние прогулки с завидной регулярностью, ожидая того трепетного чувства, которое люди прозвали вдохновением. Ведь, как всем известно, какое ж творчество без оного?

Поэтому Л. очень сильно выделялся среди всей той суматохи, что создавалась мертвецами. Он не имел хоть сколько-нибудь запоминающегося лица, но его задумчивый, вечно спокойный образ плыл к аллее раз за разом, сквозь толпу; разрезая своим шествием слипшуюся массу спешащих домой и встречая недоуменные, а иногда и презренные взгляды прохожих. Даже неискушенному зрителю ясно виделось это неравное противостояние. Но, тем не менее, тот человек, что каждый вечер появлялся из густого тумана и незаметно протекал к аллее, уводя за собой плотную серую пелену, — побеждал. Армия бесплотных воинов разбивалась и рассредоточивалась, в ужасе убегая домой и запирая на замок все двери и окна.

Как и всегда, Л. присел на лавочку рядом с крохотным озерцом, которое отражало в себе уже почти полностью вышедшую луну, создавая большой столп света, будто бы связывая небо и землю.

Глубоко вдохнув, он умиротворенно сомкнул веки. Но чувство упоения моментом было слишком мимолетным. И, вскоре, Л. широко распахнув глаза, нахмурился и задержал дыхание. Не изменяя выражения своего лица, он вскочил и поспешно, хотя всё же сохраняя внешнюю медлительность, отправился обратно домой, постепенно нагоняя забытую всеми толпу мертвецов.

***

Придя домой, всё также, не проронив ни слова, Л. бросил пальто в руки слуге, а туфли небрежно скинул, даже не развязав шнурки, потрясывая ногами и цепляя краем за подошву.

На всё нараставшее недоумение и поток вопросов своего подчиненного Л. отвечал молчанием, и, даже не посмотрев в его сторону, отправился в комнату, закрыв с грохотом дверь.

Оказавшись внутри, Л. ринулся к своему роялю, выхватил из стопки тетрадей, листов и бесчисленных смятых бумажек первое попавшееся, положил перед собой и благоговейно, чуть прищурившись, начал опускать свои длинные пальцы на клавиши.

Однако вместо знакомой, лёгкой мелодии, которая еще вчера по своему обыкновению обтекала его комнату, временами вылетая через открытое окно, слышался лишь нелепый скрежет. Этот набор звуков вовсе не струился по комнате, не порхал вокруг, не витал как сладкий запах по воздуху — он неприятно лип к стенам, потолку и пылью оседал на полу и мебели.

Л. утер накопившийся за эти несколько мгновений пот с лица и, закрыв его руками, попытался успокоиться. Просидев так несколько минут, Л. очнулся, перелистнул страницу в тетради и попробовал заиграть вновь. Мерзкий треск снова начал затапливать комнату. Новый шум был неотличим от предыдущего, хоть и предполагалось, что будет звучать совсем другая мелодия. Л. пересел с неудобного деревянного стула с бархатной подушкой на такой же неудобный диван. Облокотившись на его спинку, он принялся сосредоточенно разглядывать предмет своего потрясения, который, как он сам впоследствии себе говорил, сокрушил его естество.

Природа этого необычного явления оставалось неясной.

В этот вечер и наступившую следом ночь, Л. еще не единожды пытался сесть за столь привычное для него дело, но усердные попытки и старания не увенчались и малейшим успехом.

Л. больше не мог играть. Совсем. Он понял это под утро, когда еще было темно, но вдали сквозь холодный воздух пытались просочиться первые ледяные лучи.

Он не смел даже притронуться ни к своим записям, ни к той вещи (он поначалу всё еще боялся думать о ней в привычном значении), что когда-то приносила ему неподдельное счастье и наслаждение жизнью, стоило ему только прийти домой.

Это не было прихотью, это не было ленью. Физическая невозможность, почти отвращение к предмету своего недавнего обожания — необъяснимое противоречие здравому смыслу — вот, что заставляло его страдать.

