Молитва

Молебен отстою по вашим душам,

Свечу Николушке поставлю, помолчу.

Из церкви выйду в плохоньких обносках.

Роптать не буду и не возгрущу…

Мне было сказано: «Иди своей дорогой.

Умей не отступать, не уступать,

Храни в душе лик Господа Святого,

Дорога выведет в скоромный храм.

В скоромном храме будет тихий старец —

Блажен, угрюм, космат и нелюдим.

Просвиру ест, во гробе почивает,

Возносит небу светлые мольбы…»

Искал я долго храм, что был указан,

Протёр я ноги до снега костей,

Пока в пути не повстречался странник.

Лукой назвался, предложил обед…

Обед нехитрый — две горбушки хлеба,

Горячий чайник, в туесочке соль.

Пока я ел, он мне опорки сделал

Из бересты, лежавшей под рукой.

Сказал ему, куда держу дорогу,

Он двинулся меня сопровождать.

Шли, коротая время разговором,

Где каждый про себя, а говорит про нас…

Луке шёл тридцать пятый

Год, в скитаньях

Провёл он двадцать

Терпко-горьких лет,

Мне двадцать лет всего,

Я многого не знаю.

Свободы я ищу —

Лекарствия от бед…

Лука на вид красив.

Не строен и не ладен,

А всё же силой дышит цепкий взгляд

Его лукавых глаз,

Морщинок любопытных стая

Садится на чело,

Когда душа полна

Страданием и болью тяжкой мысли,

Что не даёт упокоенья сна.

Лука в минуты те угрюм и взвинчен,

И тяжела его рука…

Слова его потяжелее будут —

Он ищет Бога и не верует в него,

Ему не писаны законы.

Он сам — закон.

И выше нет его.

Созвучен этот глас моим исканьям.

Я чувствую, что прав скиталец, прав!

И хочется дороги вечной к храму,

Чтобы с Лукой не расставаться никогда…

Остановились на ночь в деревеньке,

Названия не вспомню, не проси,

В избёнке кривобокой на отшибе

У полноводной радостной реки.

В избе жила вдова и с нею — дети.

Два мальчика. Осьми лет и пяти.

Встречали нас приветно и радели

За сон наш на скамье

И вкус простой еды…

Кормили тем, что есть —

Рыбёшками из печки,

Да гречневою кашей,

Да сладким молоком,

Готовили скамьи для нашего успенья

И уходили спать на узенький полок.

Скамьи стояли рядом, и вот глубокой ночью

Мой сон в момент разбил

Протяжный женский крик

Соседская скамья пуста была,

А с полок

Раздался долгий вой, переходящий в хрип…

Я свечку запалил да занавесь отдёрнул.

За занавеской той Лука душил вдову.

«Чего стоишь?! Держи

Ты лярве этой руки!

Без бабы цельный год

Не смог бы и Иисус…»

Что делать было мне?

Схватил ухват чугунный

И им Луку огрел по буйной голове.

Вдову он отпустил и, крякнув удивлённо,

С полатей соскользнул.

Затеплился рассвет.

Открыло Солнце мне ужасную картину:

Два детских тельца, а над ними мать

И бьётся головой о камень русской печки

И воет воем десяти собак…

Ухват я бросил, и бежать с избёнки.

Прочь, прочь, скорей!

В неведомое, в даль…

Но, сколько ни бежал,

Вой становился громче.

Что сделал я не так?

Нашёл ли, что искал?..

Упал, уже без сил,

На луговую простынь.

Раскинул руки, бросил в небеса

Бездушный взгляд, перегоревший болью

Вдовы и матери — смолчали облака.

И я хотел молчать.

Замолкнуть, раствориться,

Не думать, заглушить

В ушах гортанный крик!...

Шли рядом мужики,

Увидели чудилу

И под руки меня

Куда-то повели…

Один всё спрашивал, куда я да зачем я,

Другой подталкивал рукою в правый бок.

Один был худ, напоминал Кощея,

Другой — свинью. И телом и лицом.

В пыли дорожной потеряв опорки,

Я снова режу ноги до крови,

А мужики, знай, тянут со всей мощи

И тихо шепчут: «Господи, прости!»…

Вот срубы деревенские, немые,

Как будто и не жили здесь.

Великая ты, матушка-Россия!

Великим множеством заброшенных чудес…

Вошли мы в первый дом.

Конвойные — на лавку,

Меня же просто так —

Мешком на грязный пол.

