Инв. №54...

Маялся я душой в нынешний день, да как маялся! Назначена у меня была встреча с женщиной, которую…хотел написать «любил», да не выписалось как-то. Было между нами что-то, было, да прошло. И прошло так, что не нужно оно мне, не к месту, ни к чему совсем. Ни душе, ни телу. А вот поди же ты: надо встретиться, и, как назло, я в роли просителя. И, как ни крути, не отложишь, вот никак не уйти…

Москва погодой не порадовала, после южных голубых небес и подснежников. Не май месяц, а вовсе февраль, и признаков весны нет. Асфальт на небе, асфальт под ногами. Впрочем, под ногами асфальт лишь местами, где чищено. А так — грязный, серый, местами черный уже снег. Слежался, в лед сложился. Помечен собаками, кошками и прочей живностью. Так что лучше уж тот серый «асфальт», который на небе, а смотреть приходится именно на землю, чтоб не растянуться ненароком на грязном снегу.

Выбирался из Подмосковья последней электричкой перед часовым перерывом, а потому раньше, чем надо бы. На полчаса, а то и час раньше.

Электричка, потом подземка. Вылез, наконец, из городского чрева, которое зовут москвичи «метро», оглянулся вокруг. Идти-то куда? На старое место рабочее, где каждый меня знает и о чем-то спросит? А говорить-то как лень, и все же надо, и придется, но отложить бы эту минуту дальше, как можно дальше!

В парк бы хорошо в иное время, но холодно сегодня, ветрено, и снег вот сыплет. Отвык я от зимних пейзажей, и одет не так добротно, как хотелось бы.

В храме тепло, и нынче скамьи расставлены, чтоб присесть можно было. Пойду-ка туда, но не свечи жечь, не иконы целовать. Согреться, время убить.

Я никогда не бегал от запаха церковных свечей. Активным атеистом не был. Но вот уж и батюшкам рук не целовал, не причащался и не бился лбом о камень. Дед, староста церковный, к быту церковному меня приобщал. Давно это было, конечно, но помню, как читал я ему Евангелие, потому как дед был неграмотным. Ветхий завет называл дед «порнографией», и в моем исполнении он не звучал никогда, возможно, в целях воспитательных; с Ветхим заветом я справился сам, и несколько позже. А вот Евангелия читал, и часто, так часто, как доставал дед карманную библию, с которой не расставался, и протягивал ее мне для прочтения…

Именно в те далекие годы, когда я и думать не думал, что буду писать и публиковать написанное, впервые задал я себе вопрос: «Как люди придумали Бога?». Именно так вопрос звучал раньше, теперь я иначе формулирую, но до сих пор отвечаю!

Окинул храм взглядом издалека, поежился. Не родной он какой-то, не православный. Шпиль над башней голландского какого-то типа; смотрится, ну словно кирха лютеранская. Понятное дело, что вдохновлен западноевропейскими формами, что петровское наследие. «По именному царского величества указу и по данному ему величества рукою рисунку»[1]. Но в Москве петровское не смотрится, в Москве оно чужое. И мне оно тоже не свое. Я и в Петербурге к Спасу на крови приду скорее, чем в Исаакий или Казанский. Мои предпочтения отсюда вывести не сложно; и заметьте, что все три названные мной собора недействующие, это тоже знаковое нечто, видимо…

Я вошел в храм. И впрямь тепло, не то, что на улице. Народу немного. Как обычно, группа женщин неопределенного возраста там, где свечи и ладанки. Мужчина впереди, ближе к иконостасу; на коленях и в трансе каком-то, верно, молитвенном, головой к полу прикладывается не на шутку. Болен? Потрясен душой? Дай ему бог, коли бог этот есть, а если нет, то тоже дай, потому что нельзя не дать человеку, когда он вот так просит. Я бы дал, если б мог.

Лики хотя бы свои, родные, со стен, и на том спасибо. Ах, Богоматерь, и впрямь, утоли ты мои печали…

Обошел церковь по кругу, вгляделся в лики, поздоровался со всеми.

Присел на скамью, и сидел долго. Спокойствие не приходило, было маетно, как и прежде.

У каждой церкви своя история. Большая и малая. Про большую упомянул уже, Петра творенье, считай. А малая…

Вот навскидку, попробуем порассуждать. Работал тут архитектор Мичурин. Не тот ли это Мичурин, что андреевскую церковь в Киеве строил? И если тот самый, то что за судьба у человека, достраивать за всеми. Там Растрелли задумал, строил Мичурин. Здесь Петр Первый задумал, а достраивал тот же Мичурин. Видимо, придумывал он плохо, а строил хорошо. Попробовал я представить себе человека, который жил при Петре, жил и после, и все чужие «лебединые» песни допевал. Портрет не вышел, я мысленно махнул рукою.