Л. безучастно и рассеянно сидел в одиночестве и следующий день. Он непонимающе смотрел то на свои руки, медленно окидывая своим тяжелым взглядом каждый палец, то боязливо и неуверенно переводил взор на зеркало. Закрывая поначалу глаза, чтобы в случае чего-то непредвиденного, не было очень страшно, но подняв чугунные веки, он видел там только самого себя, смотревшего в свои собственные глаза глаза. Человек напротив выглядел изможденным, с абсолютно отсутствующим выражением лица.

Л. часто теперь смотрел в зеркало и иногда успевал забываться, пускаясь в рассуждения, что же могло произойти с тем жалким человечишкой, который угрюмо сидел в другом конце комнаты, боясь проронить и слова. Да и что вообще он делает здесь, совсем чужой, в комнате? В квартире? В городе?

Но осознание бросало его в жар и заставляло вновь тяжело дышать.

С тех пор, Л. часто лежал на диване в своей комнате, молча, неспешно и совершенно отстраненно озираясь по сторонам. Когда всё тело начинало изнывать от бездействия и неподвижности, Л. наконец вставал и тяжело шагал по своей комнате. Изредка он открывал окно, из которого тотчас же вырывались брызги непрекращающегося вот уже несколько дней ливня. И гулкие раскаты грома ритмично разносились по комнате, становясь, вместе с ударами дождя, своеобразной музыкой, которая уже не звучала здесь никогда.

Слуга не мог понять горя Л. Всё, что он знал, всё, что ему позволяли узнать — это лишь жалкое упоминание о том, что у господина вчера и сегодня плохое настроение. И завтра тоже. Л. так и не поделился своим истинным несчастьем со своим слугой, это было очень странно, ведь, в сущности, он “слугой” был лишь формально, в доме всегда витала скорее теплая дружеская атмосфера и поэтому обычно они оба всегда искали лишней возможности просто поговорить. Тем более, если дело касалось таких вот неотложных важностей.

Слуга ото всей души желал помочь, но не знал как, в самом деле не знал. А любые его попытки встречали резкие и грубые ответы.

Так что виделись они только во время редких трапез. Вернее, когда ему требовалось принести в комнату Л. завтрак или ужин (обычно господин отказывался от обеда, ссылаясь на отсутствие аппетита).

Изредка, ближе к ночи он просил чай или кофе. Часто не доедал и не допивал, а сам вечно сидел на своем диване, недовольный и выжидательно смотрел, как слуга вносил в комнату тарелки с едой. Этим упрекающим взглядом он давил на него, демонстрируя, что беседовать он не намерен. А потому, поставив тарелки, недавний друг вынужден был убраться. Получалось, что он лишь только ходил по квартире, потупив виновато глаза и тяжело вздыхал. Так, чтобы Л. мог слышать его огорчение.

Впрочем, Л. всё же стал выходить из комнаты: быстро одевался и незаметно отправлялся на улицу, оставляя позади и квартиру, и комнату, и свой рояль. Со временем он стал делать это регулярно, однако всегда поздней ночью и возвращался нескоро, чаще под утро.

***

В городе уже больше месяца стояла ужасная погода. Солнце за все время, казалось, не вышло ни разу. А гроза, которая прочно осела над городом, торопясь его сокрушить до самого основания, ломала небо, и оно кусками падало на убегавших в смятении горожан. Бывало, что она отходила чуть поодаль и свирепствовала там, но и тогда гром был отчетливо слышен, а молния, особенно по ночам, освещала тесные улицы. Серые облака нагоняли тоску и лень. Всё кругом хмурилось и в последнее время, казалось, из города волшебным образом пропали все краски.

Иногда, становилось тяжело определить, день сейчас или ночь. Время как будто бы окончательно встало на месте, протестуя против чего-то неведанного, но противного для него и ужасного. Тогда, чтобы постараться вырваться из этой рутины, приходилось смотреть на часы. Они создавали хотя бы иллюзию движения — но приевшаяся меланхолия от этого не отступала.