Кощей баском допрос с пристрастьем начал:

«Из чьих ты будешь?

Кто ты есть таков?»

Молчу. Ударили. Я сплюнул.

Другую щёку им подставил под удар.

«Блаженный он!» — Свинья пропел дискантом.

Вздохнул Кощей:

«Вот невезуха, а!»

В ту ночь мы пили много.

В подполе избёнки

Нашлось вино.

Бочонков эдак шесть.

Свин оказался добродушным малым,

Ему под стать был и Кощей.

Я рассказал им про Луку, про старца,

Сказал куда иду, зачем.

Кощей Свинье: «Помочь бы надо парню…»

Свинья в ответ: «Не знаю только, чем…»

Задумались приятели, по чарке

Ещё одной опустошили, вдруг

Кощей заулыбался, засмеялся:

«Я понял! Будешь нашим, милый друг!»…

Я спорить с ними не решился —

Их двое было. И у них ножи.

Когда уснули благодетели лихие,

Ужом я выскользнул из брошенной избы.

И снова стелется под ноги мне дорога,

И снова ветер освежает лик,

И снова я бегу от дьявола ко Богу,

И снова не найду ко храму я пути…

Устал бежать и сел обочь дороги.

Ночь холодна. Эх, хорошо б костёр.

Вдруг вижу — огонёк вдали мелькает,

А рядом с ним другой,

Ещё, ещё…

Сначала испугался —

Думал, волки.

Потом решил, что нечего терять.

Пошёл на свет и вышел перелеском

На край села, а в центре спрятан храм…

Воистину скоромный, деревянный,

И злата нет на тихих куполах,

Я побежал, нет, полетел,

К вратам священным.

Откуда только силушка в ногах!

Стучал, гремел в окованные двери:

«Откройте, братие, молю,

Ради Христа!

Был долог путь.

Скитальца пожалейте

Пустите в храм

Бродягу до утра…»

Со странным скрипом предо мной отверзлись

Врата, за ними двор — истерзан, смят,

И инок, от чернильности неотличимый,

Скрипит: «Чего разбушевался, брат?»

«Ночь на дворе. Спит братия. И ты — проспись.

А утром приходи — мы будем рады…»

Так поскрипел и дверь закрыл.

Что было делать?

Я один в деревне.

Мой дом…

Далёк от этих мест.

Согнувшись втрое,

Словно под тяжёлым весом,

Я стоп движение направил в лес…

Стояла баба у плетня, смотрела

Мимо дороги, и зябла снежность плеч,

Русая прядка вилась кудрявым бесом,

И слёзы — в отблеске Луны —

Сияли, словно медь.

Меня, как будто что-то подтолкнуло

К ней, я, смущаясь, робкий поднял взгляд.

«Вам холодно?», — спросил.

«Нет — одиноко.

Намедни был солдат.

А вот теперь — одна…»

«Одна…», — я повторил, обдумывая слово

И пробуя его на вкус, —

«Я тоже одинок. Не обессудьте,

Но я заночевать хочу…»

«Что ж в том?

Ночуйте на здоровье.

Всё не одной мне ночку куковать».

Открыла мне калитку:

«Милсти просим!

Живём мы небогато,

Кое-как…»

Зашли в избу, лучину запалили.

«Чай голоден?

Садись — поешь».

И, словно в сказке, на стол угощенья

Посыпались: там масло, тут икра и хлеб.

Спросил:

«Откуда изобилье это?»

Ответила:

«Солдат гулял. Да надоел».

«А я тебе не надоем?»

«Едва ли.

Ты, как свеча,

Что утром прогорит.

Ночных часов невыразимо мало!

Жаль тратить их на сон

В ущерб любви…»

Очнулся поутру от сладкого дурмана.

Она спала, щекой прижавшись ко груди,

Во сне шептала что-то всхлипывала,

И я боялся деву разбудить.

В груди моей пылало огнем сердце,

Чело её ласкал прикосновеньем губ,

Точёностью лица я наслаждался нежно,

Старался не дышать…

Тут проорал петух…

«А ну-ка отвернись!», —

Проворковала дева, —

«Мы ночь с тобой всего,

А ты уже и царь!»

«Не царь я, а монах,

Иду во храм…»

«Тем паче!

Срамно монаху

Видеть голых баб…»

Словно змея, скользнула из постели,

Простынкой обернулась и ушла.

У печки через миг кастрюли зазвенели,

А за окном — к заутрене колокола.

«Как хоть зовут тебя, чаровница-девица?»

