Перенесённый

"Все эти следы его жизни как будто охватили его и говорили ему:

«Нет, ты не уйдёшь от нас и не будешь другим, а будешь такой же, каков был:

с сомнениями, вечным недовольством собой, напрасными попытками исправления

и падениями и вечным ожиданием счастья, которое не далось и невозможно тебе»

«А.К» Л.Т.

1

На дежурстве, в неверном свете мигающей люминесцентной лампы, он разбирал роман графа, как обычно разбирал несовершенное, никому не известное произведение, вот хоть бы своё что-нибудь, графоманское и быть недостойное; к удивлению, и в этом, знаменитом и гениальном, он находил «ошибки», какие поражали.

И за что только слава всемирная? — размышлял он. — Когда вот тут так, и здесь — неверно и смешно даже! И какое-то гиенное тявкающее торжество начинало звучать в нём при виде им же "поверженного" гиганта.

Ну на что эти «сплошные белые зубы Вронского» — так многократно, и это…а ещё…. Однако же, — восклицал критик, не понимая так составленного текста, но не мешавшего тем его душевному восприятию. И было то, что отвлекало его — человеческие слёзы тушили в нём всепожирающий ревнивый огонь, восхищения умилительные слёзы:

«Она была улыбка, озарявшая всё вокруг»….

Он проникался, плакал, он видел героев — но, к сожалению, герои давние, киношные, мешали ему; и как ни хотел видеть по-другому, но видел ими, от них видел, ибо проникался и тем весьма для себя ощутимо участвовал…

Кем он был, когда ехал с работы городской электричкой — домой, и чем было — и этот закупоренный вагон, и постылая работа, и тесный дом, вся эта духота однообразия жизни? Перенесённым, но кем? Ну не Вронский же я…тогда — Каренин? И мысль жалкая: да ведь схож чем-то, как схожи многие обманутые Аннами (её он не любил, не признавал за ней права быть такою), да разве только этим схож?

Долгая тенистая аллея; у лужи в комариной тучке скачет серая птица, ему неведомая; он находит похожей её на крупного воробушка, и заговаривает с птицей, как всегда разговаривает с воробушками, когда вблизи нет ни Вронских, ни Анн. И птица не улетает; неосторожная, она скачет у его ног, и смотрит, склонив набок пепельную головку, карим внимательным глазом — на человека. Птица вымысла и крылья её — не в них ли аз есьм?

Невдалеке — дом; в нём его ждут — в окне смутное движение, и без очков ему не разобрать кто там именно. Да разве не единое целое — он и ждущие его? да вот он — перенесённый ещё и к другим, давним и выдуманным жизням, связан и с этими жизнями невидимыми нитями, опутан ими…

Нет, не Каренин, упаси Боже; он вставляет ключ и открывает дверь, и отворяется ему Жизнь Обыкновенная, и он на время закрывает романы чужих. И вокзал, и слёзы будут ему, но совершенно по другому, тривиальному поводу, хотя, что есть и жизнь и время, в каких он иногда бывает в чтении, как не тривиальное?

2

Дома и в жару не душно мне; длинный и узкий, поросший неуёмностью выставленных на лето комнатных растений тенистый балкон похож на вазон, в каком и я, оголённый, позеленелый похмельем, смахиваю на некий кактус…

Родить цветочек, что ли? — спрашивает себя кактус, наливаясь известным ему предчувствием, — Что там, каков будет из себя лепесток? не новая колючка, точно!

Коитус кактуса с клавиатурой, отчего же нет? и рождается не цветок, но колючка…

Опять валка гигантов и над ними, распростёртыми, тявканье? Впрочем, что графу-писателю до меня — его нет давно, точнее — он перешёл в Другое, в какой-нибудь отдельно стоящий столетний дуб, а мы, вишь, желудями его в насыщении…

«Сплошные зубы Вронского» меня больше не раззадоривают; новая киношная Анна хоть и, книге вопреки, не молода, но тем и многообещающе-порочна, что до сих пор выглядит невинной губкой школьницы — во всём; я откровенно рад её несовместимости — с Вронским (враньё, тот не этот!), и… с таким теперь, но вновь настоящим Карениным.

Но что, если для тебя это не книга? И не кино?

Определённо, жизнь — кино. Смотришь иногда на себя со стороны и видишь бездарного актёришку, лениво врущего собой — вразрез сценарию, и не удивляющегося тому даже, что режиссёр вон не прогнал!

Фальшивить жизнью…

Птица — мертва есть! То есть, образно говоря, сирые таланты мои насчёт посочинять чего — не перевелись (или так кажется мне?), порхают и поют, но птица серая, фигурально, — мертва: лежит в той лужице спинкой, пепельная головка её кем-то отгрызена, крылышки сложены…

Может, не та, моя? Но что значит, моя? и что значит «та»?

Здравствуйте, воробушки, а где…

Чик-чирик! Чик-чирик!

Актёр, Господи. Иногда и за тебя Он, каскадёром…Пока ты решаешься на какой-нибудь прыжок-кувырок выше головы (неважно, начертано ли тебе), он и прыгнет, и соломку постелет, и проживёт тобою, сколько в том надобно; тебе же смутно будет казаться в том или другом эпизоде что ты жил-был, и тем, кто не ты вовсе, но вспомнить в подробностях не сможешь: так это кино устроено…

И другое…чему благодаря, в вымыслах переносимый, жив есть. Киношные, фантазийные смыслы превращения: не ты от неё, но книга вбирает тебя в свои страницы, жалкого, безголового, и от неё потом, расправив крылышки, взлетишь, и где-то, в промежутке меж небес, увидишь склонившегося у комариной лужи человека.