Недавно в городе даже объявили чрезвычайную ситуацию и настоятельно советовали оставаться, по возможности, дома. Поэтому слуга всегда беспокоился за Л. когда тот, покачиваясь, спешно покидал квартиру, иногда даже забыв закрыть дверь. Спустя часы, а иногда и целую ночь, Л. возвращался, вымокший до нитки, непрестанно кашляя и еле стоя на ногах. Его просили выпить лекарства, укутаться в теплую, сухую одежду и отправиться спать, но Л. лишь недовольно ворчал, отталкивая каждый раз подносы с таблетками и стаканы с водой.

Сам Л. находил такие прогулки весьма занимательными, несмотря на своё удручающее состояние; его по-настоящему захватывала такая близость к непокоряемой стихии. В ней было что-то дикое, суетное и вместе с тем предельно упоительное.

К этому времени, Л. ощутимо поплохел. Лицо стало еще более грубым, но всё же до сих пор выражало природную мягкость. Глаза. Самое главное скрывалось в глазах. В них было то, что нельзя выразить, что невозможно было выразить, потому что нет таких слов. Они потускнели, попросту потеряли свой естественный цвет. Из пепельно-серых они стали бесцветными и пустыми. Но эта пустота была настолько глубокой, что случайные прохожие, осмелившиеся заглянуть в эту бездну, оставались там навечно, плача, не в состоянии найти выхода. Л. бродил вдоль города, сквозь город и монотонно вбирал своими глазами улицы, мосты и здания, людей и их оскал, облака и их дождь. Его глаза были как будто бы отдельно от остального тела; да и само оно вскоре куда-то потерялось. Остались только два заблудших огонька, неправильных огонька: они вовсе не источали свет, они вбирали его. Можно было предположить, что кто-то другой, кто одиноко сидит в своей комнате, выглянув в окно, не сможет открыть глаза, а чудовищное осознание, что за окном больше ничего нет, заставит уйти прочь навсегда.

Прошло всего несколько месяцев, во всяком случае, так думал Л.

Он давно потерял счет не только дням, но и неделям, с трудом различал утро и вечер, часто путая их; просыпался он часто ближе к полуночи, а засыпал на рассвете. Хотя, конечно, ни о каком рассвете или полуночи речи вовсе и не шло, из-за сросшихся, морщинистых туч нельзя было определить истинное время суток. Даже здоровому человеку.

Впрочем, кто же сказал, что Л. болен? Он скитался без дела по тёмным, витиеватым улицам города. Было ли это сном или просто игрой его разбушевавшегося воображения или он действительно похитил своим взглядом всё вокруг и обрёк себя на вечные стенания по пустому городу, вдали от людей, которые теперь угасали в пустоте. Как призрак, он плыл по мостовой, проходя сквозь время, и исчезал где-то вдали, за очередным домом.

Наверное, впервые за всю свою жизнь, Л. начал сутулиться. Он ходил, сгорбившись, засунув руки в карманы. Теперь вместо легких, но уверенных шагов, отдавался эхом неаккуратный тяжелый топот и противное шарканье, заставляя морщиться и самого Л. Плечи и вовсе поникли и, казалось, уж совсем неестественно резко падали вниз.

***

Дома, на столе, толстая увесистая стопка самых разных писем оставалась нетронутой. Среди них были и письма личного содержания, но в своём большинстве здесь лежали приглашения на концерты, представления или просто званый вечер. Все они, без исключения содержали в себе упоминание о таланте приглашаемого композитора и пианиста, о его исключительной виртуозности. Эти слова были выделены по-особенному: более жирно, широко или просто подчеркнуты. Это постоянное акцентирование больно било по и без того кровоточащей ране этого “таланта”.

Но и те, и другие письма, оставались без ответа, а порою, в очередном приступе гнева и негодования и вовсе разорваны, кусками разбросаны по комнате или сожжены.

Такой образ жизни сводит на “нет” и саму жизнь. И что самое страшное — у всех вокруг.

Л. понимал это, он понимал лучше, чем кто бы то ни был, но не прекращал гнуть свою линию. Напротив, стараясь извратить ее как можно сильнее, представляя в совершенно невообразимых формах. Он не выходил из своей темной, холодной комнаты. Оттуда и в самом деле веяло сырой, пугающей мерзлотой, даже когда было весьма тепло. Казалось, комната уже впитала в себя всё горестное естество Л. и страдала вместе с ним, а иногда даже сильнее. Поэтому скрипел не только деревянный пол, но и стены, и всё вокруг. Вся комната, да и весь дом выл от необъяснимого чувства тоски. Никто не знал, зачем, но всем было ясно, что это важнейшая, необходимая часть сегодня, вчера и завтра.

Л. не выходил также и из темной улицы, где вечно лил дождь. Он сроднился с ней и стал какой-то ее частью или даже одним целым. Когда его там не было, мир выглядел неполным, не было в нем какой-то естественности. Как будто бы кто-то взял прекрасный законченный холст, а затем неумело и грубо, тупыми ножницами вырезал какую-то его часть, прямо в самом центре. И теперь, оборванная картина, валялась в дальнем углу забытой комнаты, с вырванным сердцем, где теперь не было места даже грусти. А оно всё продолжало биться, но никто не знал, для чего.

Что-то смешалось не только в голове самого Л., но и во всем городе, он был одновременно и здесь, и там — везде. И если кто-нибудь робко спросил бы, где сейчас находится Л., то вряд ли он получил бы хоть какой-нибудь ответ.

Он уходил навечно; возвращался навсегда, волоча за собой этот зыбкий мрак, прохладу и ливень.

Вскоре он перестал и спать. Совсем. С каждым днём голова раскалывалась всё сильнее, синяки под глазами становились всё отчетливее, а реальность всё менее ощутима. Всё слилось в один единственный путь сквозь город. И кроме этого бесконечного восхождения, больше не существовало ничего. Одинаковые картины всплывали в голове, и нельзя было сказать, каким именно маршрутом он руководствовался сейчас. Он проходил всеми путями одновременно.

Не удивительно, но Л. вскоре серьёзно простудился. Это ослабило его еще больше; от лекарств он по-прежнему отказывался, сопровождая споры со слугой своими хриплыми криками. В завершении, по обыкновению, Л., размахивая руками и громко кашляя, держал себя от боли за грудь, хватал пальто и выметался из дома, не закрыв двери. Его скитания по улицам давались ему всё более тягостно.

В тот, последний раз, Л. отсутствовал почти два дня. Так же, как и всегда, он собрался и вышел поздно вечером. Но время сыпалось, а дверь никто не тревожил, не было никого и на той самой аллее. Как по команде, и без того пустой город потерял последних жителей.

Видимо, кроме одного. В очередной пасмурный и поздний вечер, его нашел случайный прохожий, который не пойми как оказался во всеми забытом переулке. Пытаясь закурить под проливным дождём и мучая зажигалку; в периодичных вспышках света, он увидел нечто, что не ожидал увидеть. И сигарета плавно выпала изо рта, угодив в лужу с коротким шипением.

Л., обессилив, лежал неподвижно за небольшим выступом здания. Неуклюже откинув руку, в расстегнутом пальто и слетевшей на плечо шляпой.

Бывший пианист был весьма и весьма примечательной личностью в городе. Поэтому нашедший его без труда опознал и, ужаснувшись, потащил домой.

… Он непрестанно курил, дрожащей рукой отмахивая клубы дыма. Были разговоры и об ограблении, и о пьяной драке, были попытки вызвать полицию. Но слуга лишь молча смотрел и отрицательно мотал головой. Когда же звучал давно ожидаемый вопрос: “А что же тогда? Что же?”, он лишь тупил глаза в пол и тяжело вздыхал.

Тупил глаза в пол и тяжело вздыхал и врач, приходивший раз в день, осматривавший больного. Уходя, он, как будто слишком медленно мотая головой, хлопал своей тяжелой ладонью по плечу слуги и скрывался в сумерках, не произнеся ни слова.

Прошла, казалось, очередная вечность. Л. ненадолго очнулся и вновь принялся страшно кашлять. Его передергивало, и он оставался лежать неподвижно, вновь пытаясь заснуть или предаваясь забвению.

…Слуга стоял на коленях перед кроватью с лежащим на ней Л. Он держал его за руку и молча смотрел в налитые агонией глаза человека, которому верой и правдой прослужил не один десяток лет. Служил не как хозяину, но как другу. Появившаяся слеза в темной комнате блестела от уличного фонаря за окном, источая свет, казалось, ярче, чем сам фонарь. Затем, вторая слеза. И третья.

Л. молча, лишь хрипло дыша, смотрел сквозь своего друга полузакрытыми (а может и вовсе сомкнутыми) глазами, который еле слышно спрашивал: “Почему?” Этот вопрос висел в воздухе, в этой квартире уже многие месяцы. И только сейчас он был озвучен. В гудящей тишине он пролился отчетливо и лаконично, как давно знакомая музыка, волной прокатившись по комнате, а затем выбросившись в окно. Но ответа так и не последовало.

Л. тем временем спал (Впрочем, спал ли?). Ему казалось, что он ослеп: вокруг была абсолютнейшая темнота, давящая темнота. От нее начинали болеть глаза, и Л. то закрывал — то снова открывал свои веки, но от этого ничего не менялось: кругом было всё также темно. Он шагал по темноте неуверенно, всё боясь оступиться, наткнуться на обрыв, который поглотит его, а он даже не сможет это увидеть, будучи обреченным падать вечно. Поэтому он вскоре перестал понимать, закрыл он глаза или нет, да и волновать это его также перестало. Для себя он отметил, что здесь было холодно, а воздух был каким-то неприятно-липким. Он слышал своё тяжелое дыхание, которое разносилось вокруг и с каждым новым вдохом эхо становилось всё громче. Л. даже попытался дышать чуть реже, потирая уши, потому что опасался, что этот шум станет нестерпимым, и тогда уже некуда будет бежать. Обернувшись (Как ему показалось) он увидел где-то вдали, среди этой мерзлой темноты, небольшую кромку света. Она призывно сияла, то переливаясь белым, сочным светом, то, в этой темноте, казалась грязно-серым пятном. Его удивило, что он не заметил этот свет раньше, поэтому, по-прежнему сдерживая своё дыхание, он шагал по направлению к нему. Сквозь начинавшее становиться уже слишком громким дыхание, он услышал шепот. Собственный ли он был или же чей-то еще, но он просил его идти к свету. Просил ускорить шаг. Убеждал, что спасение уже совсем близко. Осталось только дойти. Но выход слишком призрачен. В сущности, его даже и не было вовсе. Где-то далеко, в глубине своего сознания, Л. понимал и это. Но нестерпимый гул из дыхания и шепота не давал ему думать.

Л. шёл, бежал к свету. Но приближаясь, ярче он не становился. И вот, он достиг этой кромки, стоит около нее, приблизившись вплотную. Но она так и осталась крохотным безжизненным квадратом, еле-еле источающим блёклое грязное свечение. Вокруг всё также темно, а желанный выход предательски почти не излучает жизни, насмешливо, неподвижно и беззвучно выжидая что-то. В безвыходности, вскрикнув от бессилия, Л. протиснул руку в маленький источник, наполненный доверху манящим светом.

Он почувствовал, как руку жжет белёсым отблеском и испуганно постарался потянуть ее назад, но острые края черноты держали руку слишком крепко, намертво вцепившись своими зубами, разгрызая кожу. Он опустился на колени и из последних сил тянулся назад. Свободной рукой он то помогал тащить свою съедаемую болью конечность, то хватался за голову и уши, сотрясаясь от ставшего уже невыносимым визга из шепота и дыхания.

Л. выдернул руку и, отшатнувшись, завалился назад. Он непонимающе смотрел на нее и на источник света, одновременно стараясь отдышаться, но липкий воздух не мог позволить ему это сделать. Шепот куда-то пропал, а дыхание вновь лишь изредка эхом разливалось вокруг. Выход сделался еще меньше и уже почти исчез, сломав тем самым зубы огрызнувшейся темноте. Где-то вдалеке, чуть слышно заиграла до боли знакомая музыка (или только так казалось?)

… Л. задыхался и, спешно моргая, пытаясь прогнать густой туман из глаз, окинул взором изодранную, окровавленную кисть.