А, кажется, именно в этой церкви отпевали Чаадаева…

Господи ты, боже мой, вот уж, действительно, знаковость и совпадения, что за день у меня сегодня. Друг-недруг давнишний, Чаадаев, «басманный» философ! Тот самый, что поделил нас всех на западников и славянофилов (тот, кто критиковал его, оформился в славянофила, кто славил, тот становился западником!). Это Чаадаев негодовал по поводу «отлученности» нашей от «всемирного воспитания человеческого рода». Эх, Петр Яковлевич, как мало я с тобою в этом согласен! Как не хочу, чтоб объединенная Европа была страны моей воспитателем. Не бывает так, чтоб большое становилось частью малого; Россия пойдет своей дорогой, впрочем, разве и этого ты не знал, не говорил? Только тот европейский горизонт, что представлялся тебе седьмым небом, мне — московским помеченным снегом нынче. Как нет правды на земле, так нет ее и выше. Как нет мира здесь, так тем более нет его в Европах. Пусть учатся у нас тому, чего нет у них. Как мы учимся тому, чего в нас самих нет, у них, и у других тоже. Привилегий на некое «мировое слово» для всех нет, и его не будет.

Правильно отпели Чаадаева здесь, и правильно я зашел, сказать ему прощальное слово…

Я встал, и прошел в часть церкви, что не видел до сих пор, налево от входа.

Шел, все еще думал о Чаадаеве. Бедняга, первый официально объявленный сумасшедший. Никем иным, как правительством. Что за штука жизнь, и смеяться вроде грешно, и смешно же до колик.

Я чуть не задел его, большой крест, повернутый ко мне тыльной своей стороной, и задержался возле него. Так бывает иногда: бросится в глаза надпись, и пройдет поначалу краем сознания. А потом вдруг огромными знаками всплывет, пойдет молотом стучать в мозгу ее значение.

На обороте большого поминального креста была надпись: «Инв. № 54…». И цифра дальше, не помню, а может, и не было ее.

Инвентарный номер у креста. На знаке распятия, на спине у человека, который говорил нам всем свое потрясающее СЛОВО. У автора «Нагорной проповеди».

И ЕГО посчитали, инвентаризировали, значит…

Бренность всего сущего… дикое, сумасшедшее впечатление бренности и тлена пронизало меня.

Бывают же дурацкие, совершенно чокнутые мысли, полные экзистенциального бреда, когда «отдыхает» и сам Камю, сиротливо стоит в сторонке, быть может, даже нервно покуривая.

Каков мой инвентарный номер в общем ряду существующих номеров?

Тот самый, что мама хранила в серванте, как большое сокровище свое, укрепленный на кусочке бинта, выписанный чернильным пером на квадрате клеенки? Или номер моего партийного билета, один из первой сотни, чему я когда-то так смешно радовался? Или, может, ИНН, «знак дьявола», «печать сатаны». А может, мой новый номер члена Российского союза писателей, тоже какой-то каббалистически удачный, четырехтысячный…

А, вернее всего, окончательный и несменяемый номер, номер свидетельства о смерти, если их нумеруют, конечно, а если нет, то пронумеровать можно и могилу. И это уже окончательно, «мой порядковый номер на рукаве».

И скажите, пожалуйста, почему я, закоренелый атеист и насмешник, не рискнул зайти с торца, и заглянуть в лицо Христу, распятому на кресте с собственным инвентарным номером?

Я не знаю.

Я закрыл за собою двери храма, и пошел на ненужную мне встречу. Я-то знаю теперь, в моем странном возрасте, что не следует встречаться с прошлым: в нем ничего не изменилось. И я же сам из него ушел?!

11.02.15 г.

Москва.

[1]… по именному царского величества указу и по данному ему величества рукою рисунку, велѣно намъ нижеименованонымъ, старостѣ съ приходскими людьми простить церковь за Мясницкими вороты, за Землянымъ городомъ, что въ Капитанской и Ново-Басманной слободѣ, которая и прежде в том мѣстѣ была жъ, во имя св. Ап. Петра и Павла; и оная церковь, по оному отъ его величества рисунку, какъ исподняя, такъ и верхняя построены, а при том несовершенно...

Из донесения Правительствующему Сенату, Москвитин Василий.