«Тебе на что?» — зарделась, зарумянилась она,

«А, может, я вернуться пожелаю…»

«Ты же монах! Да Дунька, Дунька я».

«Спасибо тебе, Дуня, что пригрела,

Дала приют, дала душе огня,

Но всё же в храм несёт меня дорога.

Прости,

Прости,

Не провожай меня…»

Так снова шёл к окованным воротам,

Шаг был тяжёл, сутулою спина.

Лицо я хмурил и, закусывая губы,

Не бросил даже взгляд,

Последний взгляд…

Она стояла у плетня, смотрела

Мне вслед, а по щеке слеза

Катилась тонкою серебряной монетой

И исчезала на руках-волнах…

Врата мне отворил всё тот же инок,

Всё так же груб и неприветлив был.

Лицо его надменное и злое,

Как кровью, кто-то оспой окропил…

«Опять пришёл.

И что вам всем тут надо?

Мирская суета во грех толкает нас.

Мы здесь защищены святою силой храма,

А вы — всем существом —

Несёте нам соблазн!»

Он много говорил,

Неумно, неумело,

За злобностью его

Легко читался страх…

«Мне говорили, здесь

Живёт чудесный старец,

Ест только белый хлеб,

Во гробе любит спать…»

«Да, есть такой чудак.

В миру звался Устином,

А как сюда пришёл,

Так Ферапонтом стал.

Брадёнку отрастил,

Да заперся в подвале.

Не пьёт вино, не ест,

Всё попрекает нас…

Кричит из каземата:

«Вы — Иуды!

Антихристовы дети!

Грешники!

Но скоро, скоро Суд над вами будет —

Издохнете, как содомиты,

Я один

Избегну кары —

Я живу Писаньем.

Покорно Смерти жду

И не ропщу.

Глупцы! Смиритесь!

Верьте воле Бога —

Лишь агнцев ко престолу своему

Приблизит он…»

И длится это вечность,

Без перерыва на обед и сон», —

Усталый инок поднял взгляд, —

«Скажи мне,

За что нам это

Испытание дано?»…

«За что — не знаю. Не могу ответить.

Но я хочу с тем чудаком поговорить».

«Поверь, что кроме оскорблений…»

«Я знаю.

Хватит.

Проведи!»

Мы шли по гулким коридорам,

Встречали братьев, те смотрели вслед

Решительному незнакомцу

Со страхом и надеждой на побег…

Я чувствовал их взгляды, я пытался

Не думать и не ощущать —

Готовился ко встрече с Ферапонтом.

Мы, наконец, сошли в подвальный ад.

Привратный инок здесь меня покинул.

Забрал свечу, закрыл тугую дверь.

Я ждал, когда ко тьме привыкнут

Мои глаза, на пол со скуки сел.

«Кто здесь?», — из мрака вышел голос

И захлебнулся в кашле.

«Это я».

«Кто — я?»

«Я — странник, богомолец,

Вы верно Ферапонт?

Темненько тут у Вас…»

«Темненько», — отозвался старец, —

«В гробу темно —

Не нужен мертвым свет»

«Но живы ещё вы!»

«Живое только тело —

Пустой бокал,

Колодец без воды…

Моя душа, давно

Искавшая покоя,

Нашла его лишь здесь —

Под гробовой плитой.

Она уже мертва,

А тело привыкает

И потихонечку

Становится землёй.

Зачем пришёл ко мне?»

«Ищу упокоенья.

Я столько пережил, перестрадал…»

«Десятой доли не прошёл ты, странник.

Чаша твоя по-прежнему полна.

Сердце открой.

Иди.

Вернись к началу.

Испей до дна все сладости любви.

Живи

С самим собой

Во благе,

И пусть Господь

Тебя хранит».

Я улыбнулся доброю улыбкой,

Расправил плечи, спину распрямил.

«Спасибо, Ферапонт, за слово и науку

И если что не так…»

«Господь простит».

Из храма вышел лёгкою походкой

И грудью полною вдохнул октябрьский ветр.

Я шёл туда, куда мозолистые ноги

Меня несли. Остановился. Сел.

Перед избой. А у порога Дуня

Развешивала дамское бельё,

Меня заметила, тихонько улыбнулась.

«А, это ты, монах.

Вернулся чё ль?»…

Молебен отстою по вашим душам,

Роптать не буду и не возгрущу.

У нас с Дуняшей скоро будет двойня.

Не в детях ли упокоенье